"Вадим Прокофьев. Желябов ("Жизнь замечательных людей" #299) " - читать интересную книгу автора

закрывались. Голова опустилась на грудь, вожжи выпали из рук и волочились по
пыльной дороге. Андрей ничего не замечал.
Лошадь встала. От неожиданности старик покачнулся и чуть не выпал из
телеги. Андрей с удивлением оглянулся. Рядом стояла легкая бричка. На
сиденье высился несуразный человек, с очень длинным туловищем и маленькой
головкой. Он поглядел на старика, потом на Андрея. В глазах мелькнуло
злобное выражение, и бричка обдала телегу пылью.
- Антихрист, выродок, прости господи! - Дед в сердцах плюнул.
Андрей узнал его. "Полтора-Дмитрия", приказчик Лоренцова, шпион,
наушник и экзекутор в недавнем прошлом, когда еще пороли на конюшнях и
развратничали в девичьих. Бабушка Андрея, прежде чем пожаловаться на горькую
долю, подходила на цыпочках к окну, нет ли там "Полтора-Дмитрия". Приказчик
слышать не мог имени Желябовых, на всю жизнь у него остался шрам: дядя
Андрея за "добродетель" проломил ему голову.
Утро, так чудесно начавшееся, было испорчено. Дед больше не
оборачивался, усиленно работал кнутом, хотя лошадь сама чуяла близость дома
и резво бежала по знакомой дороге.
В голову лезут горькие воспоминания. Вот сейчас миновали пригорок, где
когда-то он с бабушкой поджидал деда, возвращавшегося из Феодосии. Ведь дед
всегда приносил внуку гостинцы. Сколько тогда было радости!..
А вспоминается нерадостное.
Как-то поздней ночью его разбудили рыдания. Простоволосая тетя Люба
горько причитала, валяясь в ногах у деда: "Тятенька! Миленький тятенька,
спасите!" Андрей кубарем скатился с полатей, да его бабка перехватила,
втолкнула в боковую комнату и заперла там. Он только и успел заметить, что у
тети порвано платье. Потом пришел "Полтора-Дмитрия". Все стихло. Утром
бабушка плакала, а деда не было. Бабка говорила, что он за гостинцами в
город ушел.
Два дня Андрей встречал его на горке. А дед все не шел да не шел. А
когда встретил, то никаких гостинцев не получил и дед на руки не взял. А
ведь всегда брал и версты две нес.
Дед ходил тогда в город искать суда на помещика, обидевшего тетю. Да
какой там суд, крепостные - они не люди. Андрей все лето строил планы, как
бы этого Лоренцова убить. Ведь как в душу запало, лет шесть только и думал о
мести. А теперь поостыл. Толк-то какой?
Вот и мать говорила: "Все они мучители". Теперь он о другом мечтает.
Есть у него дядя. Этот не чета отцу. Отец земные поклоны помещику клал,
а брат его от истязаний за Дунай бежал, а как жил там, Андрей и сейчас не
знает. Теперь-то он дядю расспросит. И дядю Павла нужно потормошить, тот
тоже беглый был, много лет в коробейниках под чужим именем ходил, пока его
не признали, в кандалы не заковали и снова помещику не вернули. Дядя небось
по сей день поваром на кухне. Эх, и рассказывал же он о своих походах! А
кончал обязательно так: "Помещик как глянул на меня, как ногами затопал: "В
Сибирь мерзавца!.." За столом все стихали. А мать совершала крестное
знамение.
По дороге чаще стали попадаться виноградники, выжженные травы уступили
место пшенице. Она только-только входила в силу и еще не пожелтела,
переливаясь бледно-зелеными волнами сочных стеблей. На полях работали
женщины и тянули унылые песни. А Андрей любил задорные украинские. Ему их
бабушка спивала, да и другие пели. Ведь тут, в Крыму, невесть сколько