"М.М.Пришвин, В.Д.Пришвина. Мы с тобой. Дневник любви" - читать интересную книгу автора

Разумник Васильевич разбирает мой архив.
Вот почему на завтра назначил я встречу с новой сотрудницей вместо
отступившей Клавдии Бори-совны.
Вся страна сейчас сидит на картошке, кроме армии, живет впроголодь и
мечтает о своем угле... Но есть же где-то в глубине еще люди? По-видимому,
есть! Из Рязанского края приходят торфушки в домотканой одежде, бородачи со
своим выражением...

Голодный повар

"16 января. Минус 49В░ с ветром с утра. Устроил "смотрины" новой
сотруднице. Ее зовут Валерия Дмитриевна. Посмотрели на лицо -- посмотрим на
ра-боту. В свете этом опять встала боль с такой силой, что почти всю ночь не
спал".

Вот и вся запись нашей первой встречи. Моего выражения лица (даже
торфушки его имеют!) Михаил Михайлович не заметил. Самое приглашение меня
было лишь "маневром" его романа с "сиреной". Больше того, холодным внешним
зрением Пришвин увидал во мне толь-ко недостатки наружности. Пришвин легко
записывает вслед за Разумником Васильевичем обо мне: "поповна".
Впоследствии, любящий и потому возмущенный собою, Михаил Михай-лович
выскабливает в рукописи дневника "ужасное" слово, которое я сейчас
восстанавли-ваю по памяти.
Моя же запись о первой нашей встрече и событиях, ей предшествовавших,
такова: "Борис Дмитриевич Удинцев, старинный друг, зная трудную мою жизнь,
хотел устроить мне работу у Пришвина над его дневниками. Он ручался за меня,
"как за себя", но Удинцева Михаил Михайлович видел тоже впервые --
"маминская комиссия" Литературного музея приехала просить его выступить с
докладом.
Был в тот вечер у Пришвина Удинцев вместе с В. Ф. Поповым, нашим общим
другом -- юристом и секретарем музея К. Б. Суриковой.
-- Юродивый,-- сказал Удинцев,-- и этим прикрывает богатство, опасное
по своей само-бытности в наше время.
-- Себе на уме,-- решил скептик Попов.
-- Не понимаю его,-- заметила осторожно Сурикова.-- Но вот одно: хитрец
всегда говорит с оглядкой, а у него я этого, как ни старалась, не заметила.
Суриковой было поручено меня сговорить, и я была очарована изяществоми
тактом этой женщины. Но Клавдия Борисовна сама заинте-ресовалась работой, и
мне было ею по телефону деликатно отказано.
Я, пожалуй, обрадовалась отказу -- боя-лась! Мне представлялась
какая-то блестящая свободная жизнь писателей -- баловней судь-бы, совсем не
похожая на знакомую мне жизнь загнанных лошадей -- средних русских
интел-лигентов.
Но соблазн был так велик: вырваться из плена, в который я была взята
жизнью в по-следние годы, жить с матерью и заботиться о ней! И как
страстная, тайная, невыполнимая мечта -- найти по душе работу... В какую
щель я была загнана, как мало мне, в конце концов, было надо, и к этому
малому, казалось, открыва-ется дверь.
В воображении стояла книга Пришвина "Жень-шень" -- единственная
порадовавшая меня за последние годы. (Правда, я почти не читала тогда новую