ПО СЛЕДАМ ДЕТСТВА

Город Дюссельдорф очень красив, и когда на чужбине вспоминаешь о нем, будучи случайно его уроженцем, как-то смутно становится на душе. Я родился в нем, и у меня вое время такое чувство, что я должен сейчас отправиться домой. И когда я говорю: «отправиться домой», то я под этим разумею Болькерову улицу и дом, где я родился».

Так, предаваясь лирическим воспоминаниям о своем детстве, писал Гейне в «Книге Легран».

До сих пор не установлен точно год его рождения, и этой путанице мы обязаны в значительной мере самому Гейне, который любил называть себя «первым человеком девятнадцатого столетия», уверяя, что он родился первого января 1801 года.

Это, конечно, только шутка. Вернее всего отнести рождение поэта к тринадцатому декабря 1797 года.

Как бы там ни было, Гейне родился на пороге тех двух столетий, о которых Шиллер пел: «Столетие ушло в грозе, и новое рождается в убийствах. И связь стран разорвана, и гибнут старые основы».

Еще в семнадцатом веке над Англией пронеслись вихри буржуазной революции, а столетие спустя Великая французская революция совершала свое победоносное шествие, гильотинируя старинный феодализм. Торговая буржуазия Англии и Франции уже в течение двух столетий пользовалась плодами великих открытий водных путей. Но Германия, лежавшая в стороне от этих путей, опустошенная бесконечными войнами, находилась в глубокой спячке. Феодальное дворянство Германии чувствовало себя господствующим классом, тогда как Англия и Франция под натиском торгового капитала подпадали в значительной мере под власть богатой денежной и торговой буржуазии, низвергавшей дворянские устои.

В Германии, где буржуазия как класс была еще слаба, господствовал земельно-дворянский строй. Мелкие и крупные феодалы, Дрожа за неприкосновенность своих земель ограждались друг от друга таможенными и государственными рогатками.

Таким образом в восемнадцатом веке так называемая «Священная римская империя» - как именовалась официально Германия - представляла собою пеструю мозаику крупных, мелких и совсем карликовых владений, светских и духовных, курфюршеств, аббатств, имперских городов и епископств.

В Германии не было ни одного класса, который бы оказывал действительное противодействие дикой тирании многочисленных князей, пользовавшихся своим суверенным правом вступать в союзы с иностранными государствами для того, чтобы продавать в виде пушечного мяса своих подданных иностранным деспотам.

По Вестфальскому миру 1648 года князья получили независимость от императора, сохранившего одно только право - даровать звание дворянина. Сейм в Регенсбурге, представлявший собою конгресс депутатов от трехсот суверенных частей, расточал свое время на болтовню, пьянство и развлечения. В этом отношении регенсбургский сейм успешно соперничал с имперским судом в Вецларе, прославившимся на всю Европу своим взяточничеством и волокитой. Все прекрасно знали, что в вецларском суде найдет управу тот, кто выложит туда путь золотыми дукатами.

Мелкие князьки устраивали пышные дворы, стремясь соперничать с Версалем, а их помещики держались поближе ко двору, угодливо жили в дружбе с деспотами в качестве их камердинеров и приживальщиков.

Для крикливой и грубой роскоши княжеских дворов нужны были средства, которые выколачивались из земельного хозяйства; крестьяне жили в крепостничестве, изнемогая под непосильным гнетом. Евреи были крепко замкнуты воротами гетто: они пребывали в вечном страхе перед своеволием властей или взрывом темных инстинктов подонков общества.

В Германии крупная промышленность и крупная торговля были еще в зародыше. Если говорить о буржуазии той поры, то надо иметь в виду главным образом лишь слои духовно ограниченной мелкой буржуазии, ремесленников и кустарей, работавших на местного потребителя и составлявших преобладающий слой городского населения.

Германская буржуазия была слаба экономически, политически же ее значение сводилось почти к нулю.

И вот эта-то германская империя, со своим жалким государственным строем, была втянута в борьбу с Францией, где уже торжествовала буржуазная революция. Духовные князья церкви на Рейне, грубо нарушив международное право, дали возможность французским, дворянам-эмигрантам вооружаться на германской территории против, изгнавшей их Франции. Французское Национальное собрание было возмущено вызывающими действиями, Германии.

Это происходило в 1791 году, когда преобладание в Национальном собрании принадлежало правому крылу республиканской буржуазии - жирондистам. Жирондисты, опасаясь роста влияния мелкобуржуазной партии якобинцев, желали найти отдушину для активных элементов этих радикальных слоев и хотели их кинуть в войну, чтобы отделаться от них. Первого марта 1792 года Национальное собрание заставило короля объявить войну германскому императору. Уже в следующем году королевская власть во Франции была низвергнута, и Национальный конвент, пришедший на смену, призвал под ружье революционные массы, которые, защищая юную республику, с большим подъемом двинулись в бой против феодальной Европы.

Французская революционная армия успешно продвигалась вперед, встречая поддержку со стороны населения, не зная массового дезертирства, этого бича наемных армий Европы.

В октябре 1794 года на левом берегу Рейна, против Дюссельдорфа, французы посадили Дерево свободы с якобинским колпаком и развевающимися сине-бело-красными знаменами. А еще год спустя обессиленная в борьбе Пруссия заключила сепаратный Базельский мир с Французской республикой, предав своих феодальных союзников. По этому миру Пруссия отказалась от владений на левом берегу Рейна, уже оккупированном французами. В том же 1795 году французские республиканские войска перешли через Рейн и вступили в Дюссельдорф, который до Люневильского мира (1801 г.) и находился под фактической властью французских оккупантов.

В июле 1796 года, когда французские войска находились еще в Дюссельдорфе, главном городе прирейнского курфюршества Юлих-Берг, в город въехал молодой, тридцатидвухлетний купец - Самсон Гейне. Он решил обосноваться в Дюссельдорфе я открыть там торговлю английскими сукнами. Едва ли у него были какие-нибудь средства в ту пору. Несколько рекомендательных писем лежало в его кармане. Он привез их с собой из Гамбурга, где жил его младший, но более удачливый брат, Соломон Гейне, делавший себе карьеру банкирского туза.

Самсон Гейне не блистал особыми дарованиями. Это был стройный, красивый парень, довольно беспечный, имевший склонность к авантюре, впрочем, по-своему честный и к тому же набожный еврей.

Ни шатко, ни валко шли дела молодого искателя счастья. Но ему повезло в другом отношении. В Дюссельдорфе он познакомился с Пейрой ван-Гельдерн, дочерью недавно умершего доктора Готшалка ван-Гельдерна.

Именно в 1796 году, когда в Дюссельдорф прибыл Самсон Гейне, дом Гельдернов был погружен в глубокий траур по случаю смерти брата Пейры, молодого доктора Иозефа ван-Гельдерна. В этой семье, почитаемой всей еврейской общиной, теперь остались только две сестры, Пейра (Бетти) и Иоанна, и брат Симон ван-Гельдерн.

Пейра была любимицей всей семьи, - она славилась красотой и веселым характером.

Смерть отца и брата - два удара, постигших ее в течение двух лет, нанесли тяжелые раны ее сердцу, В своих девичьих письмах, обращенных к подругам, она горько жалуется на тяжелую скорбь, выпавшую ей на долю, она порой мечтает о смерти, порой утешается тем, что ее горячо любимый отец умер, не испытав потери ушедшего вслед за ним сына.

История встречи Самсона Гейне и Бетти ван-Гельдерн остается в тени. Но встреча эта производит сильнейшее впечатление на обоих молодых людей, и в том же 1796 году Бетти становится невестой Самсона Гейне.

Путь к браку не был устлан розами. Бетти ван-Гельдерн пришлось выдержать большую борьбу с родственниками, которые и слышать не хотели о ее браке с не имеющим ни кола, ни двора пришельцем. Родственники Бетти выступили сомкнутым строем против Самсона Гейне и обратились для вящшего авторитета к дюссельдорфским раввинам. Но девушка проявила необычайную энергию; она прибегла за помощью даже к правительству, и в начале ноября 1796 года она уже могла с радостью сообщить в письме одной из своих подруг, что одержала полную победу над своими врагами и, наконец, вступает в брак с человеком, который любовью и верностью горячо вознаградит ее за все мучения.

В начале февраля 1 797 года состоялся брак Самсона Гейне и Бетти ван-Гельдерн, а тринадцатого декабря того же года в маленьком одноэтажном доме по Болькеровой улице родился Генрих Гейне, или Гарри, как его авали в детстве на английский манер.

Самсон Гейне тем временем открыл торговлю английскими мануфактурными товарами. В «Дюссельдорфской газете» Самсон Гейне из Гамбурга оповещал, что он живет «на Болькеровой улице вблизи Красного креста, и там можно покупать по дешевым ценам разнообразные новомодные товары, кроме тех, которыми он торгует в своей лавке на Рынке».

Генрих Гейне в своих «Мемуарах» с большой охотой и любовью рассказывает о родителях, но, к сожалению, в этих рассказах далеко не все соответствует Действительности, как это доказано новейшими исследователями.

Самсон Гейне был красив, хотя красота его была слишком мягкой, бесхарактерной, женственной. До поздних лет он был верен старинной моде и пудрил волосы, свои чудесные волосы белокурого, почти золотого цвета.

Далеко непроверенным остается сообщение Гейне о том, что в начале Французской революции его отец, якобы фаворит принца Эриста Кемберлендского, состоял в его свите, участвовал в походе во Фландрию и Брабант и занимал какую-то интендантскую должность.

Со времен военной службы Самсон Гейне сохранил некоторые опасные увлечения, от которых его постепенно отучила серьезная и энергичная Бетти. Он питал охоту к азартной игре в карты и «непреодолимую страсть к актрисам, хорошим лошадям и собакам». Он любил рядиться в военную форму; и во времена французского владычества в Дюссельдорфе он важно шествовал по улицам города в форме офицера гражданской гвардии в прекрасном темносинем мундире с небесно-голубыми бархатными отворотами. Во главе своих колонн он с гордостью проходил по Болькеровой улице, а Бетти, зарумянившись, стояла у окна, держа на руках маленького Гарри. Самсон салютовал ей с рыцарской любезностью, важно развевался султан на его треуголке, и в солнечных лучах купалось золото его эполетов.

Горделивая осанка мало вязалась с внутренним обликом этого добродушнейшего и легкомысленнейшего человека, основной чертой которого была бесконечная жизнерадостность, беззаботность, забывавшая о вчерашнем дне и не дававшая думать о завтрашнем, безоблачная, как голубое небо, веселость. Он был всю свою сознательную жизнь и до самой смерти горячим поклонником французов, Наполеона и вводимого им демократического режима. Не трудно найти этому объяснение.

Быть может, во всей Германии не было области, более неприспособленной к отсталому и заплесневелому феодализму, чем Рейнская область, к которой принадлежал Дюссельдорф. Французские революционные армии принесли с собою на левобережный Рейн те демократические свободы, которых еще не знала здесь буржуазия, особенно еврейская. Под французским влиянием стала здесь развиваться железная и текстильная промышленность, росли фабрики и заводы в Эльберфельде и Бармене, Ремшейде и Золингене, начав конкурировать с английской промышленностью Шеффильда и Бирмингама. «Континентальная блокада» - запрещение торговли с Англией - особенно содействовала индустриальному развитию Рейнской области.

В 1801 году французы оставили Дюссельдорф, но новый курфюст Максимилиан-Иосиф недолго наслаждался своими владениями.

Во Франции пала власть якобинцев, на смену им пришло господство денежных тузов - Директория, затем генерал Наполеон Бонапарт совершил государственный переворот, стал военным диктатором, а в 1804 году - императором французов. В следующем году курфюст Максимилиан-Иосиф отрекся от своих владений, а Наполеон, соединив Берг с полученным от Пруссии княжеством Клеве, передал объединенные земли своему зятю, маршалу Иоахиму Мюрату.

Город Дюссельдорф в 1800 году. По гравюре, хранящейся в Историческом музее в Дюссельдорфе.

Двадцать пятого марта 1806 года французские войска вновь вступили в Дюссельдорф и оставались там до 1814 года. Наполеон приказал своему зятю провести немедленные реформы в новом великом герцогстве, создав там «показательную школу для государств Рейнского союза».

Реформы эти при Иоахиме Мюрате были весьма Незначительные, но через два года, когда Мюрат, получив «повышение», стал королем Неаполитанским, Наполеон прибавил ряд земель к великому герцогству Берг-Клеве и передал управление им сыну своего брата Людовика, короля Голландского. В 1808 году наполеоновский комиссар Беньо проводит буржуазно-демократические принципы в управлении страной, правда со значительной постепенностью и умеренностью.

Феодализм падает, исчезают дворянские привилегии, вводится гражданский кодекс, евреи получают равные права с протестантами и католиками. Благосостояние местной буржуазии, становящейся на путь промышленного капитализма, улучшается.

Самсон Гейне не мог не восхищаться тою свободой, которой он стал пользоваться как еврей. Кроме того, первое время его торговля английскими товарами пошла хорошо и, благодаря военным поставкам, приносила большую прибыль. Он благословлял Наполеона и всячески превозносил его имя.

Однако французское владычество, с одной стороны развертывая пути к буржуазному развитию, с другой - поставило рогатки для этих путей. Закон от тринадцатого апреля 1806 года относительно защитительных таможенных тарифов был направлен в интересах французской промышленности против ввоза английских товаров. Французские таможни на Рейне прекращают доступ английских металлических и текстильных товаров через Рейн. В свою очередь, для бергских сукон и металлургических изделий сказывается закрытым итальянский рынок, усиливается действие континентальной блокады, малочисленная промышленная буржуазия, не находя сбыта товарам, вынуждена останавливать производство. Рабочие нищают, и к концу владычества Наполеона, к 1813 году, промышленные рабочие, изнемогая от голода и проклиная чужеземное владычество, валяются по проселочным дорогам страны. Этими социально-экономическими причинами может быть объяснен тот национально-патриотический подъем, с которым немецкое население в конце тринадцатого года приветствовало уход французов и вступление союзников.

Самсон Гейне происходил из купеческого рода, но он не был купцом по призванию. Для него торговля была, собственно говоря, игрой.

Он вообще любил позу, разыгрывал из себя благотворителя и, в качестве члена общества попечения о бедных, принимал нуждающихся в торжественной обстановке, за столом, освещенным медными подсвечниками и уложенном мешечками с монетами для подаяния.

Вследствие причин, о которых мы говорили выше, торговля английскими товарами пошла худо, и Самсон Гейне мечтал о перемене занятий.

В 1809 году он узнает о мифическом миллионном наследстве, якобы оставленном «американским дядюшкой», одним из дальних родственников его жены Бетти ван-Гельдерн.

Легкомысленный Самсон Гейне вместе с родственником Иошуей Абрагамом, (недолго думая, пускается в погоню за миллионами, совершает долгое и утомительное путешествие в Амстердам, где, по слухам, у нотариуса хранятся эти легендарные тринадцать миллионов гульденов, могущие обогатить семью.

Самсон Гейне зря совершает эту поездку. Наследство так и не нашлось, ему не удалось разбогатеть подобно его брату Соломону Гейне, который к тому времени стал уже крупным гамбургским банкиром.

Несколько лет спустя он пробует оставить купеческую деятельность, едва дающую возможность сводить концы с концами. В 1813 году он становится главным коллектором государственной великогерцогской лотереи, но и тут дела его не пошли лучше.

Мать поэта, Бетти ван-Гельдерн, была во многих отношениях полной противоположностью своему мужу.

Самсон Гейне был человеком без образования - Бетти же выросла в интеллигентной семье и была гордостью своего ученого отца, которому часто читала вслух латинские сочинения по медицине, приводя его в изумление своими разумными вопросами. Ученица Руссо, она читала его «Эмиля», и вопросы воспитания были ее коньком, как выражается в «Мемуарах» Гейне. Ее ум и чувство были слишком здравы для мечтательного сына, любившего с детства стихи и сказки. Он прямо заявляет, что не от матери унаследовал склонность к фантастическому и романтизму. Мать не любила поэзии, отнимала у сына романы, запрещала принимать участие в народных играх, следила за знакомствами сына, бранила служанок, рассказывавших при маленьком Гарри истории с привидениями, словом - делала все возможное для того, чтобы уберечь сына от «суеверия и поэзии».

Если Самсон Гейне был восторженным поклонником Наполеона, то Бетти выказывала себя немецкой патриоткой, мечтающей о прошедших временах, «когда Германия была еще германской и все люди, говорящие по-немецки, были братьями».

Вероятно, спокойный и рассудительный характер матери оказывал несколько регулирующее влияние на пылкий, мечтательный ум мальчика, в самом раннем возрасте придумывавшего фантастические истории и сказки.

В семейных воспоминаниях, пересказанных сестрой Гейне, Шарлоттой, и записанных ее дочерью, Марией Эмбден-Гейне, есть много любопытного и характерного для слагающегося облика будущего поэта.

Вот Гарри, восьмилетний мальчик, в жаркий летний день садится с книжкой на подоконник и задумчиво смотрит в окно. Жара разморила его, он ложится, свесив голову вниз. Еще минута - он засыпает. Подоконник узок, туловище свисает из окна, проходящие по Болькеровой улице с испугом следят за мальчиком: они зовут мать, которая, всплеснув руками, выскочила на улицу. Расстелили перины, пуховые подушки, ковры, чтобы ребенок, упав на улицу, не разбился. Разбудить его боялись, чтобы от неожиданности он не скатился вниз. Войти в комнату было тоже опасно, потому что стук двери мог спугнуть мальчика. Наконец мать решилась. Она сняла обувь, возможно тише открыла дверь и стала подкрадываться к окну. Внизу, на улице, замерли зеваки. Бетти протянула руки, схватила сына и прижала его к груди. Зеваки кричали с улицы: «Да здравствует мадам Гейне!.. Ура!»

- Мама, зачем ты будишь меня? Мне снились волшебные рощи, птицы пели нежные мелодии, и я сочинял к ним слова, - сказал Гарри.

По свидетельству той же сестры Гейне, Шарлотты, в двенадцатилетнем возрасте Гейне написал свое первое стихотворение.

Мечтательность маленького Гарри черпала пищу из различных источников, которые в совокупности своей и подготовили почву для раннего увлечения романтизмом.

Бетти Гейне в эпоху наполеоновского владычества хотела видеть сына офицером армии великого завоевателя. Сам Гарри, увлеченный с детских лет Наполеоном, восторженно вспоминает в «Книге Легран» тот день, когда французы вступали в Дюссельдорф, старый курфюрст отрекся и в ратуше приносили присягу новому великому герцогу Иоахиму. Он «увидел марширующее французское войско, этих веселых детей славы, исходивших мир с песнями и музыкой, радостно-строгих гренадеров, медвежьи шапки, трехцветные кокарды, сверкающие штыки, отряды стрелков, полных веселости и задора, и всемогуще высокого, расшитого в серебро тамбур-мажора, который умел подбрасывать свой жезл с позолоченной головкой до первых этажей, а глаза до вторых, где у окон сидели хорошенькие девушки».

Но как забилось сердце маленького Гарри, что сталось с ним, когда он в первый раз увидел своими глазами его, императора!..

Это случилось в аллее дворцового дюссельдорфского сада. Пробираясь сквозь зевавшую толпу, маленький Гарри думал о деяниях, о битвах, и сердце его било военный марш. И вот он увидел императора Наполеона, который со свитой ехал по аллее дворцового сада в своем простом зеленом мундире и маленькой шляпе. Он ехал на беленькой лошадке, и она шла так спокойно, гордо, так уверенно, так изящно… Улыбка, согревавшая и успокаивавшая каждое сердце, мелькала на его губах, а между тем, все знали, что стоило этим губам свистнуть, и вся Священная империя заплясала бы.

«Книга Легран», в которой Гейне рисует это событие, написана лет двадцать спустя, и, конечно, детские впечатления не могли сразу вылиться в те формы, в каких они даны в «Книге Легран», представляющей собой апофеоз гейновского культа Наполеона.

В этом культе отражаются уже не только личные настроения Гейне, в значительной мере обусловленные влиянием среды, из которой он вышел. Здесь Гейне выражает интересы той части германской мелкой буржуазии, которая была ярко враждебна старому феодализму, выметенному Наполеоном с беспощадной резкостью из оккупированных им областей.

Пока звезда Наполеона, «золотая звезда явственно плыла по голубому небу», родители маленького Гейне мечтали о военной карьере для сына. На Бетти Гейне имело неотразимое влияние то обстоятельство, что одна из ее подруг, дочь местного фабриканта, стала герцогиней, выйдя замуж за французского маршала Сульта.

Жена маршала рассказывала своей подруге о тех битвах, в которых участвовал ее муж, о тех победах, которые он одерживал, - и тут же раскрывала честолюбивые мечты о том, что - не ровен час! - ее муж, того и гляди, станет королем. Это была вещь вполне возможная: уничтожая легенду о «помазанниках божьих», Наполеон по своей воле раздавал королевские титулы, сажая марионеток во всех концах завоеванных им земель.

Бетти Гейне в мыслях своих уже видела сына в золоченых генеральских эполетах, в свите императора.

В то время маленький Гарри учился в лицее, который в последние дни правления курфюрста Максимилиана-Иосифа был образован из старой иезуитской школы.

В лицее преподавали еще духовные учителя, головы детей забивались всякой книжной премудростью. Мальчиков обучали французскому языку, тайнам французской метрики, греческому, латинскому языкам, мифологии, географии. Из всех учителей Гейне сохранил более или менее приятное воспоминание о ректоре Шальмейере, который «уже на тринадцатом году жизни Гейне преподал ему все системы свободных мыслителей». Гейне рано увидел, что скептицизм уживается со священническим саном, и это, по его признанию, породило в нем не только неверие, но и проникнутое величайшим терпением равнодушие к религии.

Там, где река Дюссель впадает в Рейн, в узкой, кончающейся приливом уличке, в покрытых мхом и плесенью стенах францисканского монастыря учился Гарри, и хотя он был «иноверцем», ему приходилось присутствовать на католических службах лицея. Пышность ритуала увлекала мечтательного мальчика и наложила отпечаток эстетизма и мистики на его раннее творчество.

Каждый день, отправляясь в лицей, Гарри пересекал Рыночную площадь, на которой красовалась статуя курфюрста Иоганна-Вильгельма, сидевшего на коне в черном панцыре и длинноволосом парике с косою. А поблизости стоял продавец горячих яблочных пирожков, таинственно прикрывая их своим белым фартуком, и выкрикивал: «Вот яблочные пирожки совсем свежие, прямо из печки, и какой деликатный запах!..»

Гарри знал предание о том, как скульптор, отливавший статую, заметил в самый разгар работы, что у него нехватит металла, и тогда все раболепные верноподданные курфюршества прибежали на помощь и принесли скульптору все свои серебряные ложки.

Гарри стоял перед статуей курфюрста и ломал себе голову, высчитывая, сколько тут пошло серебряных ложек и сколько пирожков с яблоками можно было бы купить на это серебро. «Пирожки с яблоками, - говорил Гейне, - были в то время моей страстью, теперь их заменили любовь, истина, свобода и раковый суп…»

Гарри ходил в лицей, учился книжной премудрости и играл с товарищами по ту сторону монастыря, где Дюссель протекает между двумя каменными стенами, - там в быстром потоке утонул товарищ Гейне Фриц фон-Вицевский, вытаскивая из воды кошечку.

Но больше чем преподавание иезуитов-схоластов дало Гейне чтение книг, впрочем довольно беспорядочное.

Первою книгой, которую он прочел, был знаменитый «Дон-Кихот» Сервантеса, оставивший глубочайшее впечатление в сердце Гарри.

Быть может, нет произведения в мировой литературе, более близкого сокровенной сущности Гейне, чем этот роман, в котором Сервантес обнаруживает всю потрясающую подпочвенную силу иронии, шутки, кроющей в себе горчайшие слезы. Гейне рано осмыслил трагедию Рыцаря печального образа, с детской наивностью принимая все всерьез, плача горькими слезами, когда Дон-Кихот получал побои в виде благодарности за свое благородство.

Он сидел на мшистой скамейке дворцового сада, в так называемой Аллее вздохов, с книгой в руках и перечитывая «Дон-Кихота», мечтал о его Дульцинее, увлекался путешествиями Гулливера, я его, хотя и детский, но острый ум проводил параллели и сравнивал борьбу свифтовского великана и лиллипутов с борьбой Наполеона и европейской коалиции.

Драмы Гете и Шиллера увлекали юного Гарри. Он был в упоении от Карла Моора, который начал борьбу против феодального общества, он хотел стать одним из тех борцов за свободу, которые шли с железом в руках на античных тиранов. Часто в зимние ночи, несмотря на запреты родителей, ежась от холода (его комнатка очень плохо отапливалась), в шерстяном колпаке на голове и в отцовской шубе, он читал при восковой свечке, выпрошенной у старой кухарки, читал до тех пор, пока бледный, грязный рассвет не заглядывал в оконце. И, читая, плакал горькими слезами над гибелью борцов за свободу, Кая и Тиберия Гракха, Робеспьера и Сен-Жюста.

Дюссельдорф, богатый рыцарскими легендами средневековья, с его живописным расположением на Рейне, с его пышными праздничными католическими процессиями, увлекал молодого Гарри феодальной романтикой, чудесным образом уживавшейся в его мозгу с революционными устремлениями немецкого классицизма.

Лицей с его учебой - это были обязательные, рабочие будни Гарри. Но он знал еще другую жизнь, фантастическую, создаваемую им самим, его горячею фантазией.

В этом отношении немалое влияние на Гарри оказал его дядя, Симон ван-Гельдерн, старый чудак и неудачник, увековеченный Гейне в его «Мемуарах».

Добрый дядюшка, одевавшийся по-старофранцузски, в короткие брюки, белые шелковые чулки, башмаки с пряжками, и носивший длинную косу, был восторженным библиоманом и отличался страстью к сочинительству. Он так и остался всю свою жизнь «частным ученым» и писал дубовым канцелярским языком, которому он научился в иезуитской коллегии. Симон ван-Гельдерн предоставил в распоряжение племянника свою обширную библиотеку, дарил ему дорогие книги и уговаривал его последовать примеру дяди и сделаться сочинителем.

Рыночная площадь в Дюссельдорфе с конным памятником Иоганна Вильгельма. Гравюра из Исторического музея в Дюссельдорфе.

Особое блаженство испытывал Гарри, когда дядя разрешал ему рыться на чердаке старинного дома, где он жил, носившем название Ноева ковчега.

Там была свалена старая рухлядь, неизлечимо больная мебель, полусгнившая люлька, в которой некогда баюкали Бетти ван-Гельдерн, ощипанное чучело попугая покойной бабушки, старая флейта, на которой когда-то училась играть мать поэта. Здесь же были глобусы, колбы и реторты, навевавшие особенную таинственность, здесь стояли ящики со стариннейшими каббалистическими книгами и магическими записными книжками. Это был хлам, оставшийся от дедушки Гарри, которого тоже звали Симоном Гельдерном. В семье он носил прозвище «Восточника», потому что много скитался по Востоку и по возвращении в родные места носил арабские одежды. Болтливые тетушки рассказывали об этом предке много сказок и легенд, и по-видимому, он был одним из тех авантюристов, полуфанатиков-полушарлатанов, которых расплодилось так много в восемнадцатом веке. Характерно отметить, что Гарри импонировало социальное значение авантюристической деятельности Симона ван-Гельдерна: он считал его искателем приключений, ниспровергающим, благодаря сознанию своей индивидуальной силы, шаткие преграды, которые ставит ему гнилое общество.

Склонный к романтическим грезам Гарри впитывал в себя рассказы про дедушку, и ему нередко казалось, что он сам и есть покойный дедушка и что его жизнь только продолжение жизни этого давно умершего человека.

«По ночам все это отражалось ретроспективно в моих сновидениях, - рассказывал Гейне. - Жизнь моя походила на большую газету, в которой верхний отдел был занят настоящим, нынешним днем с его событиями и пересудами, а нижний - фантастически воспроизводил поэтическое прошлое в непрерывном ряде снов, подобно фельетонам, где последовательно печатается тот или иной роман…»

Сколько бы мать Гейне ни запрещала сыну слушать «глупые сказки и легенды», Гарри часто бегал на кухню, куда являлись старушки, рассказывавшие интереснейшие, а главное, страшные сказки о заколдованных принцах и бледных привидениях, посещавших заброшенные рейнские замки.

Немало сказок рассказывала Гарри его первая нянька Циппель. Одна из ее знакомых носила прозвище Гохенки, потому что происходила из города Гоха. Про Гохенку ходили слухи, что она колдунья, и Гарри нередко тайком ходил к Гохенке, которая жила, как и подобает ведьме, в полуразвалившейся лачуге, за городом. Муж Гохенки, давно умерший, был палачом.

Шестнадцатилетнего мальчика притягивали в лачугу Гохенки вовсе не ее ведовские чары. У нее жила племянница Иозефа - ровесница Гарри.

Иозефа, прозванная «красной Зефхен» за кроваво-рыжий цвет волос, привлекла романтическое сердце Гарри, Она пела ему старые народные песни и, по его признанию, заставила полюбить этот род поэзии.

Этот первый детский роман Гарри оказал сильное влияние на пробуждающегося поэта, и первые стихи Гарри, написанные вскоре после встречи с Зефхен, носили мрачный, суровый колорит.

Отец Зефхен тоже был палачом, и, очевидно, жестокое ремесло отца наложило печать истерии на нервную, впечатлительную девочку. Она выросла в доме деда, палача, она видела таинственные, мистические обряды палачей, однажды съехавшихся на ночное свидание к ее деду.

Они пировали за столом, на котором горели смоляные факелы, затем встали с мест, сбросив красные плащи, и попарно, с мечами подмышками, направились к дереву, позади которого лежал железный заступ, вырыли глубокую яму и схоронили в нее белый сверток, завернутый в простыню.

Спрятавшись за деревом, дрожащая Зефхен следила за этим обрядом, рисуя себе всевозможные ужасы. И лишь потом узнала она, что у палачей есть обычай не держать при себе меча, которым совершена казнь сто раз, потому что такой меч становится непохожим на другие, он приобретает душу и с его помощью можно совершать чудеса, но он необычайно жесток и вечно жаждет крови.

Старинные немецкие песни, жуткие рассказы Зефхен, ее соблазнительная красота привлекали Гарри и облекали его мечтания в пеструю романтическую оболочку.

И по мере того как героическая пора проходила, империя Наполеона рушилась, немецкие князья пытались вернуть старый феодальный быт, и действительность становилась все бледнее и безотраднее, - Гейне все больше уходил в область мечты о «добрых, старых временах», о возвращении чистой, незапятнанной веры и национального средневековья, когда была единая германская «священная римская империя».

Война с Россией 1812 года была началом падения военной диктатуры Наполеона. Первый раз «наследник французской революции» потерпел крупнейшее поражение на снежных полях России; Европа осмелела, увидя, что. император французов получил сокрушительный удар и начала так называемые «освободительные войны».

Как будто не бывало двадцати лет революционных войн, и буржуазная демократия снова уступила место старому феодализму. Наполеон был свергнут с престола в 1814 году, его попытка вернуться к власти потерпела неудачу, и дворянско-феодальная реставрация принялась за Мучительный труд воскрешения того, что было похоронено революционной буржуазией за долгий период между взятием Бастилии и Лейпцигской битвой.

Под знаком Священного союза объединились прусский, австрийский и русский деспоты для того, чтобы принудить мятежную буржуазию смириться и занять прежнее бесправное положение.

Конечно, не немецкие князья и не русский царь дрались под Лейпцигом и Ватерлоо, а буржуазная молодежь, шедшая на войну для освобождения от иноземного господства. И этой молодежи, начитавшейся пламенных и патетических стихов Шиллера, казалось, что она идет драться за независимую и единую Германию.

Это настроение использовали феодальные деспоты. Русский царь и прусский король обещали в Калишском воззвании создать свободную и независимую Германию «из самостоятельного духа германского народа», а в критический 1815 год прусский король даже посулил настоящую конституцию прусской молодежи, если она пойдет умирать на поле сражения за его корону.

Калишское воззвание осталось клочком бумаги, а германский союз со своим сеймом во Франкфурте-на-Майне и видимым единством - на деле оказался сборищем нескольких десятков мелких деспотий.

Освободительный пыл германской молодежи остыл, однако не так быстро, как этого хотелось бы европейской реакции, возглавляемой австрийским премьером графом Меттернихом. Слабое и едва развивавшееся самосознание молодой германской буржуазии выразилось в некоторых попытках сопротивления делу феодальной реставрации. Эта буржуазная молодежь создала студенческие союзы «буршеншафты», существовавшие при германских университетах. Члены буршеншафтов, носившие старогерманские платья и длинные нечесанные волосы в виде протеста против «прилизанных и приглаженных французских щеголей», не имели ни ясного классового сознания, ни какой-либо реальной силы.

По определению Франца Меринга, в буршеншафте переплетались средневековые мечты об императоре и империи с яростью якобинца, сжимающего в руке кинжал мстителя, направленный против вероломных государей и их пособников.

Феодальная реакция подняла жестокую травлю против так называемых «демагогов» (защитников интересов народа) и задушила робкие зародыши политической жизни.

Крепостные казематы были наполнены несчастными жертвами, знаменитая «черная комиссия» в Майнце делала свое дело, производя многочисленные обыски и аресты. Говорить о свободе и единстве Германии было ужасающим преступлением, точно так же, как вспоминать о былых обещаниях князей даровать своим народам конституцию; черно-красно-золотое знамя единой Германии уже служило символом безумной и неизлечимой революционности.

Меньше всего приходилось радоваться возвращению старой власти еврейскому населению. Во время иноземного господства гражданское равноправие проникло во все даже самые темные уголки еврейского гетто, теперь же вместе с реакцией евреи возвращались к прежнему бесправному положению.

На Венском конгрессе (1815 г.) был снова совершен передел земель, и Рейнская область отошла к Пруссии под власть династии Гогенцоллернов.

На родине Гейне стала командовать прусская военщина, и зависимость от Берлина оказалась несравненно тяжелей для рейнских жителей, чем былая подчиненность Франции. Не раз Гейне вспоминал с любовью о том, что он «родился в конце скептического восемнадцатого века и в городе, где во время его детства господствовали не только французы, но и французский дух».

В Рейнской области, где к тому времени была уже довольно развитая и разнообразная промышленность, где быстро рос пролетариат, эксплуатируемый фабрикантами, - накоплялось сильное недовольство прусским правительством, которое наводнило свою новую провинцию кучей солдат и было слепо и глухо к специфическим нуждам этого индустриального центра.

Неудивительно, что в различных слоях рейнского населения царила память о Наполеоне, принесшем иные порядки на берега Рейна. Еще в сороковых годах, когда на сцене дюссельдорфского театра шла пьеса, в которой был выведен Наполеон, и актер, исполнявший роль императора, появился на сцене, - театр в течение нескольких минут содрогался от восторженных оваций.

Прусское правительство, правда, не решилось отнять все права, данные Наполеоновским кодексом, но евреи первые почувствовали на себе гнет реакции: они не только лишились права быть на государственных должностях, но заниматься профессиями, которые требуют присяги.

Мать Гейне, разумеется, не могла уже мечтать о военной карьере для своего сына.

Она выискала для него другое, более скромное, но и более доступное по тем временам поприще. Близ Дюссельдорфа стали расти «цари банка и промышленности», дом еврейского банкира Ротшильда достиг баснословного расцвета. Не приходилось далеко ходить за примерами: в Гамбурге младший брат Самсона Гейне, Соломон, стал банкиром-миллионером. И вот Бетти Гейне решила, что Гарри будет «денежной силой»: она утверждала, «что теперь пробил час, когда человек с головою может достигнуть самых невероятных результатов в торговых делах».

И по окончании лицея Гарри отдали в торговую школу, чтобы он приучался к коммерческим делам и изучал науки, относящиеся к торговле и промышленности.