"Анатолий Приставкин. Вагончик мой дальний (Повесть)" - читать интересную книгу автора

лета пацанве, но вдруг пришел из Москвы на интернат "вызов". И стали в
одночасье сворачиваться. Какой этот "вызов", как выглядит, никто из нас не
знал, не видел. Представляли, что бумага такая огромная с названием
"ВЫ...ЗОВ". Зовут, значит. А как "вызов" тот приходит, так надо ехать скорей
в Москву. Кому надо ехать? Понятно кому, директору, а значит, и нам! Куда
нас денешь?
Сам Мешков - не малая птица, до войны каким-то хозяйством в пригороде
столицы руководил, с портфелем партийным кожаным ходил, но более ездил. И
уже домик свой на краю Люберец достраивал, молодая жена, ребенок, а как
объявили войну, все полетело кувырком. Стали призывать на фронт, тут он
сразу язвенником стал, глаза от страха, что загребут на передовую, еще
больше побелели. Напугался на всю свою жизнь.
Да повезло, хотя говорят, что такое везение недешево стоит: завхозом
при детях устроился, - а как директора на фронт мобилизовали, Мешков и
прыгнул на его место. Ему не только удалось вывезти нажитое, но и тут, в
тылу, пожировать: двести детишек, значит, двести беззащитных рабов, и
огромное хозяйство на десятки гектаров! Кому война, а кому хреновина одна,
как говаривал мой дружок из Новороссийска Володька
Акимцев.
А вот испуг в белых глазах у Мешкова так и застыл навсегда. И, чтобы
себя подкрепить, чтобы уверить, что ты в тылу герой, а не Язва, как мы его
прозвали, можно над меньшими и поизгиляться... Кого без обеда или ужина
оставить, кого сразу недельной пайки лишить, кого в карцер, который сам и
придумал: в бочке водовозной запирать. Небось, кино-то смотрели
"Волга-Волга", как развеселый чудик-дед возит с речки воду и песенку поет...
Что, выходит, без воды и не туды, и не сюды... Вот в такую бочку и сажают по
приказу Мешкова, на кого он укажет. Да еще пригрозит: мол, будешь бузить,
или кричать, или по деревянному боку изнутри барабанить, так в говновозку
запихнут.
Случалось, запихивали.
А тут старшая группа взбунтовалась: близкий отъезд почувствовала.
Двадцать три человека, девочки тоже. А когда в говновозку засадили, да
не одного зачинщика, а сразу нескольких, те и крикнули Мешкову сгоряча:
"Подожди, сука-Язва, до Москвы дочешем, а там все про тебя пропишем!" Сами
не понимали, как опасно для него прозвучала та угроза.
Поперву он только разозлился, кулаком грохнул по бочке: "Кто сказал?!"
Кто, кто? Дед Пихто! Снаружи-то не видать. А мы еще вокруг стоим, ржем,
как ненормальные. На бочку, на него смотрим - и ржем. И тоже про себя
думаем: "Подожди ты, Язва, до Москвы... Мы тебе все припомним! И работу в
поле, и бегство от фронта, и все остальное!"
Он как услышал. Оглядел нас - глаза белые, как у покойника, в них
приговор нам, хоть не догадались мы тогда, что он задумал.
А как наступил день возвращения, ровно через месяц после пришедшего
"вызова", довезли нас до станции да стали сажать по вагонам, откуда-то
районный прокурор взялся и начал по спискам проверять. И всех, кто бузил, в
отдельный вагон посадили. Туда же агронома, он же немец, он же к тому же
Рыбаков, о котором речь впереди. Он промолчал, знал, наверное, что с ним
никто разговаривать не будет.
Что повелят, то и сделает.
А теть-Дунь, сторожиха наша, - ее беспаспортной держали при интернате,