"Марсель Пруст. Против Сент-Бева" - читать интересную книгу автора

касался его слуха. В действительности это было не так, совсем не так, и
Пруст это понял. Для него Бальзак являлся своевольным творцом собственного
вымышленного мира, очень похожего на мир реальный, но объективно ему
противостоящий. У него все было поставлено с ног на голову, реальность
мерилась вымыслом, а не наоборот. "Для Бальзака, - пишет Пруст, - не было
деления на жизнь реальную (ту, что, на наш взгляд, таковой не является) и
романную (единственно подлинную для писателя). Рассуждения о выгоде женитьбы
на г-же Ганской в письмах сестре не только построены как в романе, но и
характеры описываемых людей там заданы, проанализированы, определены в
качестве факторов, проливающих свет на действие".
Но всеохватность романов Бальзака, по мнению Пруста, заключается еще и
в том, что помимо жизни духа, рождающей красоту, они несли в себе еще и
немалую полезную информацию. "Поскольку, - заметил Пруст, - романы Бальзака
относятся к определенной эпохе, показывают нам ее внешнюю обветшалость, с
большим умом судят о ее сущности, то когда интерес к самому роману исчерпан,
роман начинает новую жизнь в качестве исторического документа, как те части
"Энеиды", что ничего не говорят поэтам, но вдохновляют специалистов по
мифологии".
Пруст учился у Бальзака, в частности, создавать вымышленный мир,
стоящий вне и над миром обыденным, учился подмечать яркие и характерные
черты мира повседневного, где тоже находилось место поэзии. Пруст учился у
Бальзака в том числе находить красоту, одухотворенность, уродство,
бездуховность представителей аристократии, мир которой, складывающийся из
мелких, пестрых, подчас незначительных осколков, выстраивается в объемную и
необычайно поэтичную, красочную картину. Точно так же будет вскоре и у
Пруста.
А что же Сент-Бев? Пруст окончательно разделался с ним уже в "Поисках
утраченного времени", изобразив маститого критика в образе профессора Бришо,
одного из непременных посетителей кружка Вердюренов, человека недалекого,
кичащегося своей эрудицией и безапелляционного в своих оценках. Не случайно
профессор Бришо разражается в романе Пруста длиннющей тирадой о Бальзаке,
которую с полным правом можно рассматривать уже не как пастиш, а как пародию
на Сент-Бева. "В этом году, насколько мне известно, - начинает Бришо, - на
Бальзака такая же мода, как в прошлом году на пессимизм. Но, рискуя огорчить
обожателей Бальзака, а с другой стороны отнюдь не претендуя, - Боже упаси, -
на роль полицейского в литературе или на роль учителя, ищущего в тетрадях
учеников грамматические ошибки, я должен сознаться, что этого многословного
импровизатора, сногсшибательные вещания которого вы, как мне кажется,
напрасно превозносите до небес, я всегда считал неряшливым писцом - и
только. Я читал эти ваши "Утраченные иллюзии", я себя насиловал,
искусственно возбуждал в себе восхищение, чтобы примкнуть к числу
поклонников, и должен вам признаться чистосердечно, что эти
романы-фельетоны, написанные с таким пафосом, - галиматья в квадрате, в
кубе..." ("Содом и Гоморра", перевод Н. М. Любимова).
В одном из писем последних лет к известному писателю Рони-старшему (от
14 июня 1921 г.) Пруст опять - и в какой уже раз - вернулся к Сент-Беву.
"Все те грубейшие ошибки, - писал он, - которые допустил Сент-Бев по
отношению к Стендалю, Нервалю, Бодлеру и т. д., могут быть объяснены тем
фактом, что все эти писатели, такие искренние, когда они, в одиночестве,
погружались в таинственные глубины своей души, в общении с другими выглядели