"Андрей Ракитин. Крысолов [O]" - читать интересную книгу автора

далек был от истины.
- Удивляюсь я вам, Пал Андреич, - Михаил прошелся по кабинету, ища хотя
бы один целый графин или, на худой конец, вазу с цветами, но вокруг под
ногами лишь противно хрустело битое стекло. - Удивляюсь и завидую. Столько
лет в жрналистике - и чтобы первый раз морду набили... Странно это как-то.
Удивительно и непонятно. Hенормально даже, я бы сказал...
Павел Андреевич достал из внутреннего кармана пиджака ослепительной
белизны платок и принялся вытирать им лицо. Руки у него дрожали, и
старчески подергивались веки прикрытых глаз.
- Знаете, Миша, - вдруг сказал он, сплевывая в платок кровавый сгусток
вместе с выбитыми зубами, - вы не переживайте. Если все будет идти, как
идет, бить меня станут часто, возможно, даже и каждый день. А потом
примутся за вас.
- Это почему? - Михаил несколько оторопел от подобного поворота мысли.
Было не вполне ясно, что, собственно, начальство имеет в виду. Подборку
стихов соседского мальчишки, которую Михаил приволок и положил на
редакторский стол третьего дня и которая со свистом тут же ушла в печать,
или собственную Михаила статью во вчерашнем номере. Если статью, то
понятно. Мало кому понравится, если какой-то сопляк из местной
"Вечерки..." будет на первой полосе материть существующий в мире вообще и
в государственной цензуре в частности порядок вещей. Пришли крепкие ребята
из органов и намылили простодушному редактору шею.
С другой стороны, никто Пал Андреичу эту статью силком не пихал. А если
взыграли у человека идеалы далекой юности, так за собственную дурость надо
уметь отвечать...
- Почему? - переспросил шеф, устремляя на Михаила заплывающий синевой
левый глаз. Правый был закрываем платком из гуманных и эстетических
соображений. - Hе знаю, Миша, почему. Предчувствие у меня такое.
- Спасибо на добром слове, - вежливо откликнулся Михаил, отступая к
дверям. - Я к вам девочек из машинописного бюро пришлю. И "скорую" вызову.
- Ага, - кивнул Павел Андреевич бодро. - Санитаров.

В приемной оглушительно пахло духами. Дорогими и терпкими, и запаха
этого было так много, что в голове привычно и естественно, как на военных
сборах, зародилась мысль о противогазе. Михаил повел носом. Глициния и
руан-эдерский сандал, дикое и, к несчастью, самое модное сочетание в этом
сезоне. Если бы не младшая сестрица, о существовании которой Михаил
вспоминал всякий раз с дрожью, он бы в этих дамских штучках не разбирался.
А так приходилось. Потому как младшие сестры патологически обожают трясти
старших братьев за карман и получать, кроме звонкой монеты, еще и подарки.
И для чего ж им тогда воздыхатели?..
- Что вы так морщитесь?
Михаил, как подстреленный, обернулся на голос. Юлечка, редакторская
секретарша, обнаружилась вовсе не за столом, где ей как бы полагалось и
быть, а на роскошном, обитом дорогим плюшем диванчике для посетителей.
Короткая Юлечкина юбка была задрана по того предела, о котором говорят,
что ноги, значит, уже кончились, а юбка еще и не начиналась. Мона Юля
сидела, вытянув эти самые ноги - в чулках разного цвета, - и постукивала
шпилькой правой туфли о ковер.
- Hравится? - спросила она наконец, озадаченная его молчанием.