"Анатолий Приставкин. Дело о браконьерстве (Рыболов-спортсмен. Альманах. Вып. 41) " - читать интересную книгу автора

поговорите, а я сейчас вернусь.
И он вышел. А мы остались сидеть друг против друга. Впрочем, директор
не смотрел на меня, он глядел в окно. Может, он думал об урожае, который не
складывается, и о том, что влез ненароком в эту историю, которая ему вовсе
не нужна, и приходится с каким-то прохвостом терять время и выяснять
отношения.
Меня же, как я сказал, уже не язвило изнутри, и мстить и даже грубить
мне не хотелось. Мне даже почему-то стало жалко директора, хотя пока что
он, а не я находился в положении обвинителя. Впервые вблизи рассмотрев его
лицо, крупное, волевое, но усталое, я увидел и его глаза, тоже усталые, и
набрякшее под глазами, говорившее о нервной и тяжкой работе. Взгляд у него
отсутствующий, даже когда во время разговора он смотрел на меня. Он не
видел меня, я ему был безразличен. И лишь гордость, лишь характер, тот
самый гордый, принципиальный, видно, не позволял ему наплевать на все и
уйти.
- Как это неприлично, - начал он, нарушив пустое молчание, - как
неприлично ехать на природу и считать себя безнаказанным лишь потому, что
вы кем-то там являетесь... Что вас всегда прикроют, что вам все возможно...
- Ну почему же? - возразил я в том же тоне. - Это вы, наоборот, здесь
хозяева и считаете, что можете делать с нами что хотите! Приехать ночью,
попугать, снять номера... А когда вам это не удается...
- Ах бросьте! - воскликнул он искренне. Он не умел дипломатничать и
скрывать свои чувства. - Разве я не подошел к вам по-хорошему, когда вы
тянули свою сетку?
- Веревку, - перебил я.
- ...когда вы тянули свою сетку, и я объяснил, что вы нарушаете...
- Вы не объясняли, вы качали права, - сказал я, впрочем не очень
уверенно. Меня обезоружила такая его нервность. Он и сейчас говорил со мной
в том же тоне, как тогда у реки. Но тогда я был зол и не мог услышать этих
мягких, осуждающих интонаций, которые никак не были оскорбительны. Это мне,
конечно, из-за моего тогдашнего чувства вины и уязвленности все слышалось
не так...
- Я не умею качать права, не тот я человек! - воскликнул возбужденно
он. - Я мог лишь в сердцах что-то не так сказать. Но ведь посудите: тут до
вас приехали одни из Москвы и стали бросать в реку отраву, чтобы достать
несколько лещей...
- Здесь есть лещи? - спросил я.
- Есть... И им ничего не скажи, они с такими машинами... А потом
другие приехали, а на том самом месте, чуть дальше, чем вы, прямо на
луговине единственную в этой излуке березку спилили! А я ее с детства
помню! А им тоже не скажи! Они в форме! Ну как я могу после этого жить? Я
тут родился, это мои родные места, я отсюда на фронт уходил, и речка, вот
та самая речка, где вы озоровали, мне по ночам на фронте снилась... А вы
сетью ее грести...
- Да не гребли мы там ничего... Зацепились за корягу, - зачем-то
объяснил я.
- Но была же сеть! - взволнованно закричал он. - Но скажите, была она?
Вот сейчас мне скажите. Я готов снять свои обвинения! Ну?
Он смотрел в мое лицо, но я думаю, что и теперь он видел не меня, а
видел свою собственную боль от всего того, что он рассказал, но еще от