"Здравствуйте, мистер Бог, это Анна" - читать интересную книгу автора (Финн)

Глава восьмая

Наверное, самым часто употребляемым словосочетанием у Анны было «мистер Бог» — и на письме, и в речи. Дальше ноздря в ноздрю шли слова, которые она называла «ух»-словами. Это были слова, которые начинались на «ух», а к ним в классификации Анны относились все вопросительные.[40] Было среди них и слово-бунтовщик — «как».[41] Оно тоже несомненно относилось к вопросительным, и потому Анна считала, что и его нужно писать через «ух», а тогда оно превращалось в «кто».[42] Но «кто» у нас уже было, и Анна решила, что кто-то, должно быть, оторвал первую «w» в этом слове и приставил ее к концу. В общем и целом «как» вело себя довольно прилично; у него были необходимые каждому уважающему себя вопросительному слову буквы «w» и «h».

Вопросительные слова были очень странными. Самым странным было, пожалуй, то, что стоило поставить букву «t» вместо буквы «w», и вместо вопроса вы получали ответ… ну, во многих случаях. Огвечательные слова что-то показывали или на что-то указывали. Указывать можно было не пальцем, а языком. Любое слово, начинавшееся с «th», было таким языково-указательным словом. На вопрос «What is a tram?» можно было ответить «That is а tram?»;[43] на вопрос «Where is а bоок?» — «There is а bоок?»[44] «When» и «then» тоже были такими парными словами. Были, правда, определенные проблемы с парами вроде «which» и «thich», «why» и «thy», «who» и «tho»,[45] но и их явно можно было разрешить, дайте только время. Анне очень нравилось, что слова на «wh» были вопросительными, а слова на «th» — такие как «that», «the», «those», «there»[46] — явно и несомненно отвечательными.

Говоря о языке в целом, Анна была убеждена, что его, по большому счету, можно разделить на две части: вопросительную и отвечательную. Из них более важной была вопросительная. Отвечательная тоже имела некоторое значение, но оно не шло ни в какое сравнение с первой. Вопросы порождали некий внутренний зуд, побуждавший двигаться, идти вперед. Настоящие вопросы обладали этим свойством. Играть с ними было опасно, но ужасно интересно. Никогда не знаешь, куда это тебя заведет.

В этом-то и заключались трудности с такими учреждениями, как школа и церковь: их, казалось, куда больше заботили ответы, чем вопросы. Проблема школы и церкви была еще более животрепещущей из-за того, какие ответы там давали. Конечно, даже от таких ответов можно было построить некие вопросы, только вот этим вопросам зачастую было просто некуда приземлиться — они просто падали в пустоту, и падению не было конца. Нет, главный признак настоящего вопроса — что ему есть, куда приземлиться. Как сказала Анна: «Можно, конечно, задать вопрос: „Тебе нравится бегать?“» Он выглядит как вопрос, он звучит как вопрос, но он никуда не приземляется. Если вы считаете, что это настоящий вопрос и он может куда-то приземлиться, можете и дальше задавать такие вопросы — хоть всю жизнь. Все равно это ни к чему не приведет.

Анна была совершенно уверена, что небеса существуют, что ангелы, и херувимы, и все такое прочее вполне реальны, и даже в той или иной степени знала, на что они похожи, или, если уж на то пошло, на что они не похожи. Прежде всего они не были похожи на ангелов с картинок, где у них были такие красивые, пушистые белые крылья. Собственно, возражала она вовсе не против крыльев как таковых, а против того, что ангелы выглядели, как люди. Сама возможность того, что ангел может (не говоря уже о том, что хочет) играть на трубе, приводила ее в ужас. Мысль о том, что в Судный день у Анны будет все то же количество ног, глаз и ушей и вообще она сохранит ту же конструкцию, что и сейчас, была для нее слишком абсурдна, чтобы принимать ее всерьез. И почему только взрослым так нравится рассуждать о том, где находятся небеса? Ежу понятно, что ни здесь, ни там, что они вообще нематериальны, зачем тогда нести этот бред? И почему, боже ты мой, ангелов и херувимов, и всех прочих небесных созданий, да, если уж на то пошло, и самого мистера Бога изображали в виде людей? Нет, вопрос на тему, где У нас небеса, был как раз из категории не-вопросов, которым некуда приземлиться, и потому его и задавать-то не стоило.

В представлении Анны небеса вообще не имели никакого отношения к понятию «где». Небеса означали совершенство ощущений. При попытках объяснить концепцию небес от языка было мало толку; к тому же язык зависел от ощущений, и отсюда следовало, что и человеческое постижение небес тоже от них зависело. Картины, статуи, сказки об ангелах — все это так и кричало о том, что преступные авторы этих чудовищных произведений не имели ни малейшего понятия, о чем вообще речь. Они изображали ангелов и иже с ними как простых мужчин и женщин с крыльями. Их обременяли те же самые чувства и ощущения, что и нас, которые не пристали созданиям небес. Самое главное, что, каким бы ни было описание небес, в нем должно было говориться не о самом месте, а о его обитателях. Любое место, где чувства совершенны, могло стать небесами. Вот чувства мистера Бога определенно были совершенны. Само собой разумеется, способность видеть нас на невообразимом расстоянии, слышать наши молитвы, знать наши мысли не была иррациональной характеристикой мистера Бога и его ангелов, но изображать их в сказках и произведениях искусства с нормальными ушами, нормальными глазами и в обычной человеческой форме было до крайности безответственно. Если уж надо как-то изображать небесных духов, то, сделайте милость, пусть будет видно совершенство их чувств, а если язык зависит от чувств, то и совершенство их языка тоже.

Весьма болезненным моментом для Анны было то, что мисс Хейнс из воскресной школы и преподобный Касл почему-то упорно употребляли слова «видеть» и «знать» в отношении мистера Бога, что казалось ей совершенно недопустимым. Во время ой воскресной проповеди преподобному Каслу пришло в голову завести речь о том, чтобы «видеть» мистера Бога, чтобы «встретиться с ним» лицом к лицу. Он и представить себе не мог, что стоял на краю катастрофы. Анна крепко вцепилась мне в руку, затрясла головой и с отчаянным выражением посмотрела мне в глаза. Она изо всех сил старалась взять себя в руки и погасить внутреннее пламя, которое, буде оно вырвалось наружу, пожрало бы преподобного в одно мгновение.

Когда дело доходило до огня, Старый Ник мог идти отдыхать. По сравнению с тем, что пылало внутри у Анны, адский пламень показался бы искрами догорающего костра.

Шепотом, который эхом разнесся по всей церкви, она вопросила:

— А какого дьявола он будет делать, если у мистера Бога вообще нет никакого лица? Что он станет Делать, если у него и глаз нет, а, Финн?

Преподобный Касл запнулся было, но тут же собрался с духом и ринулся дальше. Глаза и головы паствы вновь повернулись к нему.

— Что тогда? — проговорила Анна одними губами, строя страшные рожи.

— Откуда я знаю? — прошептал я в ответ. Она потянула меня за руку, чтобы я наклонился к ней поближе. Воткнувшись губами прямо мне в ухо, она прошипела:

— У мистера Бога нет лица.

Я повернулся к ней и поднял брови в немом: «Это как?»

Она снова уткнулась мне в ухо:

— Потому что ему не нужно вертеть головой, чтобы всех видеть, вот почему.

Она откинулась на спинку скамьи, важно кивнула в подтверждение своих слов и скрестила руки на груди. По дороге домой я стал допытываться, что она имела в виду под своим «ему не надо вертеть головой».

— Ну, — сказала она, — вот у меня есть «спереди» и «сзади», поэтому, чтобы увидеть, что творится у меня за спиной, мне надо повернуться. А мистеру Богу не надо.

— А что же он тогда делает? — спросил я.

— У мистера Бога есть только «спереди» и нет никакого «сзади».

— А-а, — покивал я, — да, понимаю. Мысль о мистере Боге, у которого нет никакого «сзади», меня до крайности развеселила, и я изо всех сил пытался не захихикать. У меня ничего не получилось. Я прыснул.

Анна была, мягко говоря, озадачена.

— Ты чего смеешься? — спросила она.

— Над идеей, что у мистера Бога нет «сзади», — пробулькал я.

На мгновение ее глаза сузились, а потом она ухмыльнулась. Пламя заплясало у нее в глазах, и она вспыхнула, будто римская свеча.

— У него же и «спереди» нет!

Ее смех мчался впереди нас по дороге, перепрыгивая через препятствия. Твердолобые и самодовольные христиане спотыкались об него и недовольно хмурили брови.

— У мистера Бога нету попы! — пропела Анна на мотив «Вперед, солдаты Христа!».

Нахмуренные брови превратились в исполненные откровенного ужаса взгляды.

— Отвратительно! — воскликнул Воскресный Костюм.

— Маленькая дикарка! — взвизгнула Воскресные Туфли.

— Семя Сатаны! — прошипели Золотые Часы, гордо сверкавшие на жилете, но Анне с мистером Богом и дела не было. Они продолжали хохотать.

По пути домой Анна продолжала упражняться в новой, только что придуманной игре. Точно так же, как духовно она целиком и полностью полагалась на мистера Бога, физически она полагалась на меня. «У мистера Бога нету попы» не было шуткой. Анна вовсе не была испорченным или глупым ребенком — то бил фонтан ее духа. Изрекая такие сентенции, она бросалась, как с крыши, в объятия мистера Бога и знала, была совершенно твердо уверена, что он ее поймает, что она ничем не рискует. Другого пути для нее не существовало, так просто было нужно. Это был ее личный путь к спасению.

Наша с ней игра была из той же оперы. Она вставала на некотором расстоянии от меня, потом бежала ко мне и с размаху кидалась мне в объятия. Бежала она намеренно быстро, а потом совершенно обмякала, повисала, как тряпка, не предпринимая ни малейших попыток помочь мне поймать ее или как-то подстраховаться и обеспечить собственную безопасность. Безопасность подразумевала, что ты вообще не станешь такого делать, а вот спасение — абсолютное доверие другому.

Быть в безопасности легко. Достаточно представить мистера Бога как этакого супермена, который с полгода не брился, ангелов в виде тетенек и дяденек с крыльями, херувимов в виде толстых младенцев с крылышками, которые не удержали бы в воздухе и воробья, не говоря уже о пухлом дитяти весом в пару стоунов, если не больше. Нет, спасение для Анны означало сознательное надругательство над безопасностью.

Каждый день, каждую минуту Анна полностью принимала свою жизнь, а принимая жизнь, принимала и смерть. Смерть довольно часто всплывала у нас в разговорах — но в ней не было ни боли, ни тревоги. Она просто должна прийти — не в один день, так в другой, и было бы неплохо попытаться как-то понять ее до того, как это случится. Во всяком случае, это гораздо лучше, чем опомниться на смертном одре и впасть в панику. Для Анны смерть была вратами к новым возможностям. Решение этой проблемы подсказала ей моя мама. Как и Анна, она обладала даром задавать вопросы, которым было куда приземлиться.

Как-то раз она спросила нас:

— Что было величайшим творческим деянием Бога?

Я не во всем согласен с Книгой Бытия, но тем не менее ответил:

— Когда он создал человека.

Однако я оказался неправ и получил право на еще одну попытку. Она тоже не удалась. Я перебрал все шесть дней творения, но ответом мне было лишь пожатие плеч. Запас моих знаний подошел к концу. Однако еще до того, как это случилось, я заметил, что между Анной и мамой мелькнула искра взаимопонимания. На лице последней тут же расцвела эта улыбка. Это была такая специальная улыбка, похожая на рождественскую елку: она загоралась и начинала мигать, и тогда уже от нее невозможно было отвести глаз. Она будто бы на время становилась Центром мироздания. Анна сидела, подперев подбородок ладошками, и пристально смотрела на нее. Так они и сидели, глядя друг на друга: Ма — с лучезарной улыбкой. Анна — не отрывая от нее глаз. Их разделяло футов шесть, но пространство уже начало подаваться. Анна сверлила его своим синим взглядом, мама растапливала улыбкой. Тут оно и случилось. Анна медленно положила ладони на стол и выпрямилась. Мост перекинулся от одной к другой. На ее лице было написано бескрайнее удивление, уступившее место заговорщической улыбке.

— Это был седьмой день, — выдохнула она. — Ну да, это был седьмой день.

Некоторое время я переводил взгляд с одной на другую, а потом прочистил горло, чтобы обратить на себя их внимание.

— Я не понимаю, — заявил я. — Бог сотворил все свои чудеса за шесть дней, а потом решил на все забить и слегка передохнуть. Что в этом такого великого?

Анна слезла со стула, подошла и взгромоздилась ко мне на колени. Это мы уже проходили. Таков был ее метод общения с несмышленым младенцем, не видящим дальше собственного носа, то есть со мной.

— Почему мистер Бог решил отдыхать на седьмой день? — терпеливо начала она.

— Наверное, за эти шесть дней он порядком ухайдокался — работа-то была тяжелая, — предположил я.

— Он отдыхал не потому, что устал.

— Да ну? По мне, так подумать о таком, и то устанешь.

— Конечно, нет. Он вовсе не устал.

— Ну да?

— Нет. Он просто сделал паузу.

— А. Да, правда?

— Да, и это было самое большое чудо. Отдых. Как ты думаешь, как оно все было до того, как мистер Бог начал творить в первый день?

— Была ужасная неразбериха, я думаю, — ответил я.

— Ага. А у тебя получится отдыхать, когда кругом ужасная неразбериха?

— Ну, наверное, нет. И что дальше?

— Ну, когда он стал творить разные вещи, путаницы стало немного меньше, так?

— Похоже на то, — кивнул я.

— Когда мистер Бог закончил делать всякие вещи, он покончил с неразберихой. После этого наступил покои, и вот почему покой и есть самое большое чудо. Неужели непонятно?

Если поглядеть с этой стороны, то все было понятно, и мне это чрезвычайно понравилось. Во всем этом был смысл. Иногда я чувствую себя двоечником с последней парты, и тогда с готовностью раскрываю рот, как только мне предоставляется шанс что-нибудь вставить.

— А я знаю, что он сделал со всей этой путаницей, — заявил я, чрезвычайно довольный собой.

— Что? — спросила Анна.

— Он набил ею наши черепные коробки!

Я хотел преподнести это как совершенно сногсшибательную новость, но не тут-то было. Они обе серьезно покивали в знак согласия, очень довольные, что я так быстро все схватил. Я тут же выполнил команду «кругом» и принял их одобрение так, будто имел на него полное право. Однако это повлекло за собой следующую проблему. Меня отчаянно интересовало, зачем он запихал всю эту дрянь нам в голову, но как было спросить об этом, не почувствовав себя снова двоечником?

— Эта путаница — очень забавная штука… — начал я издалека.

— Вовсе нет, — сказала Анна. — Тебе нужно сначала иметь кашу в голове, чтобы потом узнать, что же такое настоящий покой.

— О да. Да. Конечно. Наверное, в этом-то все и дело.

— Быть мертвым — это отдых. — продолжала она. — Когда ты мертвый, можно оглянуться назад и все привести в порядок, прежде чем идти дальше.

Суетиться по поводу смерти точно не стоило. Умирание, конечно, могло доставить некоторые хлопоты, но только если ты не жил понастоящему. К смерти нужно было хорошенько подготовиться, а единственной возможной подготовкой к смерти была настоящая жизнь — именно то, чем всю дорогу и занималась бабуля Хардинг. Когда она умирала, мы с Анной сидели подле кровати и держали ее за руки. Бабуля Хардинг была рада умереть не потому, что жизнь была ей слишком тяжела, но потому, что и жила она тоже с радостью. Она радовалась. что покои близок, но не потому что устала, а потому что хотела привести в порядок, разложить по полочкам девяносто три года прекрасной жизни, потому что хотела проиграть их еще разок заново. «Это как вывернуться наизнанку, мои дорогие», — сказала она нам. Бабуля Хардинг умерла с улыбкой посреди рассказа о том, как красив Эппинг-форест[47] ранним летним утром. Она умерла счастливой, потому что счастливой жила. Надо сказать, что после смерти бабуля отправилась в церковь во второй раз в жизни.

Прошло недели три, и мы снова оказались на похоронах. То были похороны Капитанши, и на них пришло более двух дюжин человек; стариков было человек шесть, остальные варьировались в размере и росте.

«До старости она не доживет», — говорили о ней, и были правы. Капитанша была та еще штучка и никогда не упускала случая посмеяться. Она бы просмеялась гораздо дольше, но от смеха начинала кашлять и кашляла потом очень много. Когда она умерла. ей как ран должно было исполниться пятнадцать. С льняными волосами и голубыми глазами, с кожей, почти прозрачной, будто папиросная бумага, Капитанша умудрилась прошутить и прокаламбурить все свои неполные пятнадцать лет. Несколько недель назад мы вдруг разговорились о смерти.

Беседу открыла Банти вопросом:

— А как это — умирать?

— Это просто. Останавливаешься, и все тут. Капитанша перекувырнулась назад через голову и сказала:

— Конечно, это легко. Просто-таки до смерти легко.

— Все так и грохнули.

Траурная служба получилась торжественная, пожалуй, даже чересчур торжественная для особы вроде Капитанши. Преподобный Касл разливался на тему невинности, присущей юности, и кому-то из паствы даже пришлось спрятать усмешку. Возведя очи горе, он сообщил собравшимся, что вот, Капитанша теперь на небесах. Аминь. Пара дюжин маленьких мордочек обратились к потолку, ротики широко раскрылись от осознания важности момента. Исключение составила малышка Дора. Она, в отличие от прочих, посмотрела вниз и тут же схлопотала тычок локтем под ребра. Чей-то голос сообщил громовым шепотом, как оно обычно бывает в таких случаях: «Туда, вверх надо смотреть, вверх». Дора резко подняла голову, но малость переусердствовала, потеряла равновесие и с грохотом рухнула со скамьи

— Я уронила конфету на пол, — объяснила она свои действия.

Преподобный Касл продолжал монотонно жужжать, выписывая нам словесный портрет Капитанши. Проблема в том, что говорил он отнюдь не о ней: по крайней мере, никто из нас ее не узнал. Здорово на самом деле, что мертвые не могут ответить. Могу себе представить, что сказала бы на это Капитанша: «Ну-ну, и какого хрена он тут несет? Вот ведь тупой старый козел». Какое счастье, что преподобный не мог этого услышать. Служба постепенно подошла к концу. Мы вышли на кладбище, чтобы сказать покойной наше последнее прости. Дети по очереди кидали в могилу всякие ценные вещицы и отходили в сторону. Мы стояли в нескольких ярдах и ждали, пока к нам присоединится Жужа, который все никак не мог отойти от края.

— Вы думаете, у Капитанши теперь выросли крылья? — начал кто-то.

— Наверное, да, — ответили ему.

— Не представляю себе, как это получится.

— Это почему?

— А как тогда рубашку снимать?

— Кончай тупить, у ангелов совсем нет никаких рубашек.

— А что у них тогда?

— Такое, типа дамских платьев.

— Не хочу я носить никакие платья, я ж не девчонка.

— Жизнь явно брала свое.

— Мэгги, — завопил вдруг кто-то, — а небеса где?

— Где-то, — авторитетно заявила Мэгги.

— Они вон там, наверху.

— Лучше бы нет.

— Это ты про что?

— Если они там, бьюсь об заклад, Капитанша нассыт тебе на голову.

— Какой ты все-таки гад!

— Жужа, а ты теперь жениться не будешь, раз Капитанша умерла?

— Глупая корова, — ностальгически сказал Жужа, — зачем она умерла?

— Чтобы годами не выкашливать кишки наружу.

— Ну да, что-то типа того.

— Мэтти, а есть разные небеса для протестантов, и католиков, и евреев, и всяких прочих?

— Нет, только одно.

— А зачем тогда нужны всякие разные церкви и синагоги?

— Откуда я знаю?

— Это Старый Ник сделал. Старый Ник все может засрать.

— Ты думаешь, Капитанша отправилась к Старому Нику?

— Лучше бы нет. Старый Ник выгонит ее из ада через пару дней.

— Бедный Старый Ник. Вот смеху-то будет.

— Он так не может, ему от него плохо.

— От чего плохо?

— От смеха. Он от смеха на стенку лезет.

— А чего Капитанша теперь делает?

— Псалмы поет, вот чего.

— Чего она вам. жаворонок, петь все время? Это был Мэт. Он задрал голову к небу и начал петь. Через мгновение к нему присоединилась вся детвора:

— Бьюсь об заклад, Капитанша там всех ангелов хорошему научит.

— Ага, а еще «Старику из Ланкашира».

— Да ну, тупица, ей нельзя, она же грязная.

— Ни фига. Зуб даю, бог оборжется.

— А вот и нет.

— А на что он сделал нам жопы, если про них нельзя сказать?

— Это все грязно, вот.

— Почему у всех бог получается такой несчастный? Если бы я был бог. я бы все время ржал.

— А Иисус что?

— А что Иисус?

— Он на всех картинках выглядит точь-в-точь как пидор.

— Он на самом деле был совсем не такой.

— Его папан был столяр.

— И Иисус тоже.

— Если ты будешь целыми днями пилить такие хреновы кучи деревяшек, то у тебя будут такие хреновы большие мускулы, да.

— Ага. да у него с этим все было в порядке

— Точно. Он был не дурак устроить такую ба-а-альшую попойку.

— Это тебе кто сказал?

— Это в Библии написано. Он там всю воду в вино превратил.

— Здорово. А мой старик так не могет

— Твой старик вообще ничего не могет.

— А почему нельзя говорить «жопа»?

— Потому что нельзя.

— У Иисуса тоже была жопа.

— Зато он про нее не говорил.

— Ты откуда знаешь?

— Он точно говорил «попа».

— А вот и не говорил. Он говорил на идише

— Ты козел.

— А эта гнида в воскресной школе сказала нам, что дождь — это слезы ангелов. Над чем им, к дьяволу, плакать?

— Это потому, что уроды вроде тебя задают тупые вопросы.

— Думаете, бога уже все достало?

— Это еще почему?

— Ну, всякие там молитвы и вопросы…

— Если бы я был бог, я бы заставил всех смеяться.

— Если бы ты был бог, тебе бы не нужно было никого заставлять

— Ефли бы я был бок, я бы фтукнул их па галаве молнией!

— А у меня идея…

— Бог сотворил чудо!

— Да пошел ты. Давайте сделаем новую церковь!

— У нас че, блинский зафиг, старых мало?

— Не. я хочу сказать, чтобы никаких молитв и никаких псалмов. Мы все будем рассказывать анекдоты про Старого Ника, а его от этого будет корежить.

— Ага, новая смеховая церковь!

— Во будет круто! Смеховая церковь!

И так далее, и тому подобное… Час за часом, день за днем, год за годом. Разговор сверкал и вспыхивал, будто летние молнии, рассеивая тьму, переплавляя философию, теологию, жизненный опыт во что-то такое, с чем можно было жить. Именно до этого была так жадна Анна. Звучит, пожалуй, не очень, но именно из этой руды появлялось золото. Одно было ясно. Капитанша умерла, и. как она сама прокомментировала бы это событие: «А, ладно, такова жизнь!» — Быть мертвым представляло собой еще один жизненный факт. Потусторонняя жизнь, в свою очередь, тоже была фактом, хотя и нежизненным.

В ночь после похорон Капитанши меня разбудил отчаянный плач, доносившийся с той стороны занавески. Я пошел к Анне и стал баюкать ее на руках.

Первое, о чем я подумал, был банальный кошмар, второе — скорбь по Капитанше. Я качал ее на руках, издавая неопределенные ласковые звуки, долженствующие убедить ее, что «все будет хорошо». Желая утешить, я крепко прижал ее к себе, но она яростно высвободилась и встала на кровати во весь рост. Такое развитие событий меня несколько обескуражило и даже испугало. Я не знал, что делать Я встал и зажег газ. Что-то у меня внутри было сильно не так. Анна стояла в кровати, глядя на меня дикими, широко распахнутыми глазами, слезы бежали у нее по щекам, а обе ручонки были прижаты ко рту, словно в попытке заглушить крик. Мир будто пропал для меня, растворившись в полной бесформенности; знакомые предметы вдруг кинулись врассыпную, и их засосало в водоворот бесконечности.

Я хотел что-нибудь сказать, но в голову ничего не приходило. Это был как раз один из тех бессмысленных моментов, когда мысли несутся вскачь, а тело упорно не догоняет. Я хотел что-нибудь сделать, но все мои члены будто заморозило. Больше всего меня напугало то, что Анна меня не видела, для нее меня здесь не было и я ничем не мог ей помочь. Я заплакал; не знаю, плакал ли я по ней или по себе. Каком бы ни была причина, горе затопило меня с головой. И вдруг там, в тонущей в слезах глубине, я услышал Аннин голос:

— Пожалуйста, пожалуйста, мистер Бог, научи меня задавать настоящие вопросы. Пожалуйста. мистер Бог. помоги мне задавать настоящие вопросы.

На мгновение, которое показалось мне вечностью, я увидел Анну как ослепительный язык гудящего пламени и содрогнулся, осознав, что другого такого, как я, на свете нет. Как мне удалось пережить такое, не знаю до сих пор, потому что сила моя отнюдь не была равна моменту. Каким-то странным и таинственным образом я впервые в жизни «увидел».

Внезапно я почувствовал руку у себя на лице, мягкую и нежную. Рука отирала мои слезы, а голос повторял: «Финн, Финн…» Комната постепенно собиралась по кусочкам; вещи снова были на своих местах.

— Почему ты плачешь. Финн? — спрашивала Анна.

Не знаю почему, быть может, просто от страха, НО я начал ругаться — холодно и изобретательно. Каждая мышца моего тела болела и дрожала мелкой дрожью. Анна целовала меня в губы, ее рука обвивала мою шею.

— Не ругайся. Финн, все хорошо, все в порядке. Я пытался хоть как-то осмыслить это прекрасное и ужасающее мгновение, чтобы вернуться вновь к нормальному состоянию; это было похоже на спуск по лестнице, которая все не кончалась и не кончалась. Анна снова заговорила.

— Я так рада, что ты пришел, — прошептала она. — Я люблю тебя. Финн.

Я хотел ответить, что «я тоже», но не смог произнести ни слова.

Каким-то странным образом мне одновременно хотелось и вернуться назад, к знакомым предметам, и вновь пережить это удивительное мгновение. Из глубины замешательства, в котором плавал, я осознавал, что меня за ручку ведут обратно в кровать и что я неимоверно устал. Некоторое время я лежал, пытаясь разобраться в происходящем, найти точку отсчета, которая дала бы мне возможность начать задавать вопросы. Но слова упорно не желали сцепляться вместе и образовывать осмысленные фразы. В моей руке оказалась чашка с чаем. Мир потихоньку начал вращаться снова.

— Выпей, Финн, выпей всю до дна.

Анна сидела у меня на кровати в моем старом синем свитере поверх пижамы. Она умудрилась приготовить нам чай, и он был горячий и сладкий. Я услышал, как спичка чиркнула по коробке, и какое-то бормотание: Анна зажгла сигарету и засунула ее мне в губы. Я с трудом приподнялся на локте.

— Что случилось, Финн? — спросила Анна.

— Бог ведает, — ответил я. — Ты спала?

— Нет, уже давно не сплю.

— Я подумал, что тебе приснился кошмар, — проворчал я.

— Нет, — улыбнулась она. — Это я читала свои молитвы.

— Ты так плакала, и я подумал…

— Это поэтому ты расплакался?

— Не знаю. Наверное, да. Я вдруг как будто стал совсем пустой. Это было даже забавно. В какой-то момент я понял, что смотрю на себя со стороны. Больно.

Она ответила не сразу, а потом сказала очень спокойно и просто:

— Да. я знаю.

У меня больше не было сил сохранять вертикальное положение, и я вдруг оказался головой у Анны на коленях. Это было как-то неправильно — обычно все происходило с точностью до наоборот, но сейчас мне это даже нравилось, именно этого я и хотел. Так прошло довольно много времени. К сожалению, у меня к ней была целая куча вопросов.

— Кроха. — начал я — зачем ты просила бога о настоящих вопросах?

— Ну, это так грустно, вот и все.

— Что грустно?

— Люди.

— Ага, понимаю. А что такого грустного в людях?

— Люди должны становиться мудрее, когда стареют. Босси и Патч так делают, а люди почему-то нет.

— Ты так думаешь?

— Ну да. Их коробочки становятся все меньше и меньше.

— Коробочки? Не понимаю.

— Вопросы лежат в коробочках, — объяснила она. — И ответы, которые они получают, должны по размеру подходить коробочкам.

— Это, наверное, трудно. Продолжай, пожалуйста.

— Это трудно сказать. Это вроде как ответы того же размера, что коробочки. Это как эти… измерения.

— А?

— Если ты задаешь вопрос в двух измерениях, то и ответ тоже будет в двух измерениях. Коробочка, понимаешь? Из нее не выбраться.

— Кажется, я понимаю, о чем ты.

— Вопросы доходят до самого до края и там останавливаются. Это как в тюрьме.

— Я думал, мы все вроде как в тюрьме. Она покачала головой.

— Нет. Мистер Бог такого бы не сделал.

— Наверное, нет. А каков тогда ответ?

— Дать мистеру Богу быть. Он же дает нам быть.

— А мы что, не даем?

— Нет. Мы кладем мистера Бога в маленькие коробочки.

— Да ну, не может быть!

— Да, мы все время так делаем. Потому что мы на самом деле его не любим. Мы должны дать мистеру Богу быть свободным. Вот что такое любовь

Анна все время искала мистера Бога и страстно хотела научиться лучше понимать его. Ее поиск был серьезный, но веселый, ревностный, но с легким сердцем, благоговейный, но дерзкий, а еще очень целеустремленный и во всех направлениях сразу. То, что один плюс два давало три. было для Анны неоспоримым доказательством бытия божьего. Не то чтобы она хоть на мгновение сомневалась в его существовании, но это был именно знак того, что он действительно существует. Билет на автобус или цветок на газоне тоже были такими знаками. Как она дошла до такого видения мира, я понятия не имею. Одно я знаю точно — оно у нее было еще до того, как мы встретились. Мне просто крупно повезло, что я был рядом с ней, когда она делала свои «разработки». Слушать ее было радостно, будто тебя запускали в свободный полет; смотреть на нее — значило с головой уйти в одно только зрение. Доказательства бытия божьего? Ха, да куда только ни посмотри — не найдешь места, где б их не было… и вот тут-то все начинало выходить из-под контроля.

Доказательства могли выглядеть как угодно. Те, кто воспринимал только одну какую-нибудь разновидность доказательств, назывались тоже как-нибудь по-особенному. Перестрой доказательства в новом порядке, и название тебе будет уже другое. Анна полагала, что бесконечное множество индивидуальных комбинаций доказательств легко и непринужденно приводит к образованию «сквиллионов» соответствующих им названий. Еще больше усугубляло проблему наличие многочисленных церквей, храмов, синагог и мечетей и всех прочих мест поклонения, причем научные лаборатории тоже занимали почетное место в списке. Никто в здравом уме и положа руку на сердце не мог сказать, что все другие не поклоняются богу и не любят его, даже если и называют каким-то другим именем — например, Истина. Она никогда не смогла бы сказать, что бог Али был слабее и меньше по значению, чем мистер Бог, которого она так хорошо знала, равно как и не пожелала бы утверждать, что мистер Бог куда круче и важнее, чем, скажем, бог Кэти. Говорить о разных богах не было никакого смысла; такие разговоры могли привести только к съезду крыши. Нет, для Анны могло быть либо все, либо ничего. У нее был только один мистер Бог. И поэтому все разнообразные места поклонения, все разнообразные имена, которыми называли себя поклоняющиеся, все разразнообразные ритуалы, которые они совершали, имели одно-единственное объяснение — разные комбинации доказательств бытия мистера Бога.

Анна решила для себя эту проблему, или, вернее, нашла еще одно решение, к собственному вящему удовольствию, при помощи пианино. Я играю на пианино, сколько себя помню, но не смог бы прочитать ни единой ноты. Я могу прослушать мелодию и на слух подобрать ее с большей или меньшей точностью, но если попробую сыграть ее с листа, то из любой пьесы сделаю траурный марш. От этих маленьких черных точек у меня начинает кружиться голова. Все, что я был в силах изобразить на пианино, уходило корнями в популярные песенки довоенной поры и не имело ничего общего с созвездиями точечек, которые показывали, куда ставить пальцы на грифе укелеле — или что это там было, гитара? — а также с таинственными иероглифами, красовавшимися под нотным станом — вроде «Аm7», или «ля-минорный септаккорд». Это была музыка, которую я сам изучал, довольно ограниченная сама по себе, но и у нее было одно большое преимущество. Получив полный набор разных нот, можно было собрать их вот в такой аккорд, а можно и вот в такой, или обозвать еще каким-нибудь из полдюжины умных имен, — дело было не в этом.

Именно этот метод я использовал, когда пытался научить Анну играть на пианино. Вскоре она уже с легкостью справлялась с мажорными аккордами, параллельным минором, малыми септимами, уменьшенными септимами и инверсиями. Она знала их все по названиям, более того, она знала, что название группы нот зависело от того, где вы находитесь и что делаете. Разумеется, нужно было еще разобраться в вопросе, почему группа нот называлась аккордом. На помощь призвали словарь мистера Уикли. Мы узнали что слова «chord» и «accord» значат примерно одно и то же.[48] Еще раз пролистав словарь, чтобы выяснить, как же употребляется слово «аккорд», мы обнаружили слово «согласие»[49] и на том решили остановиться.

В тот же день, но несколько часов спустя, я вдруг обнаружил, что Анна смотрит на меня, широко раскрыв по обыкновению глаза и рот. Она прекратила играть с другими детьми в прыгалки и медленно двинулась ко мне, не сводя с меня глаз.

— Финн, — от удивления она едва не пищала, — Финн, мы все играем один и тот же аккорд.

— Ничего удивительного. — резюмировал я. — А о чем мы говорим?

— Финн, это все разные названия для церквей.

— А при чем тут аккорды? — осторожно спросил я.

— Мы все играем мистеру Богу один и тот же аккорд, только называется он по-разному.

Вот это-то и было самым волнующим в разговорах с Анной. Она умела взять какой-нибудь факт и драконить его до тех пор, пока не откроется внутренняя модель, а потом оглянуться вокруг и найти ту же самую модель в совершенно другом объекте. Анна питала огромное уважение к фактам, но важность факта состояла не в его уникальности, но в способности быть строительным материалом для разных концепцией. Если бы ей попался хоть один стоящий аргумент в пользу атеизма, она бы раздраконила его до скелета, тобишь до устойчивой модели, рассмотрела бы со всех сторон, а потом представила вам в качестве необходимого ингредиента доказательства бытия божьего. Аккорд атеизма вполне мог быть диссонансным. но и диссонансы в Анниной системе были «волнующими» и «захватывающими».

— Финн, названия этих аккордов… — начала она.

— А что названия? — поинтересовался я.

— Тоника не может быть мистером Богом, потому что тогда мы бы не могли ее по-разному называть. Тогда все тоники назывались бы по-одинаковому, — сказала она.

— Ты, наверное, права. А что тогда тоника?

— Это я, или ты, или Али. Финн, это же кто угодно. Вот откуда берутся всякие разные названия. Вот откуда разные церкви. Вот про что это все!

— Похоже на правду, да? Мы все играем один и тот же аккорд, только, кажется, не замечаем этого. Вы свой называете до-мажором, а я — ля-минором, хотя это одни те же ноты. Я считаю себя христианином, а вы — кем? Наверное. мистер Бог должен быть настоящим докой в музыке, раз знает все названия наших аккордов. И, наверное, ему, по большому счету все равно, как вы называете свой аккорд, пока он звучит.