"Энни Прулкс. Горбатая гора " - читать интересную книгу автора

не знаю", - сказал Эннис, - "все эти вещи, которые я не знаю, могут убить
тебя, если мне придется узнать о них".
"Попробуй сам", - сказал Джек, - "и я сказал - это было только один
раз. И еще скажу тебе, что мы могли бы замечательно жить вместе, настоящей
хорошей жизнью. Ты не хочешь этого Эннис, и вот что у нас в результате -
Горбатая гора. Все построено на этом. Это все, что мы получили, все, так что
надеюсь, ты узнал все то, что ты типа не знал. Посчитай те чертовы несколько
раз, что мы были вместе за двадцать лет. Посмотри на тот короткий поводок,
на котором ты меня держишь, потом спроси меня про Мексику и потом скажи мне,
что убьешь меня за то чего я желаю, но практически не получаю. У тебя нет ни
одной идеи, как паршиво с этим жить. Я - не ты. Я не могу трахаться раз или
два раза в год. Ты - это слишком много для меня, Эннис, ты, сукин сын. Я
жалею, что не придумал, как бросить тебя".
Как огромные облака пара вырываются зимой из термальных источников,
несказанные за все эти годы слова, и теперь безвозвратно выпущенные на
волю - досказанности, заявления, позорные вещи, обвинения, опасения -
выплеснулись вокруг них. Эннис стоял как пораженный сердечным приступом, с
посеревшим лицом в глубоких изломах, с гримасой, зажмуренными глазами,
сжатыми кулаками, и его ноги подкосились, он упал на колени.
"Господи", - охнул Джек. "Эннис?" Но, прежде чем он выскочил из
грузовика, пытаясь понять, был ли это сердечный приступ или проявление
сильного гнева, Эннис поднялся на ноги и каким-то образом выпрямился - как
разгибается вешалка, когда ею открывают запертую машину и потом снова
принимает свою первоначальную форму, и они завертелись вновь в том, где они
и были, потому что они не открыли друг другу ничего нового. Ничто не
закончено, ничто не начато, ничто не разрешено.

То, что Джек помнил и желал больше всего, чего не мог ни понять, ни
объяснить - то далекое лето на Горбатой горе, когда Эннис подошел к нему
сзади и притянул его к себе, молчаливым объятием, приглушившим некую общую
для них, не имеющую отношения к полу, жажду, тоску.
Так они и стояли, долго, у огня, и его пламя отбрасывало яркие блики,
тень от их тел была единственной фигурой против скалы. Часы в кармане Энниса
отсчитывали минуты, превращая поленья костра в угли. Звезды мерцали сквозь
колышущиеся струи горячего воздуха над огнем. Дыхание Энниса было медленным
и тихим, он мурлыкал, немного покачиваясь в свете искр, и Джек,
прислушиваясь к ритмичному биению сердца, вибрациям мурлыкания, похожим на
слабое электричество, Джек проваливался в сон стоя, в сон, который был и не
сон, но что-то другое, усыпляющее и вводящее в транс, пока Эннис не откопал
в памяти старую, но все еще годную к употреблению фразу из детства, из
времени, когда его мама еще не умерла, и сказал: "Время косить сено, ковбой.
Мне пора. Очнись, ты спишь стоя как лошадь", - и встряхнул, пихнул Джека, и
скрылся в темноте. Джек услышал, как звякнули его шпоры, когда он вскочил в
седло, слова "увидимся утром", фырканье лошади, стук копыт по камням.
Позже то сонное объятие застряло в его памяти как единственное
мгновение безыскусного, магического счастья в их отдельных и трудных жизнях.
Ничто не могло испортить это воспоминание, даже знание, что Эннис не
повернул его тогда лицом к своему лицу, потому что не желал ни видеть, ни
чувствовать, что это был именно Джек - которого он обнимал. И возможно,
думал он, за эти годы они никогда не были так близки, как тогда. Пусть так,