"Петр Проскурин. В старых ракитах (повесть)" - читать интересную книгу автора

стал было благодарить, но директор замахал на него гигантской авторучкой,
которой подписывал бумаги. Таких авторучек, чуть ли не в метр и поменьше,
было на столе директора десятка два, это было его слабостью.
- Хватит, хватит, Крайнев! Все помирать будем. Ты, кажется, со Степаном
Дорофеевым дружен? Ну, вот пусть он и отвезет, - распорядился директор в
ответ на утвердительный кивок Василия. - А Петрицкому я сейчас брякну, они
там тебе с остальным помогут, гроб там, венки... Эх, эх, эх, Василий
Герасимович. Ну что ж, ну что ж, дело такое.
Иди, иди, иди, - заторопился он, пресекая очередную и неловкую попытку
Василия хоть как-нибудь поблагодарить отзывчивого человека. Еще сто
пятьдесят рублей Василий получил в кассе взаимопомощи, триста
двадцать-все, что у него было, - снял со сберегательной книжки, и уже часа
в два крытая автомашина с закрепленным, чтобы не ерзал в кузове, гробом и
с двумя ящиками водки для поминок, тоже плотно упакованными и
закрепленными, выползла, разбрызгивая воду из многочисленных после полудня
мартовских луж, а кое-где, в затененных местах, с хрустом продавливая
звонкий весенний ледок, попетляла, поколесила на запутанных развилках в
предместье, возле металлургического комбината, и, вырвавшись на открытую
дорогу Орел - Киев, пошла наматывать на колеса скорые для нынешнего века
версты.
Василий сидел в кабине, по-прежнему, после недавнего разговора с женой,
с ожесточенным и звонким сердцем, и напряженно смотрел перед собою в
голубеющие, с каждой минутой все шире разворачивающиеся дали, снег во
многих местах уже сошел, но были еще и ослепительно горевшие от солнца
белые и неровные пространства полей, и воздух над ними, казалось, был еще
чище и прозрачнее. Темная громада дубравы, проползшая вскоре в полуверсте
от дороги, уже была отяжелена весенним беспокойством и как бы грузно
разбухла, по бетонным канавкам обочь магистрали мутно и непрерывно бежала
вода, разливаясь в низинах полей и лугов в сплошное и тоже нестерпимо ярко
горевшее от солнца пространство, когда это случалось близко и, отражаясь
от зеркала воды, солнечный блеск ударял по стеклам кабины, Василий
жмурился. Он слегка опустил боковое стекло в кабине и закурил, его
ожесточенное сердце начинало отходить. Шофер, старый и верный друг Степан
Дорофеев, до этого упорно молчавший, покосился слегка на резкий, как бы
потемневший от выступившей за эти сутки щетины профиль Василия.
- Зря ты так с бабой-то, - сказал он. - Она-то в чем виновата? Баба,
она и есть баба, ей на каждом деле выгадать хочется, все они такие. Потом
просилась, в глазах слезы...
- Просилась. Надо было сразу думать. Просилась, а зачем? Кто она ей? -
повел Василий головой, указывая назад, на кузов. - Чужой человек, а мне
она мать родная. Не хочу, чтобы в этот срок кто чужой между нами втерся, -
опять судорожно повел он головой назад. - Один на один хочу с нею побыть...
У Степана в глазах мелькнула растерянность, он невольно подобрался,
стал пристально и безотрывно смотреть на льющуюся навстречу влажную,
широкую ленту бетона, какое-то тревожное откровение коснулось его и
смутило.
- А бабы что. - опять заговорил Василий, - баб - их много... Им
известно что от нас надо. А-а, ладно, я и сам знаю, не со зла она, от
дурости, да что от этого? Раз так, не хочу, чтобы она рядом со мной была в
этот срок, не хочу, к все. Ты лучше скажи мне, вот сижу я и думаю, на