"Петр Проскурин. В старых ракитах (повесть)" - читать интересную книгу автора

какой ляд человек на свете живет, а?
- Живет, - подумав, неопределенно отозвался шофер. - Ты лучше выпей,
хвати грамм двести - и дело. Мне нельзя, а тебе чего?
- Не хочу, - коротко отказался Василий, и опять летела навстречу
дорога, и к вечеру все рельефнее проступали пространства вокруг, краски
менялись и густели, и у Василия, раньше никогда не замечавшего ни леса, ни
поля, ни неба вокруг, сейчас от каждого поворота дороги, открывавшей
глазам еще что-то новое, все тяжелело сердце, он с жадностью чего-то ждал,
словно впервые видел этот мир. Степан, чувствуя это его состояние,
старался не смотреть на него, ему вначале тоже было неловко и не по себе,
но спокойный бег сильной, послушной машины и хорошая дорога придавали ему
уверенность, и он, тоже бывший крестьянин, лишь однажды позволил себе
скользнуть душой по размокшему сверху, почти парившему пятну чернозема.
- Там, от дороги-то, в сторону до наших Вырубок еще версты две, -
неожиданно сказал Василий. - Добраться бы.
- Ничего, доберемся, - опять подумав, отозвался Степан. - Засветло бы
только.
- Тут, по такой дороге, часа на полтора и осталось, успеем, еще раньше
будем, - заверил Василий и опять надолго замолчал, лишь оба одновременно
проводили глазами сизоватую чайку с белой грудью, с резким криком
прометнувшуюся через дорогу почти перед самой машиной, и Василий опять
почувствовал сладкую, тягучую тоску, хотелось выскочить из машины, пойти
куда глаза глядят весенним полем, утопая в грязи, шлепая по весенней воде,
пойти прямо в слепящее солнце, чтобы ощутить буйство жизни и понять, что
ты еще жив и что в тебе еще много вот этой хмельной жажды на что-то
надеяться и чего-то лучшего ждать и верить...
Солнце уже сильно низилось, и его косые, начинавшие слабеть лучи
россыпью прошивали синее хрустальное небо, задумавшийся, давно молчавший
Василий, случайно взглянув вперед и в сторону, сильнее вжался спиной в
подушку сиденья.
- Что? - спросил шофер, невольно притормаживая.
- Приехали, вон он, поворот, а вон там, - он указал на редко
разбросанные крыши изб, трубы над ними, массивно выделявшиеся в редкой,
сквозной и колеблющейся паутине деревьев, - ветер, что ли, поднимается.
Эх, смотри, чего-то зажало, - с неловкой усмешкой пожаловался он,
притискивая ладонью левую сторону груди.
Степан ничего не ответил, и машина, помедлив, осторожно переместилась
на отвод, бережно покачивая кузовом, проползла по набитой еще, с
оледенелыми колеями дороге в сторону от бетонки, и уже минут через десять
Василий указывал, куда, к какой избе подворачивать. И его, и шофера
поразило прежде всего абсолютнейшее безлюдье: десятка два или чуть больше
изб, вытянувшихся в два неровных ряда, и старые, кряжистые ракиты,
купавшие свои тонкие, с уже начинавшей просвечивать живой прозеленью
вершинные ветви в синеве предвечернего неба, были чем-то одним целым, но
ни одной живой души не было видно, ни одного живого звука не слышалось,
что-то непонятное, пугающее и высшее было в этом безлюдье, и оба это
почувствовали.
- Вот это да-а! - протянул Степан, оглядывая словно давно вымерший и
заброшенный мир. - Поди, как на другой планете...
Но Василий давно уже глядел на приземистый и длинный силуэт знакомой