"Александр Сергеевич Пушкин. Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года" - читать интересную книгу автора

Степи. Калмыцкая кибитка. Кавказские воды. Военная Грузинская дорога.
Владикавказ. Осетинские похороны. Терек. Дариальское ущелие. Переезд через
снеговые горы. Первый взгляд на Грузию. Водопроводы. Хозрев-Мирза. Душетский
городничий.

...Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел, и сделал таким образом
200 верст лишних; зато увидел Ермолова[4]. Он живет в Орле, близ коего
находится его деревня. Я приехал к нему в восемь часов утра и не застал его
дома. Извозчик мой сказал мне, что Ермолов ни у кого не бывает, кроме как у
отца своего, простого, набожного старика, что он не принимает одних только
городских чиновников, а что всякому другому доступ свободен. Через час я
снова к нему приехал. Ермолов принял меня с обыкновенной своей любезностию.
С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами,
писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые
волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому
что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится
прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом[5]. Он
был в зеленом черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и
кинжалы, памятники его владычества на Кавказе. Он, по-видимому, нетерпеливо
сносит свое бездействие. Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и
всегда язвительно; говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином,
перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского
графом Ерихонским. "Пускай нападет он, - говорил Ермолов, - на пашу не
умного, не искусного, но только упрямого, например на пашу,
начальствовавшего в Шумле, - и Паскевич пропал". Я передал Ермолову слова
гр. Толстого[6], что Паскевич так хорошо действовал в персидскую кампанию,
что умному человеку осталось бы только действовать похуже, чтоб отличиться
от него. Ермолов засмеялся, но не согласился. "Можно было бы сберечь людей и
издержки", - сказал он. Думаю, что он пишет или хочет писать свои записки.
Он недоволен Историей Карамзина; он желал бы, чтобы пламенное перо
изобразило переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу. О
записках кн. Курбского говорил он con amore[7]. Немцам досталось. "Лет через
пятьдесят, - сказал он, - подумают, что в нынешнем походе была
вспомогательная прусская или австрийская армия, предводительствованная
такими-то немецкими генералами". Я пробыл у него часа два. Ему было досадно,
что не помнил моего полного имени. Он извинялся комплиментами. Разговор
несколько раз касался литературы. О стихах Грибоедова говорит он, что от их
чтения - скулы болят. О правительстве и политике не было ни слова.
Мне предстоял путь через Курск и Харьков; но я своротил на прямую
тифлисскую дорогу, жертвуя хорошим обедом в курском трактире (что не
безделица в наших путешествиях) и не любопытствуя посетить Харьковский
университет, который не стоит курской ресторации.
До Ельца дороги ужасны. Несколько раз коляска моя вязла в грязи,
достойной грязи одесской. Мне случалось в сутки проехать не более пятидесяти
верст. Наконец увидел я воронежские степи и свободно покатился по зеленой
равнине. В Новочеркасске нашел я графа Пушкина[8], ехавшего также в Тифлис,
и мы согласились путешествовать вместе.
Переход от Европы к Азии делается час от часу чувствительнее: леса
исчезают, холмы сглаживаются, трава густеет и являет большую силу