"Отступник" - читать интересную книгу автора (Селайнен Патриция)

Я ехал по лесу вечерней порой.

Домой добирался дубравой сырой.

Мой конь осторожно ступал по земле.

Как сладко мне было качаться в седле!

Скакун захрапел и восстал на дыбы,

И проклял я странные шутки судьбы.

На небе полнощном блеснула луна,

В тот миг я увидел приют колдуна.

Гандерландская баллада

о колдуне из Черного леса

Приземистая крепкая лошадка трусила по тропе между толстых, в два обхвата, стволов. На спине смирного животного покачивалось грузное, оседающее копной тело: запоздалый путник был слегка под хмельком. Суконный берет, нахлобученный на круглую большую голову, сполз почти до седых клочковатых бровей. Но почтенный селянин этого не замечал, как не замечал и того, что резкий холодный ветер широко распахнул полы подбитого волчьим мехом плаща.

Давно минуло время сбора урожая. Отшумели веселые деревенские свадьбы. Ледяные вихри носились над Гандерландом, северными пределами гордой Аквилонии, этой жемчужины хайборийского мира. Когда-то Гандерланд был небольшим суверенным королевством, которое мужественно отражало набеги диких орд на севере и сдерживало натиск могучего южного соседа, однако у правителей его хватило мудрости не приносить храбрый народ в жертву собственным амбициям и поступиться правами, присягнув на верность владыке Аквилонии. Но даже после того как северные земли стали леном, гандеры сохранили многие вольности и независимый, свободный нрав. Из них получались превосходные воины, которые обычно выступали против врага пешим строем. Тем не менее многие из этих крепко сбитых, жилистых людей, сероглазых и светловолосых предпочитали ратному труду жребий вольного землепашца! Они растили рожь и ячмень, вспахивая землю вручную или на быках, разводили скот. К ним принадлежал и человек, дремавший в седле. Он возвращался в свою усадьбу из ближайшего городка, где с выгодой сбыл плоды нелегкого труда и отметил успешную сделку в ближайшем трактире. Холод наконец заполз под толстое сукно и пробрал гуляку до костей. Селянин вздрогнул и поежился. Пунцовый нос клюнул напоследок воздух и замер, набрякшие веки поползли вверх, открыв мутные глазки. Путник озирался с тупым недоумением.

— Куда… куда ты завезла меня, проклятая скотина? — пробормотал он заплетающимся языком. Лошадка повела ушами и, слегка повернув морду, скосила на хозяина лиловый глаз. — Эй, Уго, я с тобой…ик… разговариваю… ик… волчья пожива, — продолжал ее гордый обладатель, превозмогая икоту. — Вот погоди у меня — сдеру подковы и под нож.

Злополучная коняга шумно зафыркала, мотая головой.

— Что говоришь? Сам хорош? И то правда, — согласился незлобивый хозяин, — Проспал развилку, да и припозднился порядком. А все почему? Не надо было сворачивать в кабак.

Лошадка тряхнула гривой, словно подтверждая правоту последнего замечания.

— Эк меня разморило! Славное, однако, пиво варит Гертвига. Темное, густое… — Селянин восхищенно причмокнул губами. — Да и сама хоть куда… Вся такая белая да пышная. Пальчики пухлые и ямочки на локтях… — Путник мечтательно вздохнул, припоминая прелести кабатчицы. — Да, брат Уго, ночью надо не по лесам рыскать, а греться на перине возле сдобной бабенки, вроде Гертвиги… Клянусь жизнью, этот краснорожий бритунец просто счастливчик! Сладко ему, должно быть, засыпать на такой-то груди. Это ж не грудь, Уго, это сокровище, если, конечно, понимать толк в женской красоте. Два пшеничных каравая с пылу, с жару… Нет, не караваи… Две сахарные головы… Эх, я несчастный!

Селянин долго качал головой, сетуя на жестокую судьбу, а потом насторожился.

— Однако куда меня занесло? Не иначе как в Черный лес… Вот незадача! Сюда и днем-то лучше не заглядывать, а уж ближе к ночи…

Гандеры, как и прочие жители Аквилонии, поклонялись Владыке Света, лучезарному Митре, что не мешало им втихомолку приносить жертвы отчим богам, безымянным и полузабытым и оттого способным на мстительные проделки. Проливая в священной роще кровь черного ягненка или даже раба, поправшие запреты Светозарного Владыки оправдывали себя тем, что Податель Жизни сидит далеко в своем небесном чертоге, а отчие божества обитают рядом, под боком: в дубравах, топях и темных омутах. Долгие зимние вечера гандеры коротали, слушая запутанные жуткие повествования об ужасной судьбе тех, кто не потрафил обидчивым духам или не менее злопамятным теням предков. Подобно своим дальним северным соседям — асирам и ванам, они верили, что в чащобах шатаются мертвецы, обернувшиеся огромными белыми волками.

— Бедный-бедный Йост, — причитал селянин, подскакивая в седле, — плохо о тебе заботятся духи предков. А ведь сколько я добра сгу… то есть в жертву принес. И двух лун не прошло, как заколол барашка в заповедной роще. Видно, поскупился.

Путник задумался, прикидывая, как бы половчее сторговаться с капризными духами.

— Надо было раба не пожалеть, — признал он с кислой гримасой. — Хотя бы того хромого пикта. Толку от него все равно нет: ни ремесла не разумеет, ни земли порядком не вспашет. Только и знает, что зыркать на хозяина волком да баб брюхатить. Вот и повисел бы на священном дубе. Они же, пикты, это за счастье почитают, покойников своих подвешивают.

Мысль о том, что можно без особого убытка ублаготворить отчих богов, развеселила скуповатого хитреца. Но воодушевления хватило ненадолго. Да и кто стал бы веселиться в сумрачной дубраве, скрывающей страшные тайны?

— Знать бы хоть, кто из родичей на меня взъелся. Коли отец, так еще невелика беда. Правду сказать, старик был вздорного нрава, но отходчив. А ну, как покойный братец позавидовал достатку? Всегда норовил дорогу перебежать… Или Бертхильда? И то сказать, поторопился я ввести в дом новую хозяйку, вот и разозлил покойницу. Небось, оборотилась волчицей или рысью и поджидает меня в темноте. — Почтенного Йоста бросило в дрожь, остатки хмеля мгновенно выветрились, клюквенный румянец сбежал с лица. Бедолага хлестнул конька, и тот понесся, не разбирая дороги.

Впереди обозначился просвет между деревьями, и конь на полном скаку вынес полумертвого от страха седока не поляну. Прямо перед ним выросла серая башня.

— Час от часу не легче, — пролепетал злосчастный путник цепенеющими губами. — Колдун… Это берлога колдуна…

В бледном свете луны высокое строение казалось нацеленным в небо перстом мертвого великана. Даже деревья боялись подобраться к нему поближе. Высоко над землей в двух-трех местах чернели проемы бойниц, а под островерхой крышей сквозь круглое отверстие в толще камня сочился странный зеленоватый свет. Ничто иное не указывало на присутствие человека — таким заброшенным и обветшалым выглядел приют чародея. Камни местами выпали из кладки, местами выкрошились. Их покрывали сеть трещин и налеты бурого мха. Кое-где из трещин свисали рыжие султаны сухого папоротника.

Перепуганный до колик в животе, Йост замер. Всем сердцем он желал пуститься в бегство, но медлил из страха привлечь к себе внимание. Но этот страх не шел ни в какое сравнение с тем, что испытал несчастный, когда услышал скрежет отодвигаемого засова, а затем скрип тяжелой двери и различил темную фигуру, появившуюся возле башни. Он и сам не мог впоследствии разобрать, пришпорил ли коня, или испуганное животное само метнулось в чащу. Что бы ни произошло, верный Уго помчался так, словно был не смирной деревенской клячей, а скакуном благородных туранских кровей. И долго еще его хозяин, подскакивая в седле, опасливо оглядывался: нет ли погони.

Человек, который напугал подгулявшего селянина, постоял еще какое-то время возле башни. Он жадно вдыхал сырой холодный воздух, подставляя ветру лицо. Полная луна выплыла из-за облаков и осветила его. Облик обитателя башни не заключал в себе решительно ничего отталкивающего или загадочного, хотя даже мать или возлюбленная не осмелились бы назвать этого человека красивым. Слишком неправильными и угловатыми казались черты худого, несколько вытянутого лица, да и пропорции сухощавого тела были далеки от идеальных. К тому же незнакомца не красила привычка сутулиться и щурить глаза. Погруженный в глубокую задумчивость, он то теребил прядь соломенных волос, тонких и шелковистых, как у ребенка, но слишком жидких, то пропускал сквозь пальцы редкую светлую бородку. И все-таки его лицо было по-своему приятным благодаря мягкому выражению умных глаз и живости черт, ежеминутной смене выражений. Затворник уже перешагнул порог юности, но не достиг зрелых лет.

Из башни, откуда-то сверху, донесся неясный шорох, а затем в проеме двери возник смутный белый силуэт.

— Отмар… — прошелестел слабый старческий голос.

Светловолосый обернулся в испуге:

— Зачем ты встал, учитель?! — Он кинулся к старику, который стоял, слегка пошатываясь. Казалось, первый же порыв ветра опрокинет бесплотную фигуру, но сильные руки Отмара подхватили иссохшее тело.

— Вот, сын мой, перед тобой ощутимое доказательство бренности всего живого. Даже не верится, что когда-то я с трудом мог подобрать себе коня. Все боялся сломать спину бедной скотине.

— Зачем ты спустился вниз, старый упрямец? — укорял Отмар, медленно поднимаясь с живой ношей по крутым ступеням винтовой лестницы.

Башня была поставлена в Черном лесу в незапамятные времена, чтобы охранять подступы к замку местного феодала — далекого предка седого старца, которого нес на руках преданный ученик. Стены возвели вокруг глубокого колодца, вырытого в том месте, где из-под земли бил родник. Благодаря этому воины, сторожившие границы баронских владений, могли, оповестив набатом защитников замка, затвориться в каменной цитадели и долго оборонять ее. В те затянутые пеленой забвения времена на нижний ярус можно было взобраться только по приставной деревянной лестнице, которую втаскивали наверх через люк, если врагу удавалось сокрушить тяжелую дубовую дверь и прочные запоры. Волны яростных междоусобиц и вторжений давно улеглись, о башне забыли, и она потихоньку ветшала, пока в ней не поселился нынешний хозяин — последний отпрыск старинного рода. Набатный колокол сняли, соорудили винтовую лестницу, и только потаенный колодец еще напоминал о грозном прошлом.

— Кто твердил мне, что человек, прикованный недугом к ложу, не должен вскакивать, почуяв прилив сил? — проворчал ученик, останавливаясь, чтобы перевести дух. — Кто уверял, что соки жизни отхлынут от головы и сердца и душа на время отлетит, как во сне?

— Прости старого дуралея. Увы, врачеватели хуже всего исцеляют собственные хвори. Но не тревожься, этих самых соков осталось во мне всего по капле, так что большого вреда не будет. Я должен был поговорить с тобой напоследок.

Отмар наконец втащил старика в просторную круглую комнату, в которой ничто не намекало на род занятий хозяина. Не было здесь ни черепов, ни чучел крокодилов, змей или прочих гадов, ни стеклянных колб и реторт с ядами и приворотным зельем, ни фолиантов, переплетенных в человеческую кожу. К стене жался небольшой очаг, который топили вчерную, порядком закоптив стены. Колченогий табурет, какие попадаются только в самых затрапезных харчевнях, соседствовал с огромным тяжелым креслом, настоящим троном, искусно украшенным резьбой. Под стать креслу был низкий массивный стол на львиных лапах. Королевскому ложу под линялым гобеленовым балдахином приходилось мириться с оскорбительной близостью грубого топчана, накрытого шкурами. Словом, комната напоминала чердак, куда снесли отслужившую меблировку.

Уложив старца на необъятную кровать под пыльный полог, ученик чародея отер пот со лба и спросил:

— Что ты там толковал про последний разговор? Верно, бредишь?

— Мы ведь оба знаем, что предвещает этот удивительный всплеск сил. Истлевшая оболочка тщится удержать в себе неподвластное распаду и гниению. Ты должен радоваться за меня: скоро я ускользну из темницы.

— А я? Что будет со мной?

— Об этом и побеседуем. Знаешь, я хорошо помню тот день, когда ты впервые появился здесь — тощий белобрысый мальчишка, дрожащий от страха.

— Тебя всегда боялись, учитель, — проговорил Отмар, приподнимая старика, чтобы подложить ему под спину еще одну подушку. — Да и теперь боятся.

Вытащив из огромного ларя меховое одеяло, местами вытертое и порыжевшее от старости, молодой гандер заботливо укрыл им тощее зябкое тело больного.

— Это от невежества. Непостижимое всегда страшит, — вздохнул старик, зарывая пальцы в мех. — Я мог бы без труда подчинить себе здешний сброд с его убогими мыслишками и жалкими вожделениями. Но не подчинил. Не сделал ничего дурного. — Он беспокойно заворочался, и Отмар, отошедший подбросить дров в огонь, тут же вернулся, чтобы помочь ему устроиться поудобнее. — Я сбежал от людей, затворился в башне и мечтал лишь об одном: пусть обо мне забудут. Я покидал свое убежище, только когда меня призывали к ложу страждущего. — Голос старика сел, он задыхался.

Ученик поднес ему чашу с лечебным отваром, подогретым на огне. Сделав несколько жадных глотков, больной благодарно пожал руку Отмара и продолжал, хрипло, с одышкой:

— Я отверг дары, которые хотели сложить к моим ногам. Отверг, чтобы не отягчать бремя, лежащее на их плечах. И что же? — Старик всплеснул руками. — Все свои беды они приписывают моим козням. Если их тощие земли не родят рожь и репу, если пожар пожирает их лачуги, во всем винят злодея, затаившегося в глубине Черного леса. — Мудрец умолк, словно его приводили в замешательство неразумие и неблагодарность человеческого рода. — А помнишь, что случилось, когда моровая язва косила всех направо и налево?

— Помню, — торопливо отозвался Отмар, как будто хотел избавить старца от мучительных усилий, которых стоил каждый звук, срывающийся с бескровных уст. — Они пришли сюда, чтобы сжечь тебя.

— Жалкие черви… — прохрипел чародей. — Лишь тогда я показал, на кого они замахнулись…

— И снова проявил милосердие, — опять перехватил нить разговора обеспокоенный ученик. — Ты мог бы обрушить на них каменный град, огненные смерчи, — В глазах Отмара вспыхнул и погас яростный огонек. — Мог разверзнуть небесные хляби и утопить дерзких в грязи, из которой они вышли и в которой упокоятся.

Молодой гандер от возбуждения уже не находил себе места. Вскочив с края постели, куда он опустился, чтобы напоить больного, Отмар забегал по комнате, бешено жестикулируя:

— Я помню, как эти грязные скоты метались и давили друг друга, как они выли и бились головами о стволы и камни. Ведь ты наслал на них ужас.

— Глупость надо наказывать, — обронил колдун, снисходительно улыбаясь восторженной горячности молодого человека.

— Знаешь, сегодня один из здешних олухов забрался в нашу глухомань. Жаль, ты не видел, как он дал деру. — Отмар расхохотался, показав крепкие острые зубы.

— Что ж, — теперь ему будет о чем посудачить в трактире с такими же болванами. Хотел бы я это слышать, — Старик подмигнул ученику. Обглоданное болезнью лицо оживила лукавая улыбка. — Думаю, наплетет с три короба. Послушать их, так в Черном лесу за каждым деревом оборотень, а возле башни демоны играют черепами.

Теперь уже оба собеседника смеялись до слез. Но болезнь быстро напомнила о себе. Оживление сползло с лиц, сменясь мрачной глубокой задумчивостью.

— Я ведь не об этом хотел поговорить, — произнес глухой надтреснутый голос. — Большую часть жизни я посвятил изучению человеческой природы. Убил в себе алчность, страх, похоть и вообразил, что вырвался из стада, что достоин даже пасти его.

Старик приподнялся на локтях. Его бил кашель. Лицо посинело от удушья. Наконец приступ миновал, и больной бессильно откинулся на подушки. Отмар снова захлопотал возле него: обтер впалую грудь губкой, смоченной ароматическим уксусом, поднес отвар. Уставя в тревожные глаза ученика неподвижный горящий взгляд, мудрец прошептал:

— Гордыня, одна гордыня… Я возмечтал, что мне будет дозволено вывести новую породу людей, безупречных, без единого черного пятнышка. Людей, не оскверненных Злом.

С неожиданной силой костлявая рука вцепилась в рубаху Отмара и притянула молодого гандера ближе, словно старик боялся, что его не расслышат:

— Ты знаешь, я приблизился к разгадке. Но болезнь свалила меня. Еще шаг — и я прикоснулся бы к истине. Я торжествовал.

Больной резко сел на постели и решительно пресек все попытки уложить его обратно.

— Даже эта хворь, признаки которой мне доселе не приходилось наблюдать, не образумила меня. Я сказал себе: что не успел отходящий в вечность, довершит молодой. У меня есть Отмар. Он — моя гордость, мое детище, не по крови, так по духу. Он чист. Ум его пытлив и жаден.

— Благодарю тебя, учитель, — прошептал тот, о ком говорил старец, и прильнул губами к восковой руке.

— Постой! — Голос прозвучал хриплым карканьем. — Тебе впору не благодарить, а проклинать меня. Я просто никчемный старый дурак. — Колдун горестно покачал головой. — Слепец, возомнивший себя поводырем. Я завел тебя в дебри, мой бедный мальчик, — проговорил он, погладив покорно склоненную светловолосую голову молодого человека, который опустился на колени перед его ложем. — Я принес твою молодость в жертву своей гордыне.

— Ты бредишь, учитель.

— Если бы… Я часто говорил тебе, что сон, беспамятство и смерть несут свободу душе. Так вот, пока ты бодрствовал возле моего тела, этой жалкой груды гниющей плоти, я странствовал, скитался. Я побывал далеко, очень далеко… — Больной широко раскрытыми глазами озирал пространство, проникая взглядом за покрывало вечной тайны, что отделяет жизнь от смерти. — Я мчался через черное пространство к пылающему шару. Мчался, мечтая слиться с ним, стать крохотной частицей неугасимого тепла. — Голос старика, забиравшийся все выше и выше, вдруг упал. — Я не удостоился слияния. Меня отослали, чтобы уничтожить Ложное Знание, пока какой-нибудь безумец не заковылял по проторенному мной пути. — Без всякого перехода чародей обрывисто приказал: — Достань из ларя нефритовую шкатулку! Ту, на которой вырезана змея, глотающая свой хвост.

— Учитель, ты не можешь совершить обряд. Это убьет тебя, — горячо убеждал Отмар, обратив к больному ошеломленное лицо и удерживая руки старика.

— Делай, что сказано! — Голос колдуна прогремел громовым раскатом.

Ученик покорно извлек из сундука шкатулку и поставил ее на стол. Затем вытащил из-под топчана короткую деревянную лестницу, приставил ее к стене и, взобравшись по скрипучим перекладинам, откинул крышку люка на потолке.

— Помоги мне подняться! — велел старик тем же непререкаемым тоном.

Отмар смиренно подчинился, подвел больного к лестнице и, поддерживая его сзади, помог одолеть подъем и выбраться на верхнюю площадку башни. Потом он вернулся, чтобы прихватить шкатулку, и последовал за своим беспокойным наставником.

Как и в нижнем покое, наверху самый любопытный взгляд не смог бы отыскать привычных атрибутов колдовского ремесла. Лишь возвышающийся посередине каменный алтарь и парящий над ним зеленый фосфоресцирующий диск указывали, что это — тайное святилище.

Отмар поставил шкатулку на алтарь. Старец воздел руки к диску, и тот, повинуясь мановению костлявых дланей, медленно поплыл вниз. Тонкие синеватые губы зашевелились, но ни одного звука не слетело с них. Шкатулка, которая на первый взгляд казалась монолитным кубом из гладко отшлифованного матового камня, начала излучать мерцание. Змейка, вырезанная на верхней грани, все явственнее проступала над поверхностью, приобретая рельефность. Какая-то сила выталкивала наружу невидимую, утопленную в камне часть ее тела. Барельеф приобретал черты реального существа.

Когда источаемое камнем сияние стало почти не переносимым для глаз, каменная змея ожила, очнулась от спячки. Гибкое тело гада взблескивало изумрудной чешуей, глаза мерцали желтыми огоньками. Зеленый диск испустил тонкий луч в центр круглого гнезда, в котором нежилась змея. И живое сверкающее кольцо, символ Бесконечности, завертелось, как колесо, вокруг световой оси. С каждым оборотом движение его становилось все стремительней, и вскоре все мелкие черточки слились, нельзя было различить ни чешуек, ни глаз. Воздух вокруг жертвенника сгустился, запульсировал. Какая-то невидимая сущность лопнула и рассыпалась с мелодичным звоном бьющегося стекла. Крышка шкатулки распахнулась сама собой, и все вокруг затопил свет, такой нестерпимо яркий, что чародей и его ученик невольно заслонили глаза руками. Ярость света, казалось, пошла на убыль, но тут новый сноп лучей вырвался из недр шкатулки. После трех мощных вспышек свечение угасло. Теперь можно было отнять ладони от лица и разглядеть содержимое шкатулки. В ней лежал обрывок пергамента с ладонь величиной. Всю поверхность клочка покрывали начертанные кровью руны.

Старец простер вперед руки, повернув кисти так, чтобы ребра ладоней были обращены вниз. Обрывок пергамента взмыл с камня и замер в воздухе посередине между ладонями и на одинаковом расстоянии от шкатулки и зеленого диска. С четырех сторон в него вонзились спицы лучей — зеленого, испускаемого диском, голубого, протянувшегося от шкатулки, и двух красных, которые излучали ладони колдуна.

Вся фигура старца выдавала невероятное напряжение: синие жгуты вен отчетливо проступили под полупрозрачной желтоватой кожей рук, жилы на шее мучительно натянулись, рот был безобразно ощерен, а челюсти стиснуты так, что, казалось, еще чуть-чуть — и зубы раскрошатся. Лицо побелело, покрылось испариной.

Наконец судорожные усилия принесли видимые плоды. Скрещение лучей распылило пергамент, который растворился в воздухе, не оставив после себя даже кучки пепла. В тот же миг шкатулка захлопнулась, зеленый диск взлетел на прежнее место. Руки мага бессильно опустились, по телу его пробежала судорога, оно покачнулось. К счастью, Отмар был наготове и не дал старцу упасть.

Взвалив на спину тело больного, молодой гандер потихоньку спустился вниз по лестнице и снова уложил учителя в постель, а потом поднес к его губам чашу с водой, в которой растворил пару капель красноватой маслянистой жидкости из крохотного костяного флакончика, явно кхитайской работы. Тяжелые веки поползли было вверх, но упали, и понапрасну шевелились синюшные губы. Изо рта вырывалось только мычание.

— Не надо, не терзай себя, учитель, — взмолился Отмар. — Сейчас снадобье подействует. Клянусь Митрой, разве нельзя было просто спалить пергамент в огне?

— Нельзя, мой мальчик, — прошептал чародей, к которому наконец вернулась способность говорить. — И ты знаешь это не хуже меня. Среди тех, кто владеет Тайными Искусствами, найдутся способные прочитать и то, что было предано огню. Я не мог оставить даже пылинки.

Старец умолк. Отмар вглядывался в его застывающие черты, ловя последние проблески жизни. Когда молодой гандер уже пришел к убеждению, что смерть навеки сомкнула бледные уста учителя, они снова задвигались:

— Там, в сундуке, деньги. Не так уж много, но хватит тебе, чтобы уйти в мир и начать жизнь заново. Ты узнал от меня достаточно. Умеешь исцелять, толковать небесные знамения. Довольствуйся этим. Можешь отправиться в Офир. Люди там незлобивы и щедро платят за услуги. Здесь, на севере, ночи долги, мраку и холоду нет конца. Душа цепенеет и ввергается во власть тяжелых и бесплодных исканий. Ростки мысли слабы и скудны, как всходы на здешних полях. Про…

Отмар так и не узнал, хотел ли учитель проститься, или попросить прощения. Как видно, душа чародея торопилась продолжить прерванный полет через черное пространство. Может, она уже слилась с огненной стихией и стала частицей Вечного Блага?

Близость мертвого тела до сих пор не внушала Отмару суеверного страха, но вдруг он почувствовал, что задыхается, что знакомые с детства предметы стали чужими и враждебными. Почему-то померещилось, будто его замуровали заживо. Серые стены ползли, чтобы сдавить и расплющить. Отмар рванул ворот рубахи, обвел комнату диким взглядом и бросился к лестнице. Он слетел вниз так стремительно, что только чудом не сломал шею, и всем телом навалился на дверь, но та не поддавалась. Струйка холодного пота пробежала между лопаток, волосы на затылке зашевелились, и Отмар завопил от ужаса, а потом стал биться в дверь, как обезумевшее от смертной тоски и ярости животное.

Неизвестно, сколько бы он так бесновался, не отрезви его резкая боль от удара о железо. Засов! Как глупо ломиться в дверь, которую сам же и запер. Отмар отодвигал металлический стержень очень медленно, желая доказать себе, что справился с паникой, но руки все-таки предательски дрожали.

Холодный ветер обжег лицо и прогнал наваждение. Удушье и ужас отступили, не проходила только дрожь, которая сотрясала все тело. Отмар привалился спиной к ледяным сырым камням и жадно хватал ртом воздух. Какой позор… Хорошо хоть старик не видел. А может, видел? Что, если он догадался?.. Глупости… Конечно, учитель мог прочитать любую мысль, однако никогда не давал себе труда. То ли брезговал, то ли был слишком занят своими думами, чтобы интересоваться чужими.

«Мой бедный мальчик», «мой верный Отмар»… Чистый душой и слишком заурядный, чтобы воспарить к тем хрустальным высотам, где витает мысль его наставника. Очень преданный, но недостаточно умный. Такому нипочем не снять заклятия с заветного ларца, не прочитать руны на пергаменте.

Значит, исцелять и толковать небесные знамения? Почему бы и нет. Для начала. А потом? Потом «бедный Отмар» не побоится перешагнуть порог, о который споткнулся старый безумец. Все дело в крови, благородный Майнольф. У рожденных на охапке гнилой соломы кости покрепче и шкура погрубее. Они не воротят нос от того, что дурно пахнет для высокородных мечтателей. Юный барон забавлялся охотой, потом тешил свою спесь, вспарывая животы и снося головы на поле брани, затем вообразил, что влюблен без памяти, а когда красотка оставила его в дураках, ударился в умствования, заточив себя в башне. И это тоже было развлечение, игра, попытка исцелить раненую гордыню. Надо не врать хотя бы самому себе и желать по-настоящему, неистово, безоглядно. Те, у кого все есть от рождения, не умеют желать.

В одном старик прав: Черный лес не лучшее место под небесами. Вся жизнь прошла в глухих стенах возле человека, который мнился полубогом, а на самом деле был ничем не лучше прочих. Можно ли верить тому, что знаешь только с чужих слов? Со слов выжившего из ума старика, который не видит ничего у себя под носом. «Чист душой»… Какая уж тут чистота, если от одного шороха женских юбок, от случайного взгляда любой шлюшки голова идет кругом? Если стыдишься убогой одежды и завидуешь, бешено завидуешь богатству, власти, телесной мощи, красоте. Нет, чтобы судить о людях, Добре и Зле, надо все перепробовать, примерить все личины.

Бежать, бежать отсюда. Прямо сейчас. Нет, лучше на рассвете… Сначала надо отдать последний долг учителю. А потом к людям. Броситься в самую гущу, даже в грязь. Все перепробовать. Влезть в шкуру жертвы и палача. Любить и ненавидеть. Продаваться и покупать. Пресмыкаться и парить. А потом сбросить все прилипшее, наслоившееся, чужое, как змея сбрасывает кожу. Очиститься и стать судьей и творцом, созидателем грядущего, в котором не будет места Злу.

Когда он родился,

Ревел океан, А ветер ярился,

Могуществом пьян. И давшие живнь

В том увидели знак. Промолвила мать:

«Это будет моряк».

Песня аргосских моряков

Хвала Митре, наше плавание оказалось удачным, — произнес тучный чернобородый человек и, крякнув, одним махом опорожнил золотой кубок.

— Я бы не спешил возносить хвалы Подателю Жизни, почтенный Эмерико, — осторожно возразил суровый крепыш с обветренным, иссеченным шрамами лицом.

Беседа происходила под шелковым тентом на корме небольшого торгового судна. Пузатый купеческий барк недавно отчалил от берегов Куша и направлялся в Аргос с грузом слоновой кости, ценного дерева, произраставшего только в самом сердце Черных Королевств, и золотого песка.

— Почему бы нет? Попутный ветер надувает парус «Дельфина». Клянусь своей ненасытной утробой, такой славной посудины не сыщешь нигде от Барахов до Асгалуна, а ты, мой славный Дьониджи, лучший кормчий на всем побережье. — Благодушный купец, хозяин барка, снова наполнил свой кубок. — Посмотри, как благосклонно взирает на нас золотое око Митры. Недаром же десятая часть того, что несет «Дельфин», отойдет храму Светозарного Владыки. Промочи глотку и возрадуйся жизни!

Слова аргосца не были пустым бахвальством. Его держава обрела величие благодаря искусству мореходов и мастеров, строивших надежные суда из дуба, который произрастал по берегам речки Хорот. Подданные славного короля Мило не уставали повторять, что ни один флот не сравнится с аргосским. Даже надменным зингарцам приходилось делить с ним господство над Западным океаном, ибо вспыльчивые аргосцы никому не давали спуску. Сами о себе они говорили в шутку, что кровь их наполовину состоит из вина и потому так горяча.

— Кто-то должен приглядывать за черными бездельниками, которых ты приобрел в Куше, — напомнил кормчий.

— Ну-ну, не брюзжи. В Мессантии они пойдут за хорошую цену. — Чернобородый похотливо хихикнул. — Говорят, эти скоты неутомимы в любовной схватке, и потому многие высокородные дамы выкладывают за них немалые денежки, не торгуясь.

Дьониджи брезгливо поморщился и вылез из-под тента.

— Я знаюсь только с портовыми шлюхами, — процедил он сквозь зубы. — Но сдается мне, любая из них целомудренней кривляк, обряженных в шелка. Да, раз уж мы заговорили о шлюхах… Я кликну Бренну и Амирис. Эти веселые блудницы не дадут тебе скучать.

Кормчий перекинулся парой слов с моряками, управлявшими рулевым веслом, бросил взгляд на большой прямоугольный парус, простеганный для прочности кожаными ремнями. Пробираясь к высокому загнутому носу, окованному железом — это защищало корпус при столкновении с кораблем неприятеля, заглянул в трюм, где томились невольники — главный товар, поставляемый Черным побережьем. В ноздри ему ударил тошнотворный запах застоявшейся воды, смешанный со смрадом испражнений.

— Хорошо, если хоть половина рабов не передохнет от лихорадки, — проворчал Дьониджи.

Его опасения были не беспочвенны. Хотя путешествие от Куша до Аргоса занимало не так уж много времени, гнилостные испарения успевали отравить живой груз. Ужасная скученность способствовала тому, что лихорадка косила чернокожих. Выживали только самые сильные. От голода и лишений их когда-то гладкая и блестящая кожа становилась дряблой и цветом напоминала уже не эбеновое дерево, а мертвый пепел, так что работорговцам приходилось втирать в нее смесь сажи, лимонного сока и пальмового масла, дабы придать надлежащий вид товару.

Кроме рабов в трюме перевозили грузы, которые не могла попортить вода. Там можно было увидеть и огромные амфоры для жидких и сыпучих товаров. Сосуды плотно укупоривали и заливали воском или асфальтом. Все самое ценное хранили на палубе, в носовой части. Здесь же находилась амфора с питьевой водой. От морских волн палубный груз защищали решетки из прутьев, обтянутые промасленной кожей.

Среди прочих сокровищ, собранных на борту «Дельфина», были две рабыни, искушенные в любовных играх. Они сопровождали сладострастного Эмерико во всех его путешествиях. Амирис, смуглая стигийская танцовщица, тоненькая и гибкая, как змейки, которые водились в гибельных песках за Стиксом, умела бешеной пляской разжигать пламя в крови. Рядом с ней белокожая бритунка Бренна казалась стыдливой смиренницей. Однако ее невинно потупленные голубые глаза и влажные алые губы, которые она то и дело облизывала розовым кошачьим язычком, будили вожделение так же неизменно, как неистовые содрогания медного тела Амирис.

Когда кормчий подошел к палатке, под пологом которой юные обольстительницы лакомились финиками и сваренными в меду орехами, бритунка подарила ему томный взгляд из-под золотых ресниц.

— Когда же ты направишь свое судно в мою гавань, доблестный Дьониджи? — пропела белокурая сирена.

Амирис встала на четвереньки и, плавно покачивая полушариями грудей, заключенными в золотые чаши, двинулась к аргосцу. Искусительница прогнула спину, задрала кверху узкое лицо, откинув назад копну иссиня-черных змеистых волос, и замурлыкала, как кошка, норовящая потереться о колени хозяина.

Кормчий отскочил от шатра как ошпаренный, а дерзкие насмешницы захохотали. Бесконечные пересуды о том, какие украшения господин купил для них в Шеме, и обсуждение его мужских достоинств, которые обе прелестницы оценивали не слишком высоко, не могли развеять скуку, и девушки развлекались тем, что поддразнивали сурового Дьониджи, а тот шарахался от них, словно от змей.

— Похотливые твари, — прошипел кормчий. — Как вас еще не затошнило от сластей? Вы набиваете ими рот с утра до вечера. Ступайте живо к господину! Ему скучно, — злорадно добавил аргосец, приметив, как капризно надулись пухлые губки бритунки и скривилась лукавая мордочка Амирис.

— Ну вот, ублажай его в такую жару, — пожаловалась черноволосая красавица. — Еще заставит плясать…

— А много ли он выпил? — осведомилась ее здравомыслящая товарка.

— Да похоже, целый кувшин в себя влил. Как только в него влезает? — подивился Дьониджи.

— Лучше и быть не может, — обрадовалась Бренна. — Значит, хвала Митре, скоро захрапит. Пошли, а то еще вытянет кнутом спьяну.

Девушки выпорхнули из палатки и направились туда, где их повелитель усердно осушал кубок за кубком. Кормчий невольно залюбовался тем, как при каждом шаге Амирис подпрыгивают жемчужные нити, подвешенные к золотому пояску, а потом усладил свой взор мерным колыханием пышных округлостей под шелками, обтекавшими тело бритунки. Бренна гордилась своей белоснежной кожей и укрывала ее от жгучих поцелуев солнца.

— Вот это корма так корма! — восхищенно вздохнул сомлевший Дьониджи. — Нет справедливости под небесами, да простит меня Податель Жизни. Один обжирается, а другой грызет сухую корку. Хотя, если рассудить, женщины созданы нам на погибель. Лучше держаться от них подальше.

Еще некоторое время кормчий наблюдал не без тайной зависти за тем, как осоловевший от выпитого Эмерико усадил к себе на колени белокурую красотку, которая игриво взвизгивала и наматывала на тонкие пальчики маслянистые пряди черной бороды. Смуглая танцовщица подогревала любовный пыл повелителя, медленно извивая тонкий стан. По ее воздетым к небу рукам пробегала волна движения, заставляя позвякивать золотые браслеты, которыми были унизаны запястья. Им вторили золотые бубенчики ножных украшений. Нитки жемчуга взлетали, на мгновение приоткрывая атласную гладь узких тугих ягодиц.

Мореход ругнулся в сердцах и побрел к мачте. Еще немного — и он захлебнется слюной. Пора занять себя делом. Ловко вскарабкавшись на верхушку мачты, где была укреплена плетеная корзина для дозорного, Дьониджи окинул взглядом синие просторы. На лицо его набежала тревожная тень. Зоркие глаза аргосца отыскали вдали, сзади по курсу, черную точку, которая с каждым мигом увеличивалась в размерах. Корабль! Хорошо, если не зингарский… Соперничество между Зингарой и Аргосом, которые оспаривали друг у друга право первенствовать на океанском раздолье, никогда не затихало, поэтому встреча с зингарской военной галерой не сулила «Дельфину» ничего хорошего.

Кормчий впился взглядом в горизонт и с замиранием сердца следил за тем, как вдали обозначаются контуры судна. К «Дельфину» стремительно неслась узкая галера, на мачте которой реял пурпурный стяг. Дьониджи едва не застонал от досады. Проклятый пьяница, накликал-таки беду! Не видать теперь Мессантии, как своих ушей. Прощай, родная гавань! Прощайте мечты о тихой старости в маленьком беленом домике среди виноградников, о неспешных беседах на берегу, где сохнут сети и чернеют днища перевернутых лодок. В воображении аргосца быстрее молнии промелькнули нехитрые грезы, которые помогали терпеливо сносить тяготы, держали на плаву. Дородная подруга жизни с круглым приветливым лицом, гурьба ребятишек, справное хозяйство и он сам, седой, но все еще крепкий, как старое дерево, окруженное молодой порослью. К чести Дьониджи он недолго оплакивал крушение надежд и мысленно поклялся прихватить в путешествие к Серым Равнинам не менее десятка врагов.

«Пираты! К оружию!» — крикнул кормчий, и вскоре немногочисленная команда барка, вооруженная луками и мечами, затаилась под защитой ограждавшей борт решетки. Это были люди не робкого десятка, привыкшие отстаивать право на жизнь в ежедневной борьбе. Но что может горстка храбрецов, если ей противостоит орда головорезов?

К Дьониджи подбежал, задыхаясь, внезапно протрезвевший купец.

— Что за переполох? — пробормотал он.

— Скоро нам придется дать бой. Это пираты.

— Пираты?.. А почему мы не пытаемся оторваться от них? Почему ты не посадил людей на весла? — мямлил Эмерико.

— Бесполезно. Нас все равно нагонят. Команда только выбьется из сил. Мы обречены. Остается умереть по-людски…

— Ум-мереть? Что ты м-мелешь? — От страха толстяк начал запинаться на каждом слове.

— Это не просто пираты. Это демоны Белит. Ее прозвали Королевой Черного Побережья. Она и раньше наводила ужас, а теперь, когда у нее появился дружок — какой-то великан, одним махом разрубающий человека пополам, от головы до пояса, — и вовсе не стало жизни. От самого Асгалуна до устья мертвой реки Зархебы люди вздрагивают при одном слове «Тигрица». Так зовется эта проклятая галера.

Кормчий сказал правду. Тяжеловесное купеческое судно в основном приводилось в движение силой ветра, надувающего парус. Весла пускали в ход лишь возле берега, и было их не больше шести по каждому борту. Тихоходный барк, обремененный грузом, имел не больше шансов ускользнуть от стремительной «Тигрицы», чем раскормленная курица — от когтей ястреба.

Два судна неотвратимо сближались. Уже был хорошо виден нос галеры, который украшала отлитая из бронзы голова разъяренной дикой кошки, давшей название кораблю. На огражденной, возвышающейся над бортом площадке изготовились к стрельбе лучники. Черные гребцы усердно налегали на весла, их мускулистые спины лоснились от пота. Вдоль палубы лениво прохаживался гигант в черных сверкающих доспехах и стальном шлеме с рогами. Среди полуголых кушитов этот белокожий человек, облаченный в броню, казался неуместным чужаком, тем более что распоряжался на судне не он, а полунагая смуглянка, величественной статью подобная самой богине Иштар. Хотя великан не оспаривал власть бронзовотелой красавицы, заметно было, что он скрепя сердце мирится с таким положением вещей.

«Тигрица» наконец нагнала добычу, и дождь стрел посыпался на защитников обреченного судна. Первыми жертвами пали трое рулевых. На галере подняли весла. Раздался скрежет — борта судов столкнулись. Белокожий великан перемахнул на палубу барка и выхватил из золоченых ножен длинный меч. Следом за ним хлынул поток кушитов, потрясающих копьями с коротким древком и широким длинным лезвием наконечника. Закипела схватка. Аргосцы встали спина к спине и яростно бились. Одна за одной волны нападавших накатывали на этот островок сопротивления, чтобы отхлынуть, оставив за собой мертвые тела. Но вот один из аргосских моряков упал с разрубленной головой. Другой лишился правой кисти, но, перехватив меч в левую, уложил двух пиратов, прежде чем клинок белокожего человека в доспехах пронзил его грудь. Силы оборонявшихся таяли, им становилось все труднее противостоять натиску морских разбойников. Тех, кому удалось отбиться от кушитов, отправил к Нергалу белый воин.

Дольше всех держался кормчий. Вид его был ужасен: из левого бедра торчал обломок стрелы, косая рана рассекала лоб, и кровь заливала глаза. Однако Дьониджи продолжал драться. Но вот клинок его скрестился с мечом великана, и тот одним могучим ударом вышиб оружие из рук противника.

— Сдавайся — и уцелеешь! — крикнул победитель, которому пришлось по душе мужество моряка.

Аргосец понурился, но тут же молниеносным движением подхватил кушитское копье, которое валялось на палубе, и метнул его в пирата. Тот ловко уклонился, а кормчий рухнул на палубу — в горле несчастного торчал нож. Гигант резко обернулся. Лицо его исказила свирепая гримаса.

— Зачем ты его добила?! — обрушился белокожий на женщину, которая шла к нему, перешагивая через трупы. — Он славно дрался.

— И чуть не убил тебя, — спокойно отвечала предводительница пиратов.

— Я уже не младенец, Белит. И не нуждаюсь в женской опеке.

На смуглых щеках красавицы вспыхнул гневный румянец. Она закусила губу, но промолчала.

Кушиты сбрасывали за борт мертвые тела, переправляли на галеру раненых товарищей и награбленное добро. Из трюма выбирались испуганные невольники. Пираты притащили за волосы и кинули к ногам повелительницы рабынь, затем пригнали пинками упирающегося купца, который со страху нырнул в трюм.

Не удостоив взглядом распростертых на окровавленной палубе женщин и Эмерико, чье лицо стало серым от ужаса, Белит двинулась к невольникам и, внимательно оглядев каждого, отделила самых сильных.

— Остальных прикончить и за борт, — приказала она. Распоряжение Белит не было продиктовано бессмысленной жестокостью. Оно имело под собой разумное основание. «Тигрица» не могла нести лишний груз. Даже из захваченной добычи брали лишь самое ценное и ровно столько, сколько могла увезти галера. К тому же наиболее слабые из невольников, возможно, заболели в пути, и нельзя было допустить, чтобы зараза перекинулась на команду «Тигрицы». Приказание лишить пленников жизни, прежде чем выкинуть их за борт, пираты почитали знаком милости, ибо мертвого уже не страшат акульи клыки.

Тем не менее гигант нахмурился и, отозвав надменную красавицу, стал что-то втолковывать ей. Брови Белит сошлись к переносице. Она презрительно покачала головой, но затем сдалась.

— Этих можете взять себе, — бросила она кушитам, указав высокомерным движением подбородка на женщин.

Бритунка подползла к Белит, желая облобызать ступни новой госпожи, но та брезгливо отпихнула ее ногой.

— Вы, — обернулась повелительница к рабам, которых сочла непригодными для замены павших в схватке пиратов, — останетесь на этом судне. Пусть боги сами выносят приговор. Сумеете добраться до берега — ваше счастье. И не благодарите меня. Эту милость оказывает вам самый великий воин, которого носила земля, — Конан из Киммерии.

— Госпожа, госпожа, — заскулил Эмерико. — Не оставляй меня с ними! Я богатый купец из Мессантии. Ты получишь хороший выкуп.

— Не нравится — ступай в воду, — невозмутимо посоветовала Белит. — Акулы обрадуются.

Скоро на палубе «Дельфина» осталась только кучка невольников и еле живой от страха купец. Галера уплывала прочь.

Шадизарская песня о

Простаке и Любимце Бела

Конан, облокотясь на борт, задумчиво следил за тем, как увеличивается синее пространство, разделяющее корабли. Он вспоминал тот день, когда при схожих обстоятельствах впервые очутился на борту «Тигрицы».

Киммериец странствовал по свету с тех пор, как зеленым юнцом был пленен асирами и угнан в Гиперборею. Минуло почти десять весен, а он не забыл, как горек хлеб неволи, потому и вступился за рабов, хотя разделял презрение Белит, полагая, что свободы достоин лишь тот, кто бьется за нее.

Сам Конан сбежал из плена при первой же возможности, не убоявшись того, что сгинет среди снегов — босой, полуголый мальчишка. Тогда он чуть не стал добычей волков, зато обзавелся страшным оружием, отвоеванным у мертвеца. Так он вступил на путь удивительных приключений.

Беспокойная судьба привела возмужавшего варвара, в прошлом самого удачливого из грабителей достославного Города Воров — Шадизара, непобедимого воина, сражавшегося под стягами разных держав, и грозу Темных Сил, в Аргос. Здесь Конан, случайный свидетель кабацкой драки, стоившей жизни наглому гвардейцу, угодил в лапы правосудия. Ему ничего не оставалось, как прорубить себе мечом дорогу к свободе и спешно покинуть негостеприимный берег на борту небольшого купеческого судна.

На беду злосчастной посудины, пути ее пересеклись с политой кровью дорогой «Тигрицы». Все двадцать гребцов, трое рулевых и шкипер «Аргуза» расстались с жизнью. Уцелел лишь варвар, отвага которого покорила сердце Королевы Черного Побережья. Теперь Конан делил с ней судьбу и ложе.

Свирепые кушиты, составлявшие команду «Тигрицы», спокойно приняли выбор своей госпожи, однако временами киммерийцу казалось, что он ловит на себе насмешливые взгляды. Скорее всего, то была игра воображения, наветы уязвленной гордости. И все же варвара грызла одна навязчивая мысль: чернокожие склоняются перед ним потому, что он проводит ночи с их госпожой. Белит — Королева Черного Побережья. А кто же он сам? Кто угодно, но только не Король.

Когда назойливые, как болотный гнус, подозрения начали жалить Конана, мед, который он пил с уст возлюбленной,(стал горчить. Варвар даже подумывал бросить все и вернуться к прежней жизни, когда ни одной самой! прекрасной женщине не удавалось связать его по рукам и ногам. И тут он в первый раз испробовал крепость сетей, которыми опутала его Белит.

Красавица не требовала обетов верности, не угрожала отомстить, если Конан оставит ее. Однако страсть Белит была такой щедрой и безоглядной, что одна мысль о разлуке казалась предательством. Киммериец не мог уйти и корил себя за это, понимая, что все больше запутывается в силках любви.

Вот и сейчас Конан разрывался между желанием увлечь Белит в палатку на носу галеры, чтобы предаться любви, и упрямым стремлением доказать свою независимость. Последнее перевесило. Конечно, любовные игры восстанавливали естественный порядок вещей: она — слабая женщина, он — ее господин и повелитель. И все-таки его власть была иллюзорна и недолговечна. С рассветом солнца она испарялась, как роса с травы. Покорная и томная возлюбленная исчезала, изгнанная гордой Королевой.

Варвар восхищался сильной и бесстрашной владычицей, но преображение Белит оставляло чувство утраты. Иногда Конан даже сожалел, что она не похожа на обычных женщин, вся забота которых — сидеть за прялкой, стряпать и нянчить детей. Поразмыслив, он, однако, признавал, что не смог бы так же сильно любить обычную женщину, и все же злился.

Киммерийца взбесило вмешательство Белит в его поединок с аргосцем. Можно подумать, он не мог сам постоять за себя. Эти попытки уберечь его от опасности просто унизительны. И будь он проклят, если первым сделает шаг навстречу, как бы сильно того ни хотелось. Придя к такому решению, Конан подсел к чернокожим лучникам, которые зубоскалили, попивая захваченное на барке вино. Неподалеку испуганно жались к борту отбитые у аргосцев невольницы.

Встретясь взглядом с Бренной, в глазах которой стояли слезы, варвар подумал, что своим заступничеством оказал девушкам дурную услугу. Ревность Белит сделала их жертвой свирепых вожделений. Наверное, смерть — блаженство по сравнению с тем, что ожидает несчастных, когда им придется утолять любовный голод пиратов, не привыкших церемониться с женщинами. Из задумчивости киммерийца вывела свара, вспыхнувшая между кушитами.

Среди воинства Белит выделялся звериной силой и кровожадностью хищника черный верзила по имени Окуджи. Родное племя изгнало его за убийство двух старших братьев, которые стояли между негодяем и властью вождя. Лишь одному человеку удалось обуздать нрав дикаря — Королеве Черного Побережья. Иногда Конану чудилось, что за необъяснимой покорностью Окуджи кроется нечто большее, нежели благоговейный трепет, который повелительница внушала черной орде/ Порой взгляд кушита жег его ненавистью. Однако на сей раз злоба чернокожего была обращена не на киммерийца.

Окуджи сцепился с остальными из-за того, кто должен первым воспользоваться щедрым и неожиданным даром госпожи. Белит не могла запретить команде насильничать во время набегов на прибрежные селения, но никогда не разрешала прихватывать женщин на корабль, очевидно желая предупредить распри вроде нынешней.

Никто из кушитов не посмел бы подвергнуть сомнению право Окуджи первым вкусить сладкого плода, если бы притязания звероподобного силача не простирались сразу на обеих невольниц. Такой дерзости не стерпели даже самые забитые и безгласные, которым обычно приходилось довольствоваться чужими объедками. Сознание того, что Окуджи выступает один против многих, придало пиратам смелости. Некоторые уже поигрывали рукоятками кривых ножей. Узурпатор же нагло оскалился и жег соперников глазами, все еще умудряясь держать их на почтительном расстоянии. Конану он напоминал матерого волка, обложенного сворой. Зверь ощетинил загривок, пригнулся к земле и сдержанным рычанием предупреждает трусливых шавок, что разорвет на куски первого, кто осмелится напасть. Собаки же, подбадривая друг друга оглушительным лаем, вертятся на месте и выжидают, когда среди них сыщется смельчак, готовый испытать на себе крепость стальных челюстей.

Киммериец поискал глазами Белит. Почему она до сих пор не вмешалась? Одно слово госпожи могло охладить самые горячие головы. Повелительница прохаживалась вдоль прохода между скамьями гребцов от кормы к носу и обратно. Спорщики так шумели, что она наверняка слышала все. Но Белит даже не пыталась потушить огонь вражды, который разгорался с каждым мгновением. Конан не мог взять в толк почему. Может, она считает, что небольшая трепка собьет спесь с Окуджи? Однако дело того и гляди дойдет до поножовщины. И тут варвар уловил огонек торжества, блеснувший во взгляде, который послала ему возлюбленная. «Посмотри, — говорили ее глаза, — до чего довела твоя нелепая прихоть. Я тебя предупреждала».

Варвар усмехнулся про себя: женщина всегда верна своей нелепой природе, как бы высоко не вознесла ее судьба. Играть с огнем только из желания потешить гордыню, поставить на своем! Разве Белит не понимает, что пламя пожрет все вокруг, что слепая ярость опьяняет и сводит с ума и драка может перейти в бунт? Владычица бросает вызов. Уверена, что ей одной под силу справиться с этим сбродом. Ладно, поглядим, чья возьмет.

Забияки опешили, когда в разноголосый хор вмешался негромкий, но властный голос чужака:

— Чего вопите?

— Как чего? — возмутился один из тех, кто посчитал себя обойденным. — Ублюдок хочет наложить лапу на обеих девок!

Пираты снова загомонили, но уже без прежнего воодушевления.

— Столько шума из-за потаскух? Киньте кости. Победитель получит сразу двоих на всю ночь.

Как ни странно, первым предложение киммерийца подхватил сам виновник склоки. Этого Конан не ожидал. С каких пор Окуджи стал таким покладистым? Испугался, что не совладает со всей сворой? Или имеет тайный расчет?

Один из спорщиков достал из-за пояса кожаный мешочек и вытряхнул из него два костяных кубика, на гранях которых были вырезаны символы. Как успел узнать киммериец, самое низкое достоинство имел значок в виде косой черточки, условно изображавший комариное жало, за ним следовали два кружка — глаза лягушки, волна — тело змеи, что-то вроде лука без тетивы — крылья орла, точка, ощетинившаяся лучами, — грива льва и, наконец, полумесяц — бивень слона. Лягушка пожирает комара, но, в свою очередь, служит пищей змее, а та бессильна в когтях орла. Орел не может тягаться со львом, однако нет никого страшнее разъяренного слона.

Кушит бросил кубики и скривился: выпали «комар» и «змея». Окуджи расплылся в злорадной улыбке, сгреб кости, ловко метнул и обвел соперников ликующим взглядом:

— Два «слона».

Когда чернокожий великан выиграл пять раз подряд, Конан нахмурился: подозрительное везение. Правда, дерзкому кушиту не всегда удавалось выбросить двух «слонов». Киммериец не спускал глаз с руки Окуджи и, внимательно понаблюдав за чернокожим, довольно усмехнулся. Хитрец мог провести своих простодушных сородичей, но не человека, который не раз спускал за игрой награбленное в таверне Абулетеса, в самом воровском квартале легендарного Города Воров. У Абулетеса собирались прожженные мошенники. Один из них, редкий пройдоха, испробовал свое искусство на киммерийце. Должно быть, бедняга чем-то прогневал Бела, покровителя воров и торгашей. Конан пощекотал ему ребра кинжалом и остался доволен результатом: он не только вернул проигранное, но и почерпнул из беседы кое-что полезное.

Раскаявшийся поведал без утайки, как через крошечное отверстие влить внутрь кубика расплавленный свинец, чтобы при некотором навыке кубик всегда падал на утяжеленную грань. Очевидно, этой уловкой и воспользовался Окуджи. Перед броском он ловко подменял обычные кости кубиками со свинцовой начинкой, которые заранее припрятывал в ладони и придерживал мизинцем и безымянным пальцем. Метнув кубики, он подбирал их и сам подавал очередному противнику. Кушиты побаивались Окуджи, и тому ничего не стоило навязать им свои условия игры. Если сомнения и закрадывались в головы проигравших, они предпочитали держать их при себе. «Счастливчик» быстро разделался со всеми желающими попытать удачи — некоторые пираты не стали даже пробовать, заведомо посчитав это делом безнадежным.

— Сыграй со мной, — предложил, к удивлению всех, Конан.

Окуджи насупился:

— А что скажет владычица?

— Не твоя забота. Боишься проиграть?

Чернокожий протянул кубики киммерийцу, но тот покачал головой:

— После тебя.

Бросок. Кости стукнулись о дерево. Один кубик сразу замер, а другой пару раз повернулся и только тогда застыл на месте. «Лев» и «слон». Окуджи подобрал кубики и протянул Конану. Варвар подставил левую ладонь, а потом, подкинув кости, поймал их правой. Он воздел глаза к небу и, напустив на себя постную мину, загнусавил на манер базарных попрошаек:

— Молю тебя, Светозарный, и вас, Светлые Боги, не обойдите милостью жалкого червя, пресмыкающегося в пыли! Пошлите удачу несчастному горемыке!

— Бросай! — рявкнул Окуджи.

— Чего дергаешься? — притворно удивился Конан. — Ты, считай, выиграл. — Он поднес кости ко рту и поплевал на них: — Это на счастье…

— Да бросай же!

Рука варвара зависла в воздухе, пальцы разжались и выпустили кости. Кубик, выпавший первым, остановился почти сразу. Из груди зрителей вылетел вздох. «Слон»! Все взгляды перекинулись на второй кубик, который, словно испытывая терпение игроков, подскочил, упал на ребро, а потом долго кружился.

— Боги услышали мои молитвы, — елейным голосом объявил Конан.

Окуджи открыл рот, намереваясь что-то возразить, но умолк и только сверлил врага взглядом. А киммериец так и лучился дружелюбием и детской наивностью. Кушит, несомненно, понял, что противник повторил его трюк, но не мог разоблачить его, не бросив тени на себя.

Встревая в игру, Конан просто хотел наказать обманщика. Он как-то забыл, что поставлено на кон, и вспомнил об этом, только когда пышнотелая бритунка плюхнулась к нему на колени и, обмакнув пальчик в кубок, из которого пил варвар, по-кошачьи слизнула красные капли. Голубенькие глазки мазанули по лицу Конана похотливым взглядом.

В прежние времена киммериец охотно приголубил бы пухленькую милашку, не обойдя вниманием и смуглую танцовщицу. Но то было прежде. И все же он не спешил спихнуть с колен бритунку. Неожиданно для себя варвар поразил одной стрелой две цели — щелкнул по носу наглеца и хотя бы на одну ночь вырвал девушек из лап насильников. Если сейчас пираты поймут, что добыча ему не нужна, дележ начнется сызнова.

Конан ломал голову над тем, как выбраться из ловушки, которую сам себе подстроил. Он терпеливо сносил ласки, которые расточали ему обе рабыни. Кушиты отпускали соленые шутки. Они откровенно завидовали чужаку, но тешились тем, что тот проучил Окуджи.

И вдруг Бренна с испуганным писком шмыгнула за спину Конана. Пираты странно притихли. Киммериец поднял глаза. В двух шагах от него стояла Белит. Глаза ее метали молнии, смуглая рука уже занесла для удара стальное лезвие. Варвар ощутил жаркие толчки крови и вопреки здравому смыслу захотел стиснуть гневную смуглянку в объятиях — так ослепительна она была в ярости. Но вместо этого он только обронил:

— Решила кого-нибудь зарезать? Так не тяни. Рука дрогнет.

Белит резко развернулась и неистовым броском послала нож вперед. Сила ее ненависти глубоко вогнала лезвие в каменно-твердую мачту.

— Тебе бы на ярмарках выступать, — крикнул вдогонку киммериец.

Кушиты молчали, выжидательно поглядывая на Конана.: Оскорбление, нанесенное владычице, задевало их честь. Но; каждый из чернокожих, как ни крути, принадлежал к сильному полу и против воли восхищался тем, как ловко чужак укротил взбешенную женщину. Белит сама сыграла на руку варвару, обнаружив ревность — чувство, простительное для обычных людей, но не для тех, кого всеобщее поклонение окружило ореолом исключительности.

— Вы что, языки проглотили? — гаркнул Конан. — Почему мой кубок пуст? Клянусь Кромом, на Серых Равнинах и то веселей, чем здесь. Пусть стигийская шлюшка спляшет для нас.

Танцовщица робко выскользнула из-за спин кушитов и, бросив опасливый взгляд в сторону палатки, куда удалилась Белит, начала извивать стан и кружиться. Но танец не ладился, движения выходили скованными, смуглое лицо потемнело от страха.

— Пляски Смерти, — вздохнул киммериец. — Прямо душу леденит.

— А ты подогрей девку кнутом, — посоветовал кто-то. — Глядишь, оживет.

— Эй, Конан, когда же ты приласкаешь красоток? Они заждались.

— Слушай, поделись с нами! Зачем тебе одному столько?

— Оставьте в покое киммерийца! Госпожа нагнала на него страху.

Варвар скрипнул зубами от досады. Это отродье Нергала не отвяжется. Что бы придумать?

У ног Конана съежилась в комочек Бренна. Шелковое одеяние бритунки было измято, забрызгано кровью и разодрано на груди. Пальцы девушки судорожно стискивали рваные края ткани, но те немного расходились, приоткрывая нежную кожу, сквозь которую просвечивали голубые жилки. Девчонка недурна, вынужден был признать Конан. Вот только небольшое красное пятно на левой груди, вроде отпечатка крошечной короткопалой ладони. Пятно… А что, если…

— Вина! — взревел варвар. — Мне и этой милашке! Пейте, гнилые утробы!

Осмелевшая Бренна снова устроилась на коленях великана.

— Эй, киммериец, оставь и нам немножко. Мы тоже любим сладкое! — гоготали пираты.

— Только не этой ночью, — осклабился Конан. — Но я не жадный. А ну, красотка, покажи нам, что ты прячешь! — И он содрал шелк с плеч девушки, обнажив полную грудь.

Варвар уставился на пятно с таким видом, словно разглядел его только сейчас.

— Кром! — воскликнул он и, вскочив, оттолкнул от себя Бренну.

Кушиты недоуменно переглядывались.

— Может, он умом тронулся от счастья? — предположил кто-то.

— Это знак! — произнес Конан свистящим шепотом, округлив глаза и тыча пальцем в небо.

— Чего он там несет?

— Девушка посвящена Виккане, — вдохновенно врал киммериец. — Ее жрицы должны хранить целомудрие.

— Что-то я не слышал про такую богиню, — вмешался какой-то маловер.

— А как ты, дерьмо шакалье, мог о ней слышать, если Виккане поклоняются только на севере, в Бритунии?

— Ну, мы-то на юге… К тому же персик уже надкусили.

— Вот-вот… Видел, что случилось с толстяком, осквернившим тело жрицы? Он навлек на себя гнев богини.

Конан чувствовал, что чернокожие головорезы не слишком-то верят его второпях сочиненной байке. Как убедить их? Н'Тона! Ну конечно! Как он забыл про старика.

— Не верите мне — спросите колдуна, — заявил варвар.

Позвали престарелого знахаря, который ухаживал за ранеными. Киммериец давно подметил, что Н'Тона мягкосердечен и неглуп. Старик пожалеет девушек и поддержит игру.

Конан повторил все слово в слово колдуну. Тот выслушал его с важным видом, а затем изрек:

— Мне не ведомы северные божества, но если на деве лежит Священная Печать, я это почувствую.

Старец подошел к дрожащей бритунке и начал водить ладонью над пятном. Для пущей важности он прикрыл веселые плутоватые глаза и забубнил что-то. Кушиты следили за ритуалом жадно, как любопытные дети, затаив дыхание и разинув рты.

— Я чувствую жар Божественной Искры, — вынес вердикт Н'Тона. — А если какой-нибудь тупой сын обезьяны попробует ломиться в Священные Врата, его таран станет трухлявым, его боевой клинок съест ржа. Все ясно, вместилища порока?

— А как же стигийская змейка? — осведомился тот же недоверчивый голос.

— Она долго была рядом с Избранницей. И заклятие перешло и на нее, — важно пояснил колдун.

Пираты застонали от разочарования.

— И не вздумайте выкинуть Носящих Печать в море! — Проницательный старец легко угадывал мысли, тяжело копошащиеся в головах его подопечных. — Только еще больше прогневаете богиню.

Конан перевел дух. Кажется, старый хитрец преуспел, судя по унылым физиономиям. Знахарь заговорщицки подмигнул варвару и, шаркая ногами, побрел назад к раненым. Киммериец и не подозревал, что скоро незатейливая выдумка обернется против него.

Ты вскормлена скорбью

И местью сыта.

Как пламень, пылает

Твоя красота.

Сей огнь занялся

От пожара в крови,

Что бешено алчет

Войны и любви.

Песнь о Белит

Под алыми сводами шатра на мягкой пятнистой шкуре сидела Королева Черного Побережья. Смуглые руки обхватили согнутые колени, в которые Белит уткнулась лбом. Черная волна кудрей отхлынула на грудь, и видно было, что плечи вздрагивают. Владычица плакала, горько и безутешно, словно ребенок. Она редко позволяла себе такую роскошь, как слезы, потому что судьба рано отняла у нее право на слабость.

Белит родилась в Шеме, небольшой, но процветающей стране, благополучие которой зиждилось на предприимчивости и трудолюбии народа, удачливого в торговле и искусного в ремеслах. Появлению девочки на свет предшествовало зловещее предзнаменование. Неизвестно как в домашнее святилище, где стояли медные идолы — статуэтки Иштар, Адониса и других почитаемых шемитами богов, заползла большая змея, воплощение ужасного Сета. Перепуганная мать Белит разрешилась от бремени раньше срока. Вспоминая об этом, отец, человек умный и веселый, говорил: «Ты, дочь моя, никогда не отличалась терпением». Обеспокоенная роженица потребовала призвать жриц благостной Иштар, чтобы они истолковали знамение и отвели зло. Но мудрые служительницы богини не смогли утешить бедную женщину, ибо никто не в силах изменить предначертания небес. Белит была предсказана яркая, но короткая жизнь, подобная огненному росчерку падучей звезды.

Суровый приговор провидения привел в трепет мать Белит, и та тщетно старалась оберегать свое упрямое и своенравное дитя. Однако сама девочка видела в пророчестве обещание необыкновенной, сказочной участи. Она всегда завидовала брату, которого никто не пытался удержать под крылом, и сильнее всего была привязана к отцу, умевшему снисходительной мягкостью усмирять ее порывы. Повинуясь этой мудрой и ненавязчивой воле, она соединила свою жизнь с человеком, которого избрал ей в мужья отец, и дала жизнь ребенку. Замужество почти ничего не изменило в тихой, размеренной жизни Белит. Она питала к своему супругу искреннюю и теплую привязанность, но пламя страстей еще только занималось в ней.

Отец по-прежнему направлял судьбу Белит. И когда он собрался переехать из Шема на Черное Побережье, дочь с мужем последовали за ним. На новом месте семья Белит, как и раньше, жила в покое и достатке, окруженная всеобщим почитанием. Иногда юная женщина спрашивала себя, когда же начнется наконец обещанная ей необыкновенная жизнь. Позже она корила себя за это, мучаясь сознанием того, что безрассудные, дерзкие жалобы навлекли несчастье.

В один день Белит лишилась родителей, мужа и ребенка, которые погибли от рук стигийцев. Ее разлучили с братом и угнали в рабство. И здесь обрывается рассказ о беспечной юной мечтательнице и берет начало повествование о Королеве Черного Побережья.

Белит вырвалась из плена, и мщение змеепоклонникам стало для нее целью и смыслом жизни. Она бежала на Черное Побережье, туда, где все еще помнили и чтили ее семью, снарядила галеру и набрала команду из чернокожих воинов племени суба. С тех пор «Тигрица» стала ужасом, который неотступно преследовал тех, чьей жизнью управлял Великий Змей.

Со временем, когда жажда мести поутихла, Белит вошла во вкус вольной морской жизни и уже не мыслила для себя иного жребия. В этой новой жизни одно оставалось незыблемым: никто из окружавших владычицу мужчин не смел даже мечтать о любви смуглой красавицы, соблазнительной, как сама божественная Деркето. Одни видели в целомудрии Белит залог удачи, которая неизменно сопутствовала ей. Другие — решение хранить верность умершему. Сама же владычица постигла истину только в тот миг, когда увидела на палубе захваченного аргосского судна неистового гиганта в сверкающих доспехах. Лишь для него всегда билось ее сердце.

Но и цветочный венец таит в себе тернии. Обретение рождает страх утраты. Белит, уже потерявшую однажды всех, кого она любила, этот страх терзал, как злобный демон. И она была готова сразиться за возлюбленного с целым светом, с самим Повелителем Серых Равнин. Но не смерть считала прекрасная шемитка своей главной соперницей, а бесконечно изменчивую жизнь, которая манит и искушает беспокойный человеческий дух все новыми соблазнами.

Хотя Конан не проронил ни слова о своих прошлых привязанностях, Белит понимала, что в его бурной жизни было много женщин и ни одна не смогла удержать киммерийца возле себя. Но, может быть, его непостоянство объяснялось только тем, что он еще не встретил единственную из всех? Наблюдая за возлюбленным, Белит пыталась вообразить эту женщину, мучила себя догадками. Почему-то ей представлялось, что рожденному на далеком севере должны нравиться белокожие и светловолосые скромницы с вечно потупленными голубыми очами, то есть полная противоположность ей самой. Белокурая Бренна поэтому мнилась куда более опасной, нежели смуглая Амирис, сколь ни глубока была ненависть шемитки ко всем рожденным на берегах мрачного Стикса.

Соленые капли, сбегавшие по лицу Белит, не были слезами раскаяния. Шемитка, не задумываясь, предприняла бы новую попытку избавиться от Бренны, которая бесстыдно льнула к Конану. Гордая красавица страдала от унижения, от того, что не смогла скрыть ревности, а потом не довела месть до конца. И все смеялись: киммериец — открыто, остальные — втихомолку, про себя. Белит не знала, как показаться теперь на глаза людям, чтившим в ней надменную и неприступную Королеву Черного Побережья. Реальность напомнила о себе самым странным способом: что-то влажное и теплое коснулось стопы шемитки. Белит вскинула голову. Опухшие от слез веки помешали ей сразу узнать человека, который взял на себя смелость нарушить уединение владычицы. Наконец она разглядела в красноватом полумраке коленопреклоненную Амирис.

— Убирайся! — глухим после сдавленных рыданий голосом приказала шемитка.

— Не гони меня, госпожа! — тихо, но настойчиво попросила танцовщица. — Я могу оказаться очень полезной. — Не поднимаясь с колен, она подползла ближе к повелительнице.

— Какая может быть польза от стигийской дряни? — сердито отозвалась Белит. — Убирайся, пока цела!

Но прогнать Амирис оказалось не так-то просто. Льстиво улыбаясь, она продолжала:

— Я знаю, как избавить тебя от бритунки.

Владычица презрительно вскинула бровь:

— Невелика сложность. Любой из моих людей справится с этим.

— А что скажет господин? Он трижды вступался за Бренну и будет разгневан. — Заискивающий и одновременно нагловатый взгляд Амирис как будто пытался проникнуть в мысли шемитки. — Эта беловолосая тихоня очень хитра. Она легко обводит мужчин вокруг пальца — хнычет, прикидывается овечкой. Я-то хорошо изучила ее подлый нрав. И Бренна, и господин — оба с севера. Мы для них чужие. Сначала ему будет просто приятно поговорить с бритункой о родных краях, а потом она глубоко запустит когти в его сердце. Мужчины легковерны.

Белит уже не находила в себе сил остановить поток злоречия. Яд, который по капле вливала стигийская змейка, проник в душу. Помимо воли шемитка жадно ловила каждое слово.

— Погляди на это! — На узкой ладони поблескивал крошечный шарик. — С виду жемчужина, правда? Но если бусинку растворить в кубке с вином, испивший из него зачахнет. Не будет ни боли, ни корчей, которые обычно вызывает отрава. Никто ничего не заподозрит. Смерть Бренны припишут лихорадке. Бритунка привыкла доверять мне, и будет проще простого напоить ее зельем.

Обманутая молчанием госпожи, Амирис подобралась к ней так близко, что могла ясно видеть золотые искорки в карих глазах шемитки и биение голубой жилки на виске. Неожиданно Белит запустила пальцы в копну смоляных волос рабыни и, намотав на руку пучок скользких от благовонного масла прядей, вцепилась в него так, что танцовщица вскрикнула. Взгляд повелительницы опалил яростью запрокинутое лицо Амирис.

— Я не убиваю исподтишка, как вы, поганые змеепоклонники. — Зубы Белит сверкнули в улыбке. — Мне ничего не стоит прямо сейчас перерезать тебе глотку.

— О нет, госпожа! Пощади! Вели меня высечь за дерзость. Я дам тебе приворотное зелье. Он не посмотрит больше ни на одну женщину. Я знаю, как составлять притирания и мази, которые сберегают свежесть кожи и блеск волос. Ты не пожалеешь…

— Ползи, змея! — пренебрежительно бросила шемитка, разжав руку, чтобы с нее соскользнули жирные кольца волос невольницы. — И не попадайся мне на глаза! Не то раздавлю.

Амирис, неуклюже пятясь, выползла из шатра, но приторный запах масла, которое Белит безуспешно пыталась стереть с руки, по-прежнему напоминал о ней, заставлял содрогаться от омерзения, бередил рану.

Кто-то отогнул шелковый полог и впустил внутрь свежее дыхание океана и солнечный свет. Шемитка подняла глаза и едва не задохнулась от ярости.

— Прочь, ублюдок! — крикнула она, — Поганый пес! Блудливая обезьяна! Ненавижу тебя!

Красавица схватила первое, что подвернулось под руку — рогатый асирский шлем — и запустила им в незваного гостя. Но Конан еще не успел снять доспехи и потому не потрудился даже уклоняться от удара. Вместо этого он расхохотался:

— Белит, сердце мое, ты сегодня не в духе.

Шемитка стиснула кулачок и ударила им по колену. Больше всего она боялась, что киммериец заметит, как опухли веки. Глупо и унизительно проливать слезы из-за истукана, который предпочел ей ничтожную шлюху.

— Почему только я не зарезала тебя! — прошипела гневная смуглянка.

— Так из-за этого столько слез? Не стоило расстраиваться. Ты все-таки попыталась. А потом чуть не снесла мачту, — шептал киммериец, придвигаясь поближе, что требовало известной ловкости: шатер был низким, и рослому варвару пришлось согнуться в три погибели.

— Зачем ты явился? — бормотала Белит слабеющим голосом. — Мало показалось моего позора? И не воображай, что я плакала из-за тебя.

— Все женщины — ужасные лгуньи, — тихо проговорил великан, опускаясь на колени подле возлюбленной и гладя пальцем ее упрямый подбородок. — Особенно красавицы. Ты мне нравишься даже такой, как сейчас — с опухшим носиком и красными веками.

Последнее замечание было крупным просчетом. Белит сначала вонзила зубы в дерзкий палец, а потом, пользуясь недолгим замешательством киммерийца, который с криком отдернул руку, изо всех сил оттолкнула его. Варвар пошатнулся, но тут же ловко поймал запястья прекрасной противницы, опрокинул ее на бархатистый мех и слегка придавил своим телом.

— Грубый дикарь… Чурбан киммерийский, — протянул томный голос, как только губы любовников разомкнулись. — Ты переломал мне ребра этим железом.

— Так в чем же дело? Освободи меня от него, — невозмутимо отозвался Конан. — Ты так нетерпелива, любовь моя, что не дала даже снять доспехи.

Ловкие пальцы быстро развязали кожаные ремешки. Вогнутые пластины из вороненой стали были отброшены туда, где валялся шлем. За ними последовал пояс с ножнами. На темные доски легла короткая льняная туника. Время слез и споров кончилось.

— Мне нравятся такие ссоры, — заметил киммериец ленивым, сытым голосом некоторое время спустя. — Ты превзошла себя, моя тигрица…

Последние слова потонули в чудовищном грохоте. Впечатление было такое, что небо лопнуло. Конан подскочил, словно его подбросило пружиной, и вылетел наружу.

Навстречу ему по узкому проходу бежали люди. Гребцы повскакали с мест, забыв о веслах.

— Это все он! — вопил, потрясая ножом, Окуджи, который несся впереди всех. — Он нарушил запрет госпожи! Он вызвал кару богов! Смерть чужаку!

— Смерть! — вторил ему нестройный хор.

Рука Конана машинально скользнула к поясу. Кром! Меч остался в шатре, и уже нет времени кинуться за ним. Этой образине только того и надо. Стоит повернуться спиной — и получишь удар под лопатку.

Варвар надменно выпрямился и застыл, ожидая нападения. Даже безоружный и нагой, он был так грозен, что кушиты, которых увлек за собой смутьян, остановились и замерли, предоставив самозваному предводителю расправляться с киммерийцем. Окуджи уже ничто не могло удержать. Давно копившаяся злоба рвалась наружу с тем же неистовством, с каким раскаленная лава выплеснулась из жерла вулкана, который взорвался где-то в океанских глубинах и породил чудовищный гул.

Чернокожий бросился на врага. Конан быстро переместился чуть левее и шагнул навстречу противнику, выбросив вперед согнутую в локте левую руку. Предплечья — белое и черное — скрестились. Правая рука варвара мгновенно проскользнула под левую у кисти и обвилась вокруг лапищи кушита со смертоносным лезвием, поймав ее в капкан. От жесткого захвата, едва не сломавшего кость, пальцы чернокожего непроизвольно разжались и выронили нож. Толчок, подножка — и Окуджи рухнул на спину. Железное колено варвара вошло в печень врага и, казалось, вышибло из него дух. Киммериец тем не менее решил не искушать судьбу. Ухватив голову кушита двумя руками, он крутанул ее так, что позвонки хрустнули — это сломалась шея.

Победитель медленно поднялся и шагнул к пиратам, которые сгрудились в проходе. Стоявшие ближе всего начали пятиться в испуге, но их не пускали топтавшиеся сзади.

— Конан, смотри! — раздался за спиной киммерийца тревожный окрик Белит.

Варвар повернул голову. Шемитка указывала на небо. Драка была мгновенно забыта. Глаза всех, кто находился на палубе галеры, обратились к горизонту. Оттуда наплывала черная пелена. В считанные мгновения она затянула полнеба, поглотив солнце. Лишь иногда светило показывалось в редких просветах, но диск его стал голубым. Налетел шквалистый ветер.

Не дожидаясь приказа, кушиты рванулись к мачте, которая угрожающе скрипела. Полотнище паруса стянули вниз, мачту опустили. Однако безжалостная стихия не дала людям времени на долгие приготовления.

С той стороны, откуда пришла тьма, надвигалась стена воды. Вопль ужаса пролетел над палубой галеры. Мгновение — и волна накрыла судно. Она разбросала Конана и Белит в разные стороны. Киммериец успел ухватиться за борт. Но, видно, дерево треснуло под страшным ударом. И варвара, ослепленного и оглушенного водой, поволокло куда-то прочь от «Тигрицы».

К пределам безвестным повлек его рок

И выкинул тело на мокрый песок.

«Живи», — отступая, шепнула волна.

И смертная спала с очей пелена.

Песня аргосских моряков

Конан проснулся оттого, что голова, налитая свинцовой тяжестью, нестерпимо болела, в глотке саднило от сухости, а рот наполнился вязкой густой слюной, горько-соленой на вкус. Киммериец попробовал разлепить веки, но тут же сомкнул их — яркий свет обжег глаза. Что это с ним? Может, перебрал вчера вина? И где Белит? Неужели все еще зла из-за белокурой шлюшки, которая плюхнулась к нему на колени? Видит Кром, он не виноват, что девки так и липнут.

— Белит! — хрипло простонал варвар.

Вот злопамятная кошка! Могла бы, по крайней мере, хоть воды холодной поднести в память о жарких ночах. Так нет же, теперь будет дуться и фыркать целый день.

— Эй, кто-нибудь! Н'Тона! — прохрипел мученик. — Воды, да поживее! Нергал их побери, никого не дозовешься. Придется вставать. Что за сброд, блевотина Нергала… Вырезать печень первому, кто подвернется под руку, — вот чего они заслуживают.

Киммериец открыл глаза и с трудом повернул голову. Кром, что это?! У ног лениво плескалась вода, поодаль чернели скалы. Конан приподнялся на локтях, неловко сел и огляделся. И слева, и справа, и за спиной — нагромождения камня, замыкающие кольцом небольшую лагуну. Вдоль кромки воды ослепительно сверкают на солнце россыпи мелких белых кристаллов. Сроду он не видал такого песка, уж слишком крупный. Конан набрал пригоршню кристаллов я поднес поближе к лицу. Внезапно его осенило: соль! Кушиты рассказывали, что на островах есть заливы, где солнце выпаривает из воды целые груды соли, и счастлив тот, кто наткнется на такое место, потому что соль всегда в большой цене. И вот он сидит, можно сказать, на грудах сокровищ, а что толку? Все бы их отдал сейчас за глоток пресной воды.

Окончательно придя в себя, Конан вспомнил события минувшего дня: захват купеческого судна, игру в кости, примирение с Белит, драку, смывшую его чудовищную волну и то, как он барахтался в воде, цепляясь за обломок борта. Все последующее ускользало из сознания. Цела ли «Тигрица»? Что сталось с Белит, с командой? Неужели только он спасся? Гадать бесполезно. Сначала надо разобраться, куда его занесло, найти пресную воду, если повезет. Потом можно поискать обломки галеры и тех, кому удалось, как он надеялся, обмануть смерть.

Размышления киммерийца оборвал посторонний звук. Соль осыпалась с шуршанием под чьими-то ногами. Конан обернулся. За его спиной стоял человек, невысокий, худой, с желтой кожей и прямыми черными волосами. Пришелец был почти наг, если не считать узкой полоски белой ткани на бедрах. В руках он держал корзину, плетенную из желтой соломки, и что-то вроде совка.

Варвар поднялся и изобразил подобие улыбки, что стоило ему большого труда. Каждое движение лицевых мускулов отдавалось вспышкой боли в голове.

— Мир тебе, — пробормотал он.

Желтое широкоскулое лицо с узкими прорезями глаз оставалось неподвижным, как маска.

Конан повторил приветствие по-кхитайски, предположив, что желтолицый может быть невольником, вывезенным с далекого Востока, но тот, к кому он обращался, по-прежнему сохранял равнодушное молчание. Пришелец присел на корточки и стал наполнять солью корзину.

Киммерийца так и подмывало гаркнуть на молчуна или встряхнуть его хорошенько, чтобы добиться хоть какого-нибудь ответа, но это было бы неблагоразумно: поблизости могли находиться другие люди, возможно вооруженные.

Между тем желтолицый засыпал корзину доверху, водрузил ее на голову и, ни слова не говоря, стал карабкаться вверх по скалам с проворством горного козла.

— Эй, ты куда? — рявкнул Конан, но человек даже не обернулся. Оставалось одно — следовать за ним.

Сначала тропинка, по которой невозмутимо шествовал желтолицый, не удостаивая варвара даже взглядом, шла через царство бесплодного камня. Потом стали появляться одинокие кустарники, за ними — рощицы сосен, широко раскинувших зонтики ветвей. Низкий подлесок постепенно густел. Впереди встал тенистый дубовый лес. Тропинка нырнула в него. Едва не наступая на пятки молчуну, киммериец следом за ним перешел вброд холодный быстрый ручей и очутился в окружении олив, которые приветствовали его нежным шелестом узких серебристых листьев. Поглощенный преследованием, Конан не спускал глаз с кхитайца и чуть не споткнулся, когда за спиной его негромкий голос произнес:

— Куда ты так торопишься, незнакомец?

Варвар замер и бросил взгляд через плечо. Между деревьев стоял высокий худощавый человек в белой хламиде. От неожиданности Конан нашелся не сразу:

— Я… Я хотел узнать, где оказался. Меня выкинула сюда буря. А этот желтолицый бол… человек то ли глух, то ли…

— Он мой слуга, — прервал человек в белом. — И я приношу извинения за нелюбезный прием. Окажи мне честь и будь гостем в моем доме. — Человек приложил руку к сердцу и слегка склонил голову.

Приятно удивленный, Конан поспешил с ответом:

— Ты очень добр. Но я… — Варвар окинул себя взглядом. Нагота никогда не смущала его, но рядом с незнакомцем, тело которого терялось в струящихся складках снежной ткани, он чувствовал себя нелепо. — Ты не боишься предлагать кров и пищу чужаку? — добавил киммериец и подумал: «Дом — это недурно, клянусь глазом Эрлика! Особенно если там найдется вино и добрый кусок мяса».

— Я неплохо разбираюсь в людях. Можно даже сказать, вижу их насквозь.

— Ты — маг?

— Отчасти. Но не настолько искусный, чтобы угадать твое имя и сказать, откуда ты родом.

— Я — Конан-киммериец.

— Что ж, мне всегда было по душе племя бесстрашных горцев, хоть их и почитают варварами. Сам я из Гандерланда. Ты можешь называть меня Симплициус, что означает Простой, но вовсе не Простак, как некоторые воображают.

— Странное имя для мудреца. И для уроженца Гандерланда тоже. У тендеров имена короткие и резкие, как удар меча. Разве не так?

Симплициус улыбнулся:

— Это лишь одно из многих имен, которые я успел сменить. Память о времени, проведенном в Офире. Чудесный край… Тебе доводилось бывать там?

— Да, я служил в Офире наемником. Богатая страна.

— Вот-вот… Офирцы живут в роскоши, а мои привычки куда скромнее. Отсюда и прозвище. Так ты родился в северных горах, повидал Офир, теперь объявился здесь, на юге. Тебе, видно, не сидится на месте?

— Я не из тех, кто пускает корни. Бродяга.

— Значит, тебе есть что порассказать отшельнику. Я тут уже не только пустил корни, но и успел мхом порасти. Однако преступно злоупотреблять терпением гостя. Ты едва на ногах стоишь от усталости.

— Признаться, буря меня слегка потрепала.

— Так что же мы медлим?

Шагая рядом с Симплициусом, который на вид был примерно на десяток лет старше Конана, варвар исподтишка разглядывал спутника. Высокий, худой, даже костлявый, но жилистый. Можно поспорить, силой не обижен. Длинные светлые волосы на затылке заплетены в косу. Острая бородка. Глаз почти не видно — веки постоянно полуопущены, прячут взгляд. Странное лицо. Тонкие губы изгибаются в улыбке, а глаза бегают. Но это еще ни о чем не говорит. Кхитайцы, например, считают верхом неприличия смотреть собеседнику прямо в глаза.

Тяготясь затянувшимся молчанием, Конан спросил:

— Ты давно на острове, благородный Симплициус?

Его спутник рассмеялся, обнажив великолепные белые зубы, несколько острые.

— Нет-нет, не зови меня благородным. Я происхожу из низкого сословия. Мой родитель ковырял сохой землю.

— Как же ты приобщился к Сокровенному?

— Волею слепого случая. Видишь ли, моя матушка была очень плодовита, зато наши поля родили лишь сорную траву. Десять ртов, а кормить нечем. Все скулят, — Симплициус легко, словно юноша, перемахнул через широкую канаву и продолжал: — Как-то вечером, когда мои братья и сестры уже уснули, я не мог глаз сомкнуть от голода. Отец что-то внушал матери, та плакала. Наутро родитель повел нас в лес. Будто бы надрать сосновой коры, чтобы истолочь ее и напечь лепешек. — Гандер механически отломил на ходу ветку и повертел ее в тонких пальцах. — Я заподозрил неладное: уж очень он был ласков, хотя обычно раздавал тумаки направо и налево. По дороге я незаметно обрывал прутья на кустах — отмечал дорогу. Оказалось, не зря. Отец завел нас в чащу, а сам сбежал потихоньку, пока мы собирали кору. — Колдун надолго умолк, а потом снова заговорил, криво усмехаясь: — Ну и рожу он скорчил, когда мы вернулись. С тех пор не мог мне в глаза смотреть, вот и решил сбыть с рук, да подальше. Отдал в услужение колдуну. Надеялся, наверное, что я недолго протяну. Моего хозяина боялись больше смерти.

— Такой был страшный? — заинтересовался Конан, который много перевидал чародеев.

— Нет. Просто угрюмый нелюдим. Гнушался дураками.

— Какому богу ты служишь? Митре?

— Я не служу, — поморщился Симплициус. — Служат мне. Ну вот мы и пришли.

Действительно, впереди между деревьев белела круглая постройка, опоясанная изящной колоннадой.

— Мрамор? — удивился Конан, — Откуда? Здесь кругом один черный камень.

— Красиво, правда? — улыбнулся польщенный хозяин. — Ты правильно заметил. Это остров огнедышащих гор, которые спят до поры. Он весь сложен из застывшей лавы и пепла. А мрамор сюда, скорее всего, завезли. На месте дома были развалины храма. Я использовал этот камень для постройки.

— Постройки? Я-то решил, что ты сотворил дом из воздуха.

— Ты слишком высокого мнения о моем даре. Он не простирается так далеко. Но пойдем же!

Симплициус подвел гостя к массивным деревянным воротам, обитым медным листом, который горел на солнце. Конан остановился, чтобы разглядеть каменные изваяния, служившие основанием двух колонн по бокам от входа. Это были крылатые львы с человеческими головами, увенчанными коронами.

— Какое-то божество? — спросил он.

— Так, фантазии… Грезы о могуществе.

Пройдя под низким арочным сводом, хозяин и гость вступили во внутренний дворик, вымощенный разноцветной каменной плиткой. Посередине виднелся бассейн с мозаичным дном. Из пасти бронзового дельфина била пенистая сверкающая струя. Вдоль стены между проемами дверей стояли изящные скульптуры и керамические вазоны с миртовыми деревцами. Мелкие белые цветы, усыпавшие пирамидальные стриженые кроны, распространяли тонкий аромат.

— Какое благоухание… Этот остров просто Сад Богов, — заметил Конан, стараясь быть любезным. — Ты говорил, что чураешься роскоши?

— Ну, может, я слегка слукавил, — сознался с улыбкой Симплициус. — Ты спрашивал, какому богу я служу… Я поклоняюсь только Красоте и Истине. Но об этом мы еще успеем поговорить за чашей вина. А сейчас тебе надо смыть с себя морскую соль и усталость. Вода в бассейне особая. Ты сам почувствуешь. Головная боль сразу пройдет.

— Как ты узнал про боль?

— Врачевание — одно из любимейших моих занятий. Я в нем поднаторел, скажу без ложной скромности. У тебя лицо серое, зрачки сузились, и ты стараешься не шевелить головой. Боюсь, ты мог удариться о камни. Позволь мне ощупать голову!

Конан покорно нагнул шею. Тонкие пальцы осторожно, но твердо исследовали поверхность черепа под волосами. В том месте, где они касались кожи, возникало легкое жжение и ощущалось покалывание.

— Я не нашел ни шишек, ни ссадин. Сейчас станет легче. Вода же сделает остальное.

Варвар шагнул в бассейн. Вода была горячей, но не обжигала, а нежила тело. Облизав капли с губ, Конан отметил непривычный вкус. Серебристые пузырьки мгновенно облепили кожу. Бассейн был недостаточно большим и глубоким, чтобы плавать, поэтому киммериец сел на дно, привалился к стенке и со стоном блаженства откинул голову. Он прикрыл глаза и расслабился. Это было не слишком осторожно, зато так приятно. Если бы Симплициус хотел прикончить его, давно бы уже попытался. Какой смысл тянуть с этим? Наслаждение напитало каждую клеточку тела. Боль исчезла, как обещал хозяин, вода ласкала тело, такая нежная, шелковистая, как женская кожа… Белит… Что с ней? Неужели она мертва?

Откуда-то потянуло запахом свежевыпеченного хлеба и жареного мяса. В животе у Конана заурчало, он ощутил свирепый голод и поднялся. Тотчас рядом возник слуга — огромный детина с угольной кожей — и накинул на плечи гостя кусок тонкого льняного полотна. Затем чернокожий расстелил на каменных плитах циновку и указал на нее варвару.

— Это еще зачем? — удивился тот.

— Ложись! Будет хорошо, — лаконично ответил гигант и, указав на два маленьких глиняных кувшинчика, прибавил: — Масло.

Конан предпочел бы поскорее утолить голод, но нехотя подчинился и лег на циновку, позволив умелым и сильным рукам умащать его тело. Он вынужден был признать не без досады, что испытывает удовольствие от того, как слуга разминает ноющие мышцы, вот только разить будет, как от наложницы, готовящейся принять своего господина.

— Может, достаточно? — пробурчал киммериец. — Мутит уже от этой вони. — Он вскочил и принял из рук слуги белую хламиду, вроде той, что была на Симплициусе.

Однако когда Конан оделся, ему пришлось вытерпеть еще одну пытку: он не смог отвертеться от услуг чернокожего, вознамерившегося во что бы то ни стало расчесать гребнем из слоновой кости спутанные волосы киммерийца. Проклятья, которыми сыпал варвар, нимало не смутили слугу. Он, верно, причесал бы и умастил даже львиную гриву, прикажи ему хозяин.

Наконец гостя препроводили в небольшую залу, где уже восседал за столом Симплициус. Конан с опаской оглядел предложенное ему изящное кресло. Не подломятся ли под его тяжестью гнутые резные ножки в виде когтистых лап?

— Садись, не бойся! — подбодрил гандер. — Оно прочнее, чем кажется. Или ты предпочитаешь вкушать пищу, сидя на коврах, как принято в землях, лежащих к востоку от моря Вилайет?

Конан осторожно опустился на сиденье и перевел дух, не услышав зловещего треска.

— Любой обычай хорош, было бы что вкушать, — ответил он, выразительно глядя на пустой стол.

— За этим дело не станет, — улыбнулся Симплициус и хлопнул в ладоши.

На зов явился давешний чернокожий верзила с золотым подносом. Он поставил перед сотрапезниками кубки и наполнил их рубиновым вином из полупрозрачного нефритового кувшина.

Конан потягивал терпкое вино, изучая поднесенный ему причудливый сосуд. Это была большая спиральная раковина с золотым ободком, от которого сбегали три узорные накладки. Они соединяли раковину с ножкой — золотой фигуркой обнаженной женщины. По мере того как кубок опорожнялся, все ярче проступала радужная игра перламутрового нутра раковины.

— Пришлось ли тебе по вкусу вино? — полюбопытствовал хозяин.

— Превосходное. Ты хоть и отшельник, но знаешь толк в вине. Разве маги не пьют одну лишь воду? Это аргосское или пуантенское?

— Вино здешнее, — ответил Симплициус не без самодовольства. — Я отвел пару кусков земли под виноградники. Дикая лоза отлично прижилась, хотя растет на слое пепла, выброшенного вулканом. — Он отпил из кубка и помолчал, смакуя вино. — На этом острове под землей затаился огонь, и, кажется, его жар передался виноградному соку.

— Огонь?

— Ну да. Здесь много горячих источников. В некоторых местах они бьют фонтаном. Вода, в которой ты искупался, тоже поднялась из раскаленных недр. Она целебна.

— Я успел это почувствовать.

— Что до отшельников, тут ты попал не в бровь, а в глаз. Я в жизни своей не ел мяса, но не смог побороть слабости к хмельному. В еде неприхотлив, а вот вино пью только отменное. Оно будоражит дух и подстегивает воображение, если знать меру, конечно. Я даже предписывал пить вино людям, которые страдают от немочи, порожденной недостатком крови.

— Бывает и такое?

— Чаще, чем ты думаешь. — Лицо хозяина приобрело назидательное выражение. — Наше тело питают четыре жизненных сока: красная кровь, которую рождает сердце, белая слизь, истекающая из мозга, желтая желчь, выбрасываемая печенью, и черная — из селезенки. Между ними должно быть равновесие. Избыток или недостаток служит причиной недуга.

Конан испугался, что Симплициус задумал попотчевать его плодами истины — пищей весьма полезной, но пресноватой. Однако велеречия хозяина прервало появление слуг с золотыми блюдами, на которых дымились аппетитные куски мяса, лежали горы румяных лепешек и плодов.

— Сознайся, — проговорил с усмешкой гандер, — ты уже опасался, что должен будешь отведать сушеных кореньев или жареной саранчи.

— Такая мысль меня посещала. Мне доводилось делить трапезу с теми, кто сыт мудростью. О подобном изобилии я и не мечтал.

— Было бы не слишком мудро морить тебя голодом из-за того, что мне довольно лепешки из жмыхов и горсти орехов.

— Воистину так, — подхватил киммериец, вонзая зубы в кусок сочного мяса. — Что это? Козлятина? — спросил он, пережевывая белые волокна, слишком крупные для птицы и чересчур нежные для плоти животных.

— Такого ты больше нигде не попробуешь, потому что кварры — так называют этих огромных птиц кушиты — водятся только на здешних островах. Здоровенные твари — тебе по грудь. Ленивые, как дородные офирские нобили. Не обременяют себя даже высиживанием яиц. Они сгребают в кучу горячий пепел и зарывают в него кладку. Получается что-то вроде могильного кургана высотой в два человеческих роста.

— Островитянам нет нужды растить скот.

— Никакой. К тому же можно охотиться на диких коз в горах или свиней — их предостаточно на болотах. Отведай этой рыбы. Ее живой выпустили в чан с вином, а когда она уснула, запекли на углях, завернув в листья.

Конана не нужно было долго упрашивать. Он отдал должное и пряной, тающей на языке рыбе, и маслянистым устрицам, поданным на раковинах, и жареным мучнистым бананам, и лепешкам с хрустящей корочкой, которые сотрапезники обмакивали в пахучий мед. Все эти яства были сдобрены изрядным количеством вина.

Омыв лоснящиеся пальцы в настое цветочных лепестков, киммериец вольготно расположился в кресле и заметил:

— Давно я так не ублажал свою утробу.

Его взгляд лениво скользнул по стенам, строгую белизну которых ничто не нарушало, по мозаичному полу. Только теперь, когда еда уже не занимала все его мысли, Конан заметил, что в зале нет окон и свет льется через отверстие в потолке. Затем внимание его переместилось на кубок, из которого пил Симплициус. Уловив направление взгляда гостя, гандер сказал:

— Тебя, кажется, заинтересовала эта вещица? — и пододвинул кубок поближе к варвару, чтобы тот мог изучить диковинку.

Когда Конан разглядел сосуд повнимательней, его пробрала дрожь омерзения. Вместилищем рубиновой влаги служил желтый череп. В глазницах вспыхивали кровавым жаром рубины, зубы заменял двойной ряд жемчужин. Череп покоился на толстой золотой ножке.

— Не нравится? — удивился хозяин. — Уж не пугают ли тебя жители Серых Равнин?

— Я не боюсь никого и ничего, — отрезал киммериец. — Но от таких вещей еда просится наружу.

— Дело привычки.

— Зачем тебе это?

— Напоминает о том, что конец неизбежен и все мы ничтожны перед вечностью. У стигийцев есть один обычай: вовремя пира в зал вносят мумию, предостережение глупцам, которые ведут себя так, словно собираются жить вечно.

— Ты подражаешь змеепоклонникам?

— Умный учится даже у врагов, — возразил Симплициус, пожав плечами. — Разве ты побрезгуешь перенять у противника хитрый выпад или обманный финт?

— Ладно, оставим споры, — брезгливо поморщился Конан. — Я не мастер плести словеса. За меня говорит меч.

— Это очевидно. Твое могучее тело само по себе совершенное орудие убийства. Не часто встретишь такой превосходный образчик человеческой породы.

Киммериец нахмурился. Сомнительные похвалы. Как будто он племенной жеребец или раб, выставленный на торги.

— Жемчуг недурен, — проговорил он, чтобы перевести разговор в другое русло.

— Ты прав, — с жаром подхватил Симплициус— Мало кто сведущ в этом. Невежда гонится за необычным цветом. Готов выложить сколько угодно за черную или фиолетовую жемчужину. Спору нет, они прекрасны, равно как зеленые, розовые или коричневые. Но ничто не сравнится с серебристо-серыми, которые имеют розовый или голубой отлив. У них цвет не затмевает мягкого бархатистого блеска. И еще очень важно, чтобы на поверхности играло крохотное пятнышко света, как на стальном шарике. Да, только вендийские мастера и могли подобрать одна к одной такие жемчужины.

Конан почувствовал, что его убаюкивает мелодичное журчание голоса словоохотливого собеседника. Голова непроизвольно клонилась к груди. Но тут Симплициус, разгоряченный собственным красноречием, вскочил. Варвар вздрогнул и незаметно ущипнул себя за бедро, чтобы отогнать дремоту. Хозяин не замечал замешательства гостя и продолжал разглагольствовать, меряя шагами залу:

— В Айодхье мне показывали фигурки Асуры. Я подумал, что они вырезаны из перламутра, но способ оказался куда хитрей.

— Это любопытно, — попробовал встрять Конан, поняв, что Симплициус оседлал любимого конька и уймется нескоро, — но…

— Сначала фигурки отливают из свинца или олова, — продолжал неумолимый вития, — затем вылавливают в реке огромную двустворчатую раковину и помещают фигурку между створкой и телом моллюска.

Гандер сложил ладони раковиной, а потом развел их, как створки. Варвар покорно кивнул, решив мужественно держаться до конца.

— Раковину опускают в водоем и ждут. Проходит довольно много времени, но рано или поздно тусклый металл затягивается перламутром. Вот погляди!

По знаку Симплициуса слуга принес черную лаковую шкатулку с золотыми драконами и показал гостю переливчатую статуэтку, лежащую в черном бархатном гнезде.

— Она кажется такой живой и теплой, неправда ли? Но в ней таится тяжелое холодное ядро.

Конан искусно превратил зевок в восхищенное восклицание.

— Таковы и люди, — грозно изрек разошедшийся оратор, — даже самые лучшие. Встречаешь человека, и мнится, что он соединяет в себе все добродетели. Он ослепляет тебя блеском ума, пленяет мягкостью обхождения и благородством поступков. Но под всем этим прячется то же холодное серое ядро.

— И ты таков? — вставил киммериец, уловив наконец, к чему вела длинная речь.

— Я? Может быть, а может, нет. Возможно, я единственный, кто сумел снять заклятие, тяготеющее над человеческим родом. На это ушла вся жизнь, — патетически провозгласил Симплициус и заметил с запозданием, что у гостя скулы сводит от зевоты. Лицо гандера напряглось, однако он быстро спрятал обиду и заметил сухо: — Прости, я нагнал на тебя скуку. Это самое страшное из преступлений.

Конан поспешно подавил зевок и, чтобы сгладить неловкость, сказал, подражая манере собеседника:

— То, что ты поведал, очень поучительно, но меня, признаться, мучают черные мысли. Я думаю о судне, на котором плыл, и моих спутниках. Что, если их тоже выбросило на остров? Может, они нуждаются в помощи? Твои слуги не видели обломков на берегу, не встречали чужих людей?

— Мне бы уже донесли, но я пошлю справиться, — милостиво обронил маг, показывая всем видом, что прощает оплошность гостя. — Впрочем, остров велик. Западный берег очень крут, сплошные скалы. Восточный заболочен. Туда редко кто заглядывает.

Конан подумал, что надо побыстрее уносить ноги, пока источник красноречия не забил с новой силой.

— Я бы хотел отправиться на поиски прямо сейчас. Нет ли у тебя лодки, чтобы осмотреть побережье?

— Разумеется, я дам лодку, но только завтра. Сегодня ты уже не успеешь обогнуть остров, — ответил Симплициус, но увидев, как разочарованно вытянулось лицо гостя, сжалился: — Если тревога мучит тебя, попробуй подняться в горы. Сверху видно многое.

Конан вскочил.

— Я, пожалуй, последую твоему совету, и немедленно. Только в этом одеянии, — он похлопал себя по бедрам, — будет не слишком удобно лазить по скалам.

— Принеси гостю одежду и кликни Мэн Чана, — приказал Симплициус слуге.

Довольно скоро киммериец, успевший сменить необъятное белое одеяние на короткие кожаные штаны и холщовую рубаху без рукавов, покинул дом гандера в сопровождении молчаливого кхитайца, который первым встретился ему на острове.

«Топор и веревка, огонь и вода

Не смогут мой век оборвать никогда.

И попусту тщился упрямый палач

Совлечь с меня вечности призрачный плащ» —

Так молвил кудесник и вперил свой взор

В сплетаемый роком незримый узор.

Сказание о мытарствах

одинокой души

Роща и виноградники остались позади. Их сменил луг с пожухлой от зноя травой и редкими пятнами колючего кустарника. То и дело встречались озерца дымящейся воды. От одних тянуло смрадом тухлых яиц, дно других покрывал цветной налет, буро-красный, как ржавчина, или изумрудный.

На глаза Конану попался высокий холм, рыхлый, как копна перепревших листьев или куча сора. Вспомнив рассказ о гигантских птицах, варвар захотел поглядеть на гнездо поближе и направился к кургану.

Желтолицый молчальник пришел в ужасное волнение.

— Нельзя ходить! — закричал он и схватил киммерийца за руку. — Нельзя ходить! Кварр! Кварр сердиться!

Но Конан только отмахнулся: нашел чем испугать, всего-навсего какая-то птица. Он подошел к холму и принялся с ребячьим азартом разгребать пушистую теплую массу. Вскоре пальцы коснулись шероховатой твердой поверхности и начали расчищать ее. Варвар увлекся этим занятием, как мальчишка, и не обращал внимания на предостерегающие вопли кхитайца. Киммериец даже позлорадствовал в душе. Ишь, как надрывается! То из него слова не вытянешь, то вопит как резаный. Конан повернул голову, чтобы послать Мэн Чану ехидную реплику, да так и застыл с разинутым ртом.

Прямо на разорителя гнезда неслась разъяренная птица. Она вытягивала красную голую шею и угрожающе клекотала. Сильные голенастые ноги так и мелькали. Киммериец расхохотался. Ну и уродина! Шар из бурых перьев на ходулях. А шея-то… Вот мерзость! Смахивает на разъевшегося земляного червя. Шипи, шипи! Варвар подобрал осколок камня и запустил им в птицу, та ловко увернулась и подскочила к обидчику. Стальной крючковатый клюв вонзился в голую икру человека и выдрал из нее кусок мяса. Конан взвыл от боли и схватил пернатую фурию за шею, однако шея оказалась жирной и скользкой, и киммерийцу не удалось удержать ее. Новый удар пришелся на бедро. Теперь варвар действовал предусмотрительней: она привалился спиной к рыхлой куче, набрал по пригоршне сора и только тогда схватил уродливую шею. Острый клюв уже не мог клевать тело врага, но Конану порядком досталось от мощных когтистых лап, пока он не свернул наконец голову птице.

— Ты храбро сражался, приятель, — признал киммериец, — Жаль, что пришлось придушить тебя. Ты защищал свое потомство. Но где же этот идол? Эй, ты, тварь бессловесная!

Из-за черного валуна неподалеку выглянула испуганная физиономия.

— Мог бы помочь, между прочим.

— Моя говорить. Ты не слушать. Кварр сердитый.

— «Моя говорить!» — передразнил Конан. — Ублюдок трусливый. А ну, помоги! У меня тут кровь хлещет. Шевелись, пока не выгрыз тебе печень!

Кхитаец сложил ладони у груди и мелко закивал.

— Моя ходить. Звать хозяин.

— Не надо хозяина. Солнце уже низко. Сам что-нибудь придумай!

Слуга снова закивал. Он робко приблизился к сердитому великану, которому едва доходил до середины груди, и закинул себе на плечо тяжелую руку.

— Ходить туда, — пролопотал Мэн Чан и указал на лужицу поблизости. — Я помогать.

Конан навалился на кхитайца и заковылял к озерцу, в ноздри ударила невыносимая вонь.

— Там что, падаль утопили? — скривился киммериец.

— Живая вода, — донесся до него полупридушенный голос.

— А ты ничего не перепутал? Может, это моча Нергала? — язвил варвар, но уже без особой злости — просто, чтобы не застонать.

Он рухнул на землю около вонючей лужи и стал наблюдать за желтолицым. Тот проворно подбежал к озерцу, набрал зловонную жидкость в ладони, сложенные ковшиком, и, подскочив к Конану, выплеснул воду на раненую икру. Варвар заскрежетал зубами. Кровоточащее мясо словно прижгли раскаленным железом.

— Ты что, скотина?! — взревел киммериец. — Шею сверну!

Мэн Чан испуганно отскочил, но потом снова припустил к озерцу и проделал то же самое с другой раной. Конан ревел, как медведь, которого пырнули рогатиной, и мотал головой. В нескольких коротких, но выразительных фразах он сообщил кхитайцу, что думает о нем самом, его родственниках до седьмого колена, и красочно описал пытки, которым подвергнет мучителя, как только встанет на ноги. А тот, не обращая внимания на хриплые проклятья, отодрал от своей набедренной повязки две полосы и ловко перебинтовал раны, которые успели затянуться корочкой. Потом кхитаец встал и понесся вниз по склону.

— Куда ты, дерьмо верблюжье? — прохрипел Конан без особой надежды, что его услышат.

Обезьяна облезлая… Побежал-таки звать хозяина. Зачем, спрашивается… Боль уже отпустила. Вот только слабость осталась.

Через несколько мгновений киммериец вынужден был признать, что напрасно поносил провожатого. Мэн Чан вернулся с веткой кустарника. Это было какое-то незнакомое киммерийцу растение с мелкими глянцевитыми листьями и красными ягодами. Слуга сорвал пару ягод и протянул Конану. Тот повертел красные шарики между пальцев и с недовольной миной положил в рот. Под тонкой оболочкой скрывались два крупных ядра. У ягод был резкий, но приятный запах.

— Не глотать, — проговорил кхитаец. — Жевать! Долго!

Конан подчинился, хотя его так и подмывало выплюнуть зерна. Неожиданно голова стала ясной как никогда. Варвар почувствовал такой приток сил, что сердце бешено заколотилось.

— Вот так снадобье! — изумился он и протянул руку к ветке.

— Нельзя, — помотал головой желтолицый. — Много нельзя. Сердце лопнуть.

— Нельзя так нельзя, — согласился Конан и вскочил на ноги.

Остаток пути до одной из вершин хребта одолели без приключений, хотя путникам пришлось карабкаться через камнепад, пересечь вброд стремительную ледяную речушку, к счастью неглубокую, а потом перебираться на другой край ущелья в сплетенной из лиан корзине, скользящей вдоль каната, прочность которого внушала киммерийцу большие сомнения.

С высоты можно было охватить взглядом весь остров. Как и говорил Симплициус, все западное побережье представляло собой хаотическое пересечение горных гребней, царство заснеженных пиков, мертвых черных скал и ущелий, которые отсюда казались просто змеистыми трещинами. Скалы вырастали из воды отвесной стеной, и вряд ли кто-то мог найти спасение у их подножия. Во всяком случае, зоркие глаза киммерийца не смогли различить ничего похожего на галеру или ее обломки.

Конан развернулся и стал изучать панораму восточного берега. Его глаза отыскали белое пятнышко среди зелени — жилище гандера, переместились на желтые и коричневые заплаты полей, нащупали голубую ниточку реки и, следуя вдоль нее, наткнулись на синюю кляксу — озеро.

Множество извилистых, разветвляющихся потоков бежали от озера к океану. Пространство между ними заполняла густая зелень. Варвар всматривался до ряби в глазах, надеясь увидеть струйку дыма от костра, но его ожидания были обмануты.

Между тем на западе багровый диск уже проваливался в белую вату облаков. Надо было возвращаться, чтобы продолжить поиски на следующий день.

На обратном пути Конан попробовал вытянуть что-нибудь об острове и его обитателях у кхитайца, но тот словно язык проглотил. В душе варвара раздражение боролось с признательностью к молчуну, который так быстро поставил его на ноги. Лишь белые полоски, пересекавшие икру и бедро, напоминали о ранах. Он двигался так свободно, словно кварр не выхватил из его тела пару кусков плоти.

Конан скосил глаза на спутника. Странный все-таки вид у этого кхитайца. Глаза пустые, будто он наелся черного лотоса. Может, и на этом благословенном острове растут цветы забвения? Или желтолицый отупел в неволе? Рабство калечит слабые души. Во время своих скитаний Конан не раз наблюдал, как подневольные люди превращались в покорных животных или впадали в бессмысленное буйство. Иногда рабы десятками кончали с собой, как будто безумие распространялось быстрее заразы.

Когда путники вступили под сень деревьев, кругом уже разливался мрак. Ночь воцарилась внезапно, словно упал черный занавес. Кхитаец начал проявлять признаки беспокойства. Он пугливо озирался и даже дрожал всем телом. Его очевидный страх насторожил Конана. Киммерийцу даже почудился шорох, показалось, будто тень мелькнула между стволов. Глупости, одернул он себя, этот бедняга просто трусоват, вот и шарахается от каждого куста. Снова шум. Камешки покатились, стронутые с места чьей-то стопой, затрещали ветки. Шумное сопение, возня… Зверь? Может, одна из диких свиней, о которых говорил гандер, бродит в чаще? Конан поднял с земли увесистый камень и подбросил на ладони. Запустить наугад, чтобы спугнуть зверя? А если это хищник? Или нечисть? Будет глупо привлекать внимание. Лучше подождать, пока тварь, копошащаяся во мраке, нападет и обнаружит себя. Но кто бы ни таился за черными стволами, он не спешил показываться, и путники благополучно достигли белеющего в темноте строения.

Как приятно было оказаться во дворике, освещенном красноватым пламенем смоляных факелов, скинуть задубевшую от пота и крови одежду и погрузить тело в ласковую теплую воду, а потом растянуться на циновке и бездумно блаженствовать, позволив сильным рукам чернокожего изгонять усталость из натруженных мышц. Как сладко было вдыхать пряный воздух и предвкушать первый глоток вина.

За ужином Симплициус говорил не умолкая. Пока гость уминал окорок, который вымочили в вине, смазали медом и запекли с ломтиками кислых фруктов, хозяин только прихлебывал из кубка и, отщипывая крохотные кусочки лепешки, сыпал нравоучительными изречениями или пускался в воспоминания. Конан прикончил густую похлебку из моллюсков, щедро сдобренную пряностями, отправил в желудок здоровенную рыбу, судя по вкусу отваренную в молоке, и уже обсасывал клешню омара, а чародей даже не управился с лепешкой.

Заметив, что гость насытился, Симплициус стал выспрашивать о походе в горы. Рассказ о нападении кварра рассмешил его до слез. Он подтвердил уверения кхитайца о том, что вонючая вода обладает целебными свойствами.

— Завтра корочка отпадет с ран, — пояснил гандер, — и ты даже не вспомнишь о них. Красные ягоды тоже обладают замечательными качествами. Я заметил, что дикие козы, общипывая листья и ягоды с кустарника, потом резвятся и скачут, словно дети, и попробовал на вкус один листик. Это придало мне необыкновенную бодрость.

— Скажи, — проговорил киммериец, отрывая кисточку лилового винограда, — как вышло, что человек твоей учености поселился вдали от людей, на заброшенном острове и довольствуется ведением хозяйства и надзором за слугами?

Говоря по совести, варвара не особенно интересовали причины добровольного уединения колдуна, но было очевидно, что хозяин говорит без умолку просто для того, чтобы подольше удержать сотрапезника. Казалось, он боится оставаться в одиночестве. Речь Симплициуса временами становилась лихорадочно сбивчивой, он вдруг резко оглядывался словно ожидал увидеть кого-то в углу залы, куда стекся густой мрак. На впалых щеках расцвели красные пятна нездорового румянца, пальцы, крошившие лепешку, чуть вздрагивали.

— Видишь ли, — охотно отозвался гандер, — когда скончался мой учитель… — Он запнулся и снова бросил вороватый взгляд через плечо, — О чем бишь я? Ах, да… Когда умер учитель, я оставил Гандерланд. Вот ты… Скажи, сколько весен минуло с твоего рожденья, когда ты вылетел из гнезда?

— Пятнадцать или шестнадцать… Меня захватили раненого во время набега и угнали в Халогу. Я был там гладиатором.

— Пятнадцать… Вдвое меньше того, что я провел в заточении, ибо моя жизнь была добровольным заточением в мрачной сырой башне рядом с полоумным стариком. Я не знал людей, не изведал ни хмеля, ни сладости женских губ…

— Но ты вырвался на свободу, — перебил варвар, опасаясь, что красноречие слишком далеко уведет хозяина.

— Да, вырвался… И все испробовал сполна. Боюсь, со мной произошло то же, что бывает с голодным, слишком рьяно накинувшимся на еду. Поспешное насыщение не стоило мне жизни, но отбило вкус ко многому. Я поостыл и пустился в странствия. Был рудознатцем в Офире, звездочетом в Кофе, придворным врачевателем в Туране. Посетил Кхитай и Вендию.

Симплициус встал и беспокойно заходил по зале. Рука его непроизвольно поднималась к лицу и теребила острую бородку.

— Люди воображают, что перемена мест может избавить от навязчивых мыслей. Убогое заблуждение… Позади всадника сидит мрачная забота. — Гандер снова сел, одним глотком осушил кубок и снова заговорил, уставив в лицо гостя блестящие глаза: — Я не прижился за морем Вилайет и повернул вспять, к западным пределам. В конце концов меня занесло в Зингару. Я нанялся на службу к одному нобилю. Он был очень богат и очень стар. Опасно задерживаться на этом свете, когда у тебя есть нетерпеливый алчный отпрыск, только и мечтающий о том, как бы запустить руки в заветные сундуки…

— Верно, — согласился Конан, отпивая из кубка. — Благоразумнее при жизни оделять детей богатством, чтобы они не ждали твоей смерти.

— Мой наниматель был другого мнения. Он держал юнца в черном теле. Какая дурость… Безусые стыдятся ржавой шпаги и продранных локтей больше, чем самых низменных пороков.

— И что же, мальчишка пустил кровь старику?

— Нет, — усмехнулся гандер, — змееныш действовал умнее. Он пришел ко мне и пожаловался, что его любимому псу сильно досталось на охоте. Я осмотрел собаку. Медвежья лапа переломила хребет. Можно было только избавить тварь от мучений. Я приготовил отвар из одной травки, растущей на болоте. Любящие жены частенько подносят это зелье старым сварливым мужьям. Пес отказывался принять питье из моих рук. Я оставил плошку со снадобьем молокососу и ушел. Наутро слуга прибежал ко мне и сообщил, что старый господин отправился на Серые Равнины, а молодой требует лекаря к себе. Что было дальше, угадать несложно. — Симплициус скривил губы в ухмылке. — Некоторое время меня гноили в темнице, но и этого показалось мало. Я взошел на костер.

— Что же тебя спасло? — оживился киммериец, который и сам нередко бывал на краю смерти. — Хлынул дождь и лил, не переставая?

— Нет, — отверг его предположение колдун. — Я не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться на физиономию мерзавца, когда огонь догорит. Мальчишка все не унимался — попробовал вздернуть меня, обезглавить, отравить… Сколько трудов пошло прахом… Наконец болван сообразил, что не в его власти лишить меня жизни. Но не мог же он отпустить на все четыре стороны человека, который того и гляди донесет на него? Конан недоумевал:

— Почему ты просто не стер с лица земли замок вместе с хозяином и всей челядью, коль скоро власть твоя так велика?

— Это было бы слишком просто. Куда забавнее наблюдать, как далеко может завести человека подлость и страх. Наконец тупица нашел способ обезопасить себя: он нанял корабль, который доставил меня в изгнание на остров.

— Разве ты не мечтал вернуться и отомстить?

— Зачем? Как только нога моя ступила на пустынный берег, я понял, что скитаниям пришел конец и пора овладеть наследством, которое оставил мне учитель.

— Ты получил наследство? Зачем же было наниматься на службу?

— Мое наследство выражалось не в звонкой монете, хотя стоило куда больше.

— Что ж это было? Алмаз чистой воды?

— Поднимай выше! Я обрел Тайное Знание…

— А-а… — разочарованно протянул варвар, в глазах которого заклинания и заговоры не имели особой цены. Киммериец предпочитал что-нибудь материальное. Пренебрежение, которое выказал собеседник, не обескуражило Симплициуса.

— Ты не понимаешь, о чем идет речь, — горячо продолжал он. — В Кхитае я наблюдал за тем, как лечат жемчуг.

— Лечат?

— Да. Превращают невзрачный шарик с поврежденной или тусклой поверхностью в сокровище. Мастер осторожно счищает оболочку, и перл рождается заново. Что-то подобное можно проделать и с человеком.

— Содрать с него кожу? — осклабился Конан.

— Не старайся казаться глупее, чем ты есть. Речь идет о врачевании души, об очищении от скверны.

Варвар поежился. Сейчас пойдут призывы к умерщвлению плоти. Он никогда не находил прелести в самобичевании и был вполне доволен собой.

— Что же для этого нужно? Ходить по раскаленным углям?

— Ничего подобного. Надо только совершить обряд очищения.

Конан обеспокоился уже не на шутку. Слово за слово — и ему предложат взойти на алтарь. Не слишком ли высокая плата за кров и стол? Надо придать мыслям гандера более безопасное направление.

— Что же мешало тебе заняться этим достойным делом сразу после смерти наставника?

— Страх, презренный страх… Отведай этих плодов! У них изумительный вкус. А я расскажу тебе вендийскую притчу.

Конан надкусил медовую мякоть, такую сочную, что липкие струйки побежали по подбородку, и охотно приготовился внимать гандеру. Варвар всегда любил слушать сказки.

— Один мастер отлил из воска куклу. Она была так прекрасна, что создатель воспылал к ней страстью. Боги услышали его мольбы и вдохнули в куклу душу. Счастью мастера не было предела, но однажды он куда-то отлучился. Кукла увидела огонь и спросила его: «Кто ты?» — «Дай мне лизнуть твой палец — и узнаешь», — отвечало коварное пламя. Восковая статуя сунула палец в огонь, и палец растаял. «Я не понимаю», — пожаловалась кукла. «Этого мало», — пропел огонь. И когда пламя поглотило целиком создание из воска, кукла прошептала: «Огонь — это я».

— Мудреная сказка… Что она должна означать?

— Цена познания очень высока. Но даже заплатив ее, ты не можешь быть уверен, что обрел истину.

— Так вот чего ты страшился! А скажи…

Конану не удалось закончить фразу, потому что снаружи донесся топот ног, крики и стоны. Симплициус бросился во двор. Киммериец последовал за ним.

Взысканный богами врачеватель,

Живота и смерти я податель.

Я владею даром исцеленья.

Ведомы мне травы и коренья.

Ясно зрю биенье жизни соков.

Жребий сей вознес меня высоко.

Славен тот, кто истину обрящет,

Чудотворен свет ее манящий.

Вступление к лечебнику,

составленному Майнолъфом

Гандерландским

Возле бассейна толпились слуги. При появлении хозяина возбужденные люди отпрянули и пропустили вперед коренастого коротышку, который поддерживал раненого. Бросив беглый взгляд на эту пару, Конан сразу признал в них пиктов. Только на вересковых пустошах и встретишь такие звериные рожи с низкими лбами, крохотными, сверкающими злобой глазками и тяжелой челюстью. Хотя киммериец на дух не переносил лесных крыс, поскольку немало претерпел от их стрел с кремневыми наконечниками и каменных топоров, он против воли пожалел раненого пикта. Правая кисть была оторвана или откушена начисто, из руки хлестала кровь. На плече и на груди зияли глубокие рваные раны. Черная струйка выбегала из-под лохматых волос.

Симплициус не стал тратить времени на расспросы. Томившее его беспокойство пропало бесследно.

— Туда! Живо! — велел он тому, кто поддерживал раненого, указав на темный проем двери рядом со входом в пиршественную залу. — Ты — за термитами! — получил распоряжение чернокожий. — Принесите факелы!

Отдав приказания, гандер пошел вслед за пиктами, а Конан увязался за ним. Варвару было любопытно, что предпримет врачеватель. Так ли он хорош, как хвастает?

Небольшая комната была уже ярко освещена. Раненого успели уложить на возвышение из мрамора, напоминающее алтарь. Сходство усиливалось тем, что повсюду алели пятна крови. Возле распростертого тела хлопотал Мэн Чан. Кхитаец промывал раны какой-то рубиновой жидкостью. Если нюх не обманывал киммерийца, это было вино. Искалеченную руку перетянули жгутом выше запястья, но кровь все равно сочилась.

Конан покачал головой. Безнадежное дело! Пикт истечет кровью, сколько ни мудри. Варвар знал, как это бывает. Человек словно засыпает. Лицо его постепенно белеет, губы становятся синими. Сила утекает вместе с кровью. Умирающий то и дело просит пить.

Между тем Симплициус возился у длинного стола возле стены. Шевеля губами, словно приговаривая что-то про себя, он размешивал в фарфоровой чаше бурый порошок, который упорно не желал растворяться в воде. Когда же снадобье было приготовлено, его дали выпить раненому. Вскоре стоны утихли, и тело пикта застыло в каменной неподвижности.

Киммериец встретился взглядом с Симплициусом.

— Правильно, — одобрил он. — Бедняге все равно уже не помочь. Так лучше избавить его от мучений.

— Я дал ему не яд, — холодно возразил гандер. — Сейчас душа на время отлетит от тела. Он не почувствует боли, а я смогу спокойно заняться ранами.

— Что это за зелье? Черный лотос?

— Нет. Есть такой корешок. Отыскать его непросто: листья у травы неприметные, ягоды мелкие, желтые. Не всякому корень дается в руки. Говорят, когда его выкапывают, слышатся странные звуки — плач или смех. Очертаниями корень похож на человечка. Из него готовят и любовное зелье, и снадобье, которое дарит забвение, подобное смерти.

Симплициус подошел к пикту, приложил пальцы к тыльной стороне запястья неповрежденной руки, затем прислонил ухо к груди раненого, изучил глазные яблоки осторожно отведя пальцами веки.

— Пора! — бросил он кхитайцу и занялся покалеченной рукой: извлек затейливыми щипчиками обломки кости, отыскал порванный сосуд и перетянул его тонкой, почти невидимой, но очень крепкой нитью.

— Шелк? — осмелился спросить киммериец.

— Паутина. Эй, вы там, где термиты?

Появился чернокожий с прозрачным сосудом, по стенкам которого бегали крупные рыжие муравьи.

Конан озадаченно почесал в затылке. Эти-то зачем?

Симплициус сводил края кожи, а кхитаец, вынимая по одному из муравьев, подносил их к ране. Челюсти насекомых впивались в кожу, намертво сшивая разрыв, и не размыкались даже после того, как желтолицый безжалостно отделял туловище термита.

— Этой премудрости меня научил кушитский знахарь, — пояснил гандер. — Двойная польза: челюсти надежно держат кожу, а муравьиный сок не дает шву нагноиться. Он очень полезен. Кхитайцы пьют его, дабы продлить жизнь.

Лекарь и его подручный быстро и ловко обработали остальные раны.

— Чем вы их промываете? — не утерпел Конан. — Вином?

— Именно. Оно так похоже на кровь и приносит больше пользы, чем вода. Некоторые считают, что лучше прижигать рану раскаленным железом или заливать кипящим маслом. Но я не прибегаю к таким грубым способам. Остается большой рубец.

— А почему вы не пользуетесь водой, которой меня лечил Мэн Чан?

— До нее слишком далеко, а впрок не заготовишь — вода теряет силу.

Наступил черед раны на голове. Кхитаец, ловко орудуя сверкающим лезвием, сбрил черные космы в том месте, где запекся сгусток крови. Симплициус оглядел рану и помрачнел. Череп пикта был проломлен. Гандер снова подошел к столу и долго рылся в небольшой шкатулке.

Наконец он извлек тонкую золотую пластинку и глубокомысленно уставился на нее.

— Что ж, попробуем, — пробормотал он, подошел к пикту и приблизил пластинку к отверстию в черепе.

Затем Симплициус вернулся к столу, стальным резцом выкроил из пластинки кусочек, формой и размерами подобный пробоине, и опустил его в чашу с прозрачной жидкостью. Осмотрев сверкающие инструменты, разложенные на столе, он выбрал щипчики с длинными тонкими губками и отправил их в ту же чашу. В другой чаше врачеватель долго мыл и скреб руки и только после этого подошел к раненому. Не дожидаясь приказа, кхитаец поднес ему чашу с золотым кружком. Симплициус извлек щипчики, ухватил ими пластинку и быстро поместил ее на то место, где пульсировал сероватый обнаженный мозг. Оставалось только соединить края раны. Когда и с этим было покончено, лекарь удовлетворенно вздохнул.

— Давно мечтал о такой возможности…

— Ты не делал этого раньше? — изумился Конан.

— Не доводилось. Я как-то свел знакомство с беглым стигийским жрецом. Встретил его в Шеме. Он хотел убраться подальше с глаз Великого Змея и нуждался в деньгах. Мы совершили обмен. Он получил тугую мошну, а я узнал много интересного. Человек умеет столько, сколько знает… Стигиец говорил, что кусок кости можно заменить золотом. Это магический металл. А пластинки из серебра стигийцы кладут на открытые раны.

— Думаешь, пикт выкарабкается?

— Поглядим… Он будет спать до завтра. Такие раны очень опасны. Ты, наверное, и сам знаешь.

— Да, — признал Конан. — Я часто видел, как после такого удара воины становятся буйными. Говорят, в них вселяется злой дух, и надо просверлить дырочку в черепе, чтобы выпустить его.

— Я так полагаю, демоны тут ни при чем. Мозг воспаляется и распирает череп. Человек теряет рассудок от головной боли.

Киммериец с любопытством осматривал загадочные предметы на столе.

— Это нужно для колдовства?

— Нет, для исцеления.

— Вот это зачем? — спросил Конан, указывая на длинную иглу.

— Отворять кровь. Если внутренности увеличены, это указывает на избыток крови, которая вытесняет другие жизненные соки. Надо ввести иглу в жилу возле локтя и выпустить чашку крови.

Блестящие крючки, спицы, ножи и щипцы не слишком заинтересовали варвара, который догадался, что они нужны для лечения ран. Однако он никак не мог взять в толк, каково назначение небольших керамических горшочков — готовить в них притирания и снадобья?

Симплициус разъяснил, что их используют, если человек надрывается от кашля. Внутрь горшочка вносят кусок горящей пакли, а затем сосуд опрокидывают отверстием вниз на спину больного, и горшочек оттягивает кровь.

Польщенный интересом гостя, гандер показал ему ожерелье из нанизанных на кожаный шнурок миниатюрных деревянных масок, весьма искусно раскрашенных.

— Амулеты?

— Не угадал. Каждая хворь накладывает на лицо страждущего особую печать. Видишь вот эту маску? Губы синие, на щеках багровый румянец — верные признаки того, что крови в избытке. Ожерелье помогает правильно распознать недуг.

Конан взял со стола и повертел в руках кожаный баллончик, из которого торчали камышовые трубки.

— А от этого какой прок?

— Помогает прочищать кишки снизу. Ты и представить не можешь, сколько высокородных я осчастливил при помощи этого нехитрого приспособления. Одну трубку вводишь в тело, через другую вливаешь вино, смешанное с каменной солью, или миндальное молоко — для тех, кто понежнее. Один офирскии нобиль уверял меня, будто ничто иное не сообщает телу такой легкости. Прямо-таки воспаряешь духом.

Киммериец не выдержал и покатился со смеху. Симплициус оставался невозмутим, только углы тонких губ дрогнули.

Пока шел разговор, слуги уже переложили пикта на деревянный топчан, смыли пятна крови. Кхитаец накрыл стол с инструментами куском белоснежной ткани.

— Не понимаю, — сказал Конан, — зачем тебе возиться с этим? Ты наверняка можешь исцелять одним мановением руки, даже не касаясь тела.

— Могу, — равнодушно согласился мат. — Но это скучно. Не стоит мне никакого труда. Как бы объяснить… Если ты, обычный смертный, сумел одолеть мага, владеющего Тайными Искусствами, тут есть чем похвалиться, но когда он сам стирает тебя в порошок, в этом нет особой заслуги. Силы неравны. Может, я хочу самому себе доказать, что и без волшбы способен на многое.

Симплициус застыл, вперив во мрак отсутствующий взгляд. Конану показалось, что нос колдуна заострился, глаза запали и лицо приобрело зловещее выражение. Впрочем, пляшущий свет факелов странным образом искажает любые

черты.

— Уже глубокая ночь, — прервал киммериец зависшее молчание.

— Да-да, — встрепенулся его собеседник. — Мэн Чан покажет отведенный тебе покой.

— Я лучше переночую под открытым небом, в саду. Дикарская привычка. Или здесь водятся хищники, которые выходят на охоту по ночам? Кто так отделал этого пикта?

— Не успел узнать. Может, крокодил? Их много на реках и в болотах. — Глаза гандера бегали. — Других хищников нет.

— Наверное, будет дерзостью попросить у тебя оружие? — продолжал варвар, испытующе глядя на хозяина. — Какой-нибудь нож…

— Оружие? Зачем тебе оно? От кого ты собираешься защищаться?

— Ну хотя бы от крокодилов, — ответил Конан с усмешкой.

За кого принимает его этот колдун? Крокодил может отхватить хоть полруки, но проломить череп? Бред! Тем не менее оружия радушный хозяин не даст. Это ясно. Его можно понять. Что, если гостю придет фантазия прогуляться с ножичком под покровом темноты и перерезать кому-нибудь глотку забавы ради? Недоброжелатели частенько говорили варвару, что рожа у него разбойничья и не похож он на человека, которому можно доверить кошель или жену. И Конан не обижался, потому что слова эти были недалеки от истины.

— Думаю, тебе больше пригодится козья шкура, чем нож, — выдавил из себя Симплициус, оставив без внимания насмешку гостя. — Ночи здесь бывают холодными. Горы близко.

Конан довольно удобно устроился на ночлег между узловатыми корнями огромного дерева, крона которого начиналась низко от земли, так что не составляло труда найти убежище в ветвях. Кроме того, киммериец не поленился отыскать острый обломок камня — не нож, конечно, но поможет отбиться в случае чего. Он кривил душой, уверяя гандера, что не любит спать под крышей. Случалось ему проводить ночи и в роскошных опочивальнях на пуховых перинах, и в клоповниках, которые содержатели постоялых дворов гордо именовали комнатами для проезжающих, и в нищих лачугах. Не настолько уж высоко ценил киммериец прелести ночевки под звездным пологом небес, чтобы подвергать ради них опасности свою жизнь. И все же некое туманное, не облекаемое в связные мысли подозрение заставило его отклонить любезное приглашение Симплициуса.

Сон не шел, и это было необычно для неприхотливого варвара, который одинаково сладко спал и на голых камнях, и на перине. Ложе его было не роскошным, но мягким: он сгреб в кучу опавшие листья и бросил на них шкуру. Острый звериный запах, который распространяли длинные пряди меха, даже нравился Конану — напоминал детство и родные горы. Ни холод, ни пустое брюхо не донимали киммерийца, и все-таки он беспокойно ворочался и вздыхал. Чего можно ждать от колдуна? Чудной он какой-то. Не служит ни Митре, ни Сету. Откуда же черпает силу? Принял чужака, выброшенного океаном, как долгожданного гостя. Возился с этой жалкой лесной крысой. Но не прост, явно себе на уме, что-то скрывает или чего-то боится. Сам чудной, и слуги у него чудные. Нет такого слуги, который не любил бы посудачить, перемыть косточки хозяину, отвести душу. А от этих слова не дождешься. И взгляд такой, будто они спят на ходу. Одно слово — нелюди.

Сквозь просвет в густой листве Конан увидел голубую звезду. Белит любила разглядывать звезды, лежа рядом с ним на палубе «Тигрицы». Любила? Киммериец ощутил приступ раскаяния, как будто предал возлюбленную, просто допустив возможность ее гибели. Белит жива. Они скоро встретятся, и все будет как прежде. Как прежде… Веки Конана смежились.

Он увидел берег океана, небольшую бухточку и подивился тому, что вода в ней бледно-зеленая. На юге волны густо-синие и теплые, как парное молоко. А эти обдают ледяным дыханием. Конан кожей ощущал стужу, которая исходила от воды. Он понаблюдал за тем, как волны треплют бурые пучки водорослей, и побрел дальше. Белое пятно привлекло его внимание. Что-то лежит под водой… Надо подойти поближе и рассмотреть. Лицо. Ровные дуги бровей, полукружья черных ресниц, прямой точеный нос. Лучше всего губы, пухлые, изогнутые в виде лука. Уголки приподняты в улыбке. Вода играет черными прядями, обтекает чаши грудей с темными сосками, касается живота, бедер. Ледяной безмятежный покой. Но откуда взялись птицы? Их резкие крики разбудят спящую. Убирайтесь прочь! Белые крылья хлещут по лицу. Проклятые твари! Норовят выклевать глаза. Прочь, убирайтесь!

Конан внезапно пробудился, потому что прикосновение крыльев к лицу было слишком реальным. В первое мгновение глаза его не различали ничего. Он только слышал шум крыльев, писк и возню. Потом в темноте обрисовались очертания ствола, ветвей и черных теней, которые носились в воздухе. Демоны? Птицы? Киммериец нащупал осколок камня, который спрятал в изголовье, и швырнул в угольно-черное пятно. Загадочная тварь с жалобным писком упала на землю. Варвар схватил ее за крыло и выбрался из-под дерева на открытое место, залитое лунным светом. Разглядев перепончатые крылья, тщедушное тельце и уродливую голову, он рассмеялся. Летучая мышь! Только очень крупная, размером с мартышку. Что ей понадобилось тут? Конан посмотрел на дерево. Стая ночных охотниц облепила ветки и лакомилась плодами. Согнать воровок? Зачем? Он и сам когда-то не чуждался ночного промысла. По правде говоря, вторжение стаи вовремя прервало кошмар.

Теперь киммериец боялся уснуть. Он не хотел, чтобы видение вернулось, и лежал с открытыми глазами. Писк и шуршание в ветвях действовали на него умиротворяюще. Забавные зверьки… Однако треск, который уловил его слух, не имел ничего общего с возней наверху. Он донесся из-за стволов. Наверное, кому-то из слуг не спится. Или гандер рыщет по саду. На всякий случай Конан поискал камень, но вспомнил с досадой, что бросил его в летучую мышь да так и не подобрал.

Снова треск. Уже ближе. Кто-то выходит из темноты. Сейчас попадет в пятно света. Нет, остановился. Повернул назад.

Конан сполз на землю, чтобы его не выдал шорох сухих листьев, и вскочил упруго и бесшумно, как кошка. Замер, прислушиваясь, и последовал за черной фигурой. Кем бы ни был тот, кто разгуливал во мраке, он направлялся прочь от жилья, туда, где, как теперь знал киммериец, сады переходили в дикую чащу. Ночь, к счастью для преследователя, выдалась; безветренной, так что запах его не мог предостеречь крадущегося во тьме. Науку же ходить бесшумно варвар постиг еще в детстве. Чтобы трава не шелестела, надо высоко поднимать ноги, ступать на носок и лишь затем плавно опускать пятку.

Два темных силуэта скользили, стараясь не попадать за пределы чернильных теней, которые отбрасывали деревья. Но один раз преследуемый угодил-таки в полосу света, и Конан подумал, что, пожалуй, не прочь повернуть назад. Существо с ног до головы обросло шерстью, однако передвигалось на двух конечностях. Оборотень? Здоровенная обезьяна? Похоже, пробирается к воде. Шум реки уже слышен.

Варвар сделал шаг и замер, ощутив, как земля лопается под ногой. Он отпрыгнул и, затаив дыхание, следил за тем, как из-под поверхности прорывается светящийся изумрудный стержень. Неподалеку проклюнулся второй, третий… Конан боялся дохнуть. Кром, сколько их тут? Макушка столбика, выскочившего первым, начала вспухать и раздуваться. Покрытая слизью пленка, которой он был обтянут, лопнула. Обрывки ее свалились на землю. Утолщение вспучивалось, пока не приобрело форму круглой чаши, опрокинутой вверх дном на стержень. Потом перевернутая чаша начала терять глубину, уплощаться и выбросила из-под себя длинную ажурную вуаль, которая свесилась чуть не до самой земли. «Эта штука смахивает на гриб, — подумал киммериец. — Но не бывает грибов высотой мне по пояс, да еще такого цвета… Или бывают?» Колония огромных грибов захватила всю поляну. Их ярко-зеленое свечение привлекло тучи мошек, светляков и ночных бабочек. Завороженный необычным зрелищем, Конан забыл о том, кого выслеживал, а когда спохватился, того и след простыл.

Сад Богов не знает увяданья.

Вечно свеж наряд его душистый.

Нежит ухо листьев лепетанье.

В кронах млеет сумрак золотистый.

Негою медвяной истомленный.

Сад Богов на солнце тихо дремлет

И радушно под покров зеленый

Путника усталого приемлет.

Ваярдо Алиманский. Сад Богов,

или Послание достославному графу

Троцеро, вдохновленное его щедрым

даянием

Перед самым рассветом Конана разбудил птичий гомон. Лениво потягиваясь, он подумал, что неудачно выбрал место для отдыха: ночью в ветвях бесчинствовали обжоры с перепончатыми крыльями, теперь там устроилась стайка болтливых пичуг. Надо было лечь под лавром. Любопытно, что посоветует на сей счет всеведущий Симплициус? У него для каждого случая припасена история. А если нельзя отделаться от назойливых крылатых гостей, то нет ли, по крайней мере, средства, помогающего отогнать страшные сны?

Весь остаток ночи киммерийца терзали кошмары: то он блуждал по берегу и пытался отыскать среди обломков тело Белит, то бежал за ней через лес и никак не мог нагнать. Белит не оборачивалась на его зов. Наконец он настиг беглянку и коснулся ее плеча. Черноволосая голова медленно повернулась, и Конан закричал. Желтый череп беззвучно рассмеялся ему в лицо, широко разевая сверкающие жемчугами челюсти. Рубины в провалах глазниц выстреливали снопами лучей. Откуда-то возник гандер и забубнил, приплясывая: «Конец неизбежен! Помни о вечности!»

Киммериец злился на себя. Какой демон погнал его в темноту за двуногим зверем? Добро бы еще под рукой был меч… Понесся сам не зная куда. Хорошо хоть не угодил в болото. И чего добился? Даже не рассмотрел толком косматое чудовище. Все эти зеленые поганки — отвели глаза, а зверь и был таков.

После беспокойной ночи варвар ощущал непривычную вялость, затылок ломило. Плеснуть бы сейчас холодной воды на голову… Глядишь, и мысли прояснятся. Позевывая, Конан прикидывал, стоит ли беспокоить слуг или лучше прогуляться к реке. Последнее прельщало больше. В глубине души киммериец рассчитывал разузнать что-нибудь новое о ночном посетителе, хотя не желал себе в этом сознаться.

Уже не надо было выжидать и прятаться, и Конан довольно быстро оказался на поляне, где прервал погоню. По дороге он сделал любопытное открытие — отыскал на мягкой влажной земле отпечаток голой ступни. Само по себе это ничего не значило. След мог оставить кто-то из слуг Симплициуса. Но на ветке кустарника неподалеку висел клочок бурой шерсти. Человек, покрытый шерстью с головы до ног?

Догадки и предположения так увлекли киммерийца, что он не сразу заметил исчезновение грибов. О них напоминали только пятна бурой студенистой массы.

Конан попробовал поискать следы на другом конце прогалины, но затея эта не увенчалась успехом. Шум воды напомнил варвару о намерении искупаться, и он устыдился того, что не смог побороть азарта погони и вел себя как скверно натасканный пес, которого первый раз взяли на охоту.

Скоро впереди между деревьями заблестела вода, однако она не манила к себе — мутная, с красноватой взвесью, кое-где заляпанная ряской. Топкий илистый берег убивал последнее желание купаться здесь. Пусть крокодилы блаженствуют в этой грязи, решил варвар, и направился вверх по течению. Упорство его было вознаграждено. Он быстро достиг того места, где кристальная влага тихо струилась по песчаному ложу, и вдоволь наплавался.

Когда Конан вернулся во владения Симплициуса, по саду уже сновали слуги. Мэн Чан, по-видимому приставленный к гостю, принес блюдо горячих лепешек и кувшин с напитком, который мог сойти за молоко, если бы не грушевый запах и привкус. Пока варвар насыщался, кхитаец исчез и вернулся с одеждой Конана, которую вычистили и даже починили. Нельзя отрицать, подумал киммериец, что иногда бывает приятно, если каждое твое желание мгновенно выполняют и даже предугадывают.

Появился хозяин в сопровождении двух рослых асиров и, сияя улыбкой, предложил отвести гостя на берег, туда, где хранились лодки.

Дорожка, выложенная из разноцветного камня, петляла между рощиц. Деревья здесь росли привольно, не тесня друг друга. Ветви их клонились к земле под тяжестью плодов: золотых цитрусов, румяных манго, багряных гранатов. Видно, поклонник красоты не брезговал и презренной пользой. Пространство внутри зеленых амфитеатров оживляли белые пятна статуй и зеркала прудов. Красные плавники рыб мелькали под неподвижной гладью воды между сердцевидных листьев и розовых чашечек водяных лилий.

Конан указал на слугу, собиравшего в сосуд млечно-белый густой сок, который струился из надреза в коре высокого стройного дерева с блестящими кожистыми листьями:

— Зачем это?

— Ты отведал напиток, который принес Мэн Чан? Это был сок молочного дерева.

— Боги хлопочут за тебя.

— Сомнительное благодеяние, — скривился гандер. — Праздность обременяет. Приходится выдумывать новые хлопоты, чтобы развеять скуку.

— Тут ты мастер.

— Пустяки! — махнул рукой Симплициус. — Взгляни сюда!

Он подвел гостя к невысокому кудрявому дереву, крона которого пестрела плодами всех цветов радуги, сорвал один из них — ароматный, желтый, с восковым налетом на тонкой кожице — и протянул киммерийцу.

— Попробуй!

Рот Конана наполнила медовая сладость.

— А теперь вот этот! — Симплициус подал лилово-черный плод.

Варвар надкусил его и тут же сплюнул:

— Ну и дрянь! Горчит, как желчь.

Гандер расхохотался.

— Моя гордость. Я называю его древом судьбы. Никогда не знаешь, что оно преподнесет тебе. Разве провидение играет с нами не те же шутки?

Конан набычился:

— Со мной шутить опасно.

— Прости. Я надеялся тебя позабавить.

Киммериец молча зашагал дальше. Занятная манера развлекать гостей, пичкая их всякой дрянью… Симплициус нагнал спутника.

— Право, я сожалею. Одичал, наверное, в глуши.

Извинения не смягчили Конана. Все он врет, этот лицемер. Его бесцветная физиономия до сих пор расплывается в ехидной улыбке. В душе варвара всколыхнулась давняя неприязнь, которую горцы питали к своим южным соседям. Он с трудом подавлял желание разбить в кровь тонкие губы, искривленные усмешкой. Вспыльчивый великан никогда не принадлежал к тем, кто молча глотает оскорбления, но с возрастом научился на время приглушать ярость, если на то была серьезная причина, как, например, сейчас. Варвара не смущала ни колдовская власть Симплициуса — он не единожды вступал в схватку с чародеями, ни звериная сила асиров. Конан не хотел ставить под удар жизнь Белит, которая, может быть, ожидала его где-то на диком берегу, одинокая и отчаявшаяся.

Четверка людей, разъединенных тягостным молчанием, достигла границы сада. Дальше прямая как стрела дорожка пролегала между оливковой рощей и прямоугольниками обсаженных кипарисами полей, золотых от спелых колосьев и бурых, распаханных под пар. Поля занимали не так уж много пространства, что не удивило киммерийца, который знал, что в здешних жарких краях успевают снять два-три урожая, пока на севере дождутся одного, да и зерна собирают куда больше. И какого зерна! Не серой ржи вперемешку с плевелами, которой рад был почтенный родитель Симплициуса, или как его там по-настоящему — Хартвига или Енса? Что-то боги слишком расщедрились к этому тощему всезнайке с белесыми лохмами, хоть он их знать не желает. За полями владения гандера кончались. Здесь вступали в свои права низкие заросли кустарников, через которые не мог продраться ни зверь, ни человек. Колючий дрок, усыпанный желтыми цветами, сплетал ветви с можжевельником, миртом, карликовыми дубами и лаврами. Цепкие плети лиан делали их союз нерасторжимым. Повсюду на темно-зеленом фоне были разбросаны яркие венчики цветов, малиновых, синих и лиловых. Дорожку усыпали белые лепестки, которые распространяли сладковатый запах ладана, как будто недостаточно было одурманивающего букета из ароматов лаванды, розмарина и шалфея.

— Сад Богов, как ты говорил, — завязал разговор Симплициус, не смущаясь тем, что с лица Конана не сходила пасмурная отчужденность.

— Угу… Аж тошнит от этой вони, — пробурчал киммериец.

На самом деле ему нравилось втягивать ноздрями пряный воздух, но суровый варвар скорее дал бы отсечь себе руку, чем сознался в этом. Нюхать цветочки и растекаться сиропом — это для женщин и придворных щеголей. К тому же Конана разозлило, что ему напомнили ту дурацкую присказку — «Сад Богов». По чести говоря, он позаимствовал ее у одного бродячего трубадура, с которым осушил на пару бочонок пуантенского. Рифмоплет врал тем вдохновенней, чем больше пил. Он обучил варвара паре цветистых фраз, на которые так падки все женщины. Даже умница Белит млела, когда Конан нашептывал ей на ухо нежные глупости. Воспоминание о прекрасной шемитке заставило прибавить ходу.

Близость океана уже давала о себе знать глухим шумом прибоя и свежим йодистым запахом, перебивавшим цветочные ароматы. Заросли сменились бурыми пустошами, среди которых возвышались затейливые сооружения из глины, в человеческий рост высотой, составленные из бесчисленных выступов и пиков.

— Термитники, — пояснил Симплициус — Удивительные твари эти рыжие муравьи. Беспомощные поодиночке и страшные, когда их объединяет общая воля. Можно подумать, что у них одна душа на всех, так слаженно они действуют. Не истребляют друг друга, не обирают. Людям есть чему поучиться. Умей двуногие твари так же подчиняться одному разумному и справедливому началу, они жили бы куда лучше…

— Вроде этих двоих за твоей спиной?

— Тебе не угодили мои слуги?

— Нет. Они весьма расторопны. А это что?

К термитнику подбирался небольшой зверек. Узкую крысиную мордочку и спину покрывали костяные пластинки, ряды которых находили один на другой, как чешуйки еловой шишки. Под панцирем провисало мягкое брюшко. У существа был длинный голый хвост и коротенькие, забавно семенящие лапки. Крепкие когти зверька быстро пробили брешь в стене глиняного «дворца». Термиты суетились возле пробоины, а узкий язык ловко слизывал их и отправлял в пасть.

— И это могущество? — усмехнулся Конан. — Метаться, пока не сожрут?

— Гибель сотни тварей ничего не изменит. Как и гибель тысячи. Можно даже разрушить их дом. Уцелевшие переберутся на другое место и воздвигнут новый. Потому что умеют подчиняться.

— Тоже мне достоинство, — огрызнулся киммериец. — Человек — тот, кто борется. Остальные — скоты. Как твои слуги.

— Да, они не люди. Но не в том смысле, как ты это понимаешь.

— От призраков не разит потом. От живых мертвецов — тоже. Оборотни? Я видел волосатую тварь ночью.

— Они созданы мной. Каждый — для определенной цели. Эти двое — стражи. Мэн Чан — лекарь. И есть еще много других. Все они не обладают душой. Вернее сказать, в этом человеческом муравейнике одна душа, одна воля на всех.

— Твоя? А где же их души?

— Их никогда не было. Есть орудия из стали, дерева, камня. Эти существа — орудия из плоти. Их ум развит ровно настолько, насколько требуется для выполнения обязанностей. Одни сделаны искусней, например домашние слуги, другие — топорная работа. Но все лишь немного разумнее малого ребенка.

— А чувства?

— Самые нехитрые. Те, что испытывают животные.

Оба собеседника умолкли. Разговор не угас сам собой, как случается, когда предмет исчерпан и лень перебрасываться пустыми словами. Он оборвался, оставив висеть в воздухе невысказанное. Тишина пролегла между спутниками, словно пропасть.

Мысли Конана пошли вразброд. Он не смог бы вразумительно объяснить, какой отклик вызвали в нем откровения чародея. Киммериец, как всякий сын дикого племени, питал отвращение и страх к волшбе и ее созданиям. Однако ни Мэн Чан, ни молчаливые асиры, шедшие следом, не рождали ни гадливости, ни ужаса, а только жалость. Их лица носили одинаковый отпечаток тупой покорности, но в глазах иногда мелькало нечто такое, от чего щемило сердце. Впрочем, уже не оставалось времени копаться в туманных впечатлениях: дорожка привела к ступеням, вырубленным в скалах. Невдалеке от подножия каменной лестницы плескались волны.

— А где же лодки? — спросил Конан.

— Увидишь, когда спустимся.

Сойдя вниз, гандер остановился перед стеной черного камня и протянул к ней руки. Губы его задвигались, но варвар не разобрал ни звука. По поверхности камня побежала кривая трещина и стала расширяться, как река в половодье. С грохотом разъехались тяжелые неровные плиты, которые скрывали вход в пещеру. По знаку чародея слуги нырнули в темноту и вынесли лодку — деревянный каркас, обтянутый толстой промасленной кожей, бегемотовой, как пояснил хозяин. Этот легкий и маневренный челнок был рассчитан на одного гребца, который направлял суденышко при помощи весла с двумя лопастями, погружая в воду то правый, то левый конец почти невесомого шеста. Конану не приходилось плавать на такой посудине, но он легко приноровился к ней и вскоре вошел во вкус быстрых ритмичных движений, не требующих большой мускульной силы. Ловко орудуя веслом, варвар наслаждался тем, как стремительно челн скользит по волнам. Надо было только остерегаться острых скал, которые прятались под водой: они могли пропороть днище.

Слева по борту из жидкой сини вырастали громады камня. Кое-где в них вдавались бухточки со сверкающими подковами соляных отмелей. Тучи птиц носились над черными уступами. Обеспокоенные появлением человека, птицы взмывали вверх, метались в воздухе, тревожно крича, а потом снова облепляли скалы, как комья снега. Иногда на глаза Конану попадались гроты, в которых плескалась вода, оживляя трепетными бликами мрачные своды. Киммериец вглядывался в неприступный берег, но нигде не находил следов человеческого присутствия.

Обогнув длинный каменистый мыс, варвар обнаружил нечто интересное — причудливой формы скалу, напоминающую голову дракона. Из двух круглых отверстий — ноздрей каменного монстра — вырывались длинные струи пара. Очевидно, в недрах скалы пряталась кипящая вода. Затем внимание Конана привлекла стайка дельфинов, которые резвились неподалеку от берега. В другое время он бы охотно полюбовался играми беззаботных тварей, но теперь надо было спешить, и киммериец быстрее заработал веслом.

Время текло, а берег по-прежнему оставался голым и безжизненным. Зрелище вздыбленного черного камня приелось Конану, и он все реже бросал взгляд на скалы. Впрочем, после похода в горы киммериец и не рассчитывал найти что-нибудь у их подножия, возлагая все надежды на пологий восточный край острова. Тем не менее, вопреки ожиданиям, варвар наткнулся на уединенный залив, где жизнь восторжествовала над суровостью камня. Здесь в океан впадал небольшой, но шумный поток, бегущий с гор через ущелье. По берегам речушки зеленела трава, рос кустарник.

Золотой шар солнца висел уже над головой, и Конан решил, что пришло время сделать привал и облегчить кожаную суму с припасами, которыми Симплициус снабдил его на дорогу. Киммериец подгреб поближе к берегу, выбрался из лодки в теплую мелкую воду и вытащил челнок на полосу песка, плотно утрамбованную приливом. Ему не хотелось удаляться от лодки, но жгучие лучи нещадно палили голову, и, прихватив мешок с едой, Конан зашагал вверх по течению потока в надежде отыскать тень.

Вскоре он удобно разместился под ветвями душистого лавра и смог по достоинству оценить вкус копченого кабаньего языка и жареных голубей. Опорожнив на треть тыквенную флягу с вином, киммериец подумал, что не мешало бы осмотреть ущелье. Что, если здесь нашел приют кто-то из черных гребцов «Тигрицы»?

Берега речушки покрывала россыпь крупных голышей, обкатанных водой. Шагать по ним было куда как неудобно, и, если попадались большие плоские валуны, Конан предпочитал перемахивать с одного на другой, чем ступать на скользкие кругляши, норовящие выскочить из-под ноги. Взгляд варвара был почти постоянно прикован к земле, и когда он наконец перенес его повыше, по глазам ударил пурпур, который полыхал на ветках невысоких деревьев, сбегавших по зеленому склону к воде. Кожистые узкие листья терялись за жаркой пульсацией пышных соцветий. В этом багряном буйстве чудилось что-то бесстыдное, возбуждающе-чувственное.

Пьяный запах кружил голову, искушал прилечь на траву и дать отдых телу. Конана и так разморило от обильной пищи, вина и жары, а теперь он засыпал на ходу, убаюканный сонным жужжанием пчел, которые хлопотали над цветами. Рассудив, что не будет большой беды, если он вздремнет немного, варвар растянулся на траве. Ветки, отягощенные пурпуром, клонились к его лицу, как будто дерево изнемогало от гибельной сладости собственного аромата. По телу Конана разлилась истома. Ему грезилось, что не пунцовые лепестки касаются лица, а нежные губы. Они ласкают лоб, сомкнутые веки, скользят по щеке, осыпают поцелуями края рта. Он узнал пьянящий вкус этих губ, влажных и по-детски припухлых. Облако черных волос окутало его лицо и отгородило от мира. Конан задохнулся от наслаждения, ощутив близость жаркого гибкого тела, но не торопился заключить его в объятия. Ему хотелось растянуть до бесконечности каждый миг, продлить упоительную пытку. Он жаждал наказать Белит за то, что она покинула его и заставила испытать самый мучительный страх — страх за того, кто слишком близко подобрался к сердцу и заслонил собой все остальное.

И вдруг Конан почувствовал, что снова теряет Белит. Что-то вторглось между ними. Варвар вздрогнул всем телом и задохнулся, как будто его накрыла с головой ледяная волна. Хватая ртом воздух, киммериец вскочил с травяного ложа. Никого кругом… Он один в этом сонном мирке. Все было наваждением. Проклятье! Поднести к губам кубок и увидеть, что он пуст. Всему виной душный сладкий аромат цветов, напоминающий запах волос Белит. Прочь отсюда! Довольно видений и глупых грез…

Еще долго берег, вдоль которого плыл челнок, оставался голым и неприветливым. Но вот на верхушках скал стали появляться одинокие деревья, затем — целые рощицы. Острые уступы сменились пологими склонами, плавно стекавшими к воде. Здесь гораздо чаще попадались подводные камни и отмели. Конан должен был сосредоточить все внимание на управлении лодкой и лишь изредка посматривал на берег. Пару раз ему казалось, что сквозь шум прибоя прорываются характерный шорох и стук, с которым оползает по склону каменная осыпь, потревоженная чьим-то вторжением. Киммериец вскидывал голову и обшаривал глазами скалы, но взгляд его натыкался только на стволы сосен. И все-таки чутье подсказывало Конану, что кто-то прячется неподалеку и следит за ним. Кто бы это мог быть? Любопытный зверь? Слуга, посланный тендером приглядывать за гостем? Или волосатая тварь, бродившая ночью в лесу? Варвар решил подстеречь осторожного соглядатая, и вскоре ему представился удобный случай: впереди над водой низко нависал каменный карниз.

Стараясь грести как можно бесшумнее, Конан направил лодку под широкий выступ и затаился. Он рассчитывал, что следящий за ним, потеряв челнок из виду, забеспокоится и допустит оплошность, обнаружит себя. Хитрость киммерийца сработала. После недолгого ожидания он уловил шорох, затем сопение и тихий утробный рык. Неизвестное существо возилось прямо над ним. Киммериец задрал голову и замер: на него смотрели, не мигая, горящие глаза с кровавыми белками. Очевидно, преследователь учуял человека, распластался на краю утеса и свесил вниз безобразную голову, чтобы разглядеть, где прячется добыча. Тяжелые надбровные дуги сходились у короткой плоской переносицы, которая заканчивалась черными дырами вывернутых ноздрей. Концы огромного безгубого рта терялись в густой красновато-бурой шерсти, покрывавшей всю голову, за исключением небольшого участка коричневой морщинистой кожи возле глубоко утопленных глаз и носа.

— Эй, красавчик! Спускайся! — издевательски выкрикнул Конан, и гулкое эхо многократно повторило насмешливый зов.

Голова исчезла. Конан выгреб на открытое место и положил весло на колени. Почему-то он был уверен, что волосатый понял его и не замедлит явиться. Киммериец взвесил в руках весло. Слишком легкое, чтобы нанести серьезные увечья, но, если изловчиться, им, пожалуй, можно оглушить мохнатую тварь.

На берегу показалась грузная темная фигура. Человек и тварь застыли, изучая друг друга. Конан гадал, что за существо стоит перед ним. Густая шерсть, кривые желтые когти могли принадлежать только зверю, но манера передвигаться, явная осмысленность взгляда и еще что-то неуловимое, не поддающееся описанию заставляло и усомниться в этом.

Неожиданно чудовище запрокинуло голову, и долгий протяжный вой огласил пустынный берег. Потом маленькие глазки с тоской уставились на человека, как будто молили о чем-то. Волосатая лапа опустилась на грудь, туда, где бьется сердце, потом потянулась к Конану. Из пасти вырвалось мычание, потом рев. Косматая голова замоталась из стороны в сторону, как будто тварь терзалась невыносимой болью.

— Эй, чего надо?! — снова крикнул киммериец.

К его удивлению, страшилище повернулось и медленно побрело к лесу.

— Кром, чего же хотела эта образина? — обратился неизвестно к кому варвар.

Если волосатый охотился за ним, почему не напал? Испугался воды? Вряд ли. Здесь у берега совсем мелко. И что выражало это движение косматой лапы? «Я такой же, как ты» или «Жаль, что не удалось тебя сожрать»? Похоже, урод о чем-то просил. Может, сойти на берег и догнать его? А как же поиски? Солнце уже низко.

Конан снова взялся за весло, мучась ощущением, что встреча с тварью вплотную подвела его к какой-то мрачной тайне. Теперь эта тайна отбрасывала черную тень и на судьбу киммерийца.

Лес подступил уже к самой полосе прибоя. Варвар достиг того места, где мутные потоки, берущие начало в озере, которое он сумел разглядеть с вершины горы, впадали в океан. Между устьями речушек поднимались из вязкого ила уродливые коленчатые корни деревьев. От каждого ствола отходило в разные стороны с дюжину таких подпорок, похожих на паучьи лапы. Между ними сновали крабы и какие-то юркие насекомые. Нечего было и думать о том, чтобы высадиться на топкий берег, да и смысла в этом не было никакого: зеленые дебри выглядели так, словно здесь никогда не ступала нога человека. Чем дольше Конан обозревал унылые заросли мангров, тем сильнее становилась уверенность, что из всех, кто плыл на «Тигрице», лишь он один нашел приют на острове волшебника.

Сразу видно, эту душу

Неотступно гложет страх.

Ужас просится наружу,

Так и плещется в очах.

Сказание о мытарствах

одинокой души

В тот вечер Конан выказал себя не самым приятным сотрапезником. Хотя он мысленно повторял, что заранее предвидел исход поисков и ни на что не надеялся, это была неправда. Как и всякий человек, он ждал чуда вопреки доводам рассудка и теперь чувствовал обиду и разочарование, а потому молча поглощал все, что ставили перед ним, не разбирая вкуса и не испытывая удовольствия от еды.

Симплициус не спрашивал гостя ни о чем и говорил, как всегда, за двоих. Киммериец почти не слушал, погруженный в свои мысли, пока внимание его не зацепило, слово «корабль».

— Что ты сказал? — бесцеремонно перебил он хозяина. — Я, кажется, задумался.

— Через пару дней, в полнолуние, сюда прибудет судно из Куша, и ты сможешь уплыть на нем, если пожелаешь.

Конан чуть не подавился. «Если пожелаешь»… Да он готов из шкуры выпрыгнуть, чтобы убраться отсюда поскорее. Теперь его здесь ничто не удерживает. Киммерийцу стало неловко, что он до сих пор держал себя неучтиво, вымещая на хозяине дурное настроение.

— Зачем пожалуют кушиты? — спросил он.

— Я веду с ними обмен. Они привозят сюда железную руду, золотой песок, слоновую кость, рог, кое-какие снадобья и получают за это оружие, украшения, благовонные масла, вино и соль.

— Оружие?

— Да, у меня тут устроена мастерская.

— Удивительно. Дело ведь не в барыше, верно?

— Конечно, не в нем, хотя внакладе я не остаюсь. Мои клинки стоят дороже сотни ремесленных поделок.

— Заговоренная сталь?

— Может быть… А может, секрет в том, что я чувствую металл. Меня манит его холодный блеск, его тяжесть и мощь. Разве тебя он не околдовывает? Что ты ощущаешь, сжимая рукоятку меча?

— Что кому-то не сносить головы, — отшутился Конан, который избегал выспренных, туманных речей. Втайне он был согласен с гандером, потому что испытал на себе магическую власть металла и к любимому оружию относился как к живому существу, холил его и лелеял.

— Да, — усмехнулся Симплициус, — не хотел бы я сойтись с тобой в поединке.

— Почему же? Ты сухощав, но мускулист. Быстро двигаешься. Глаз у тебя зоркий, как я заметил. Добавь хладнокровие. Вчера ты метался, как зверь по клетке. Но привели пикта, и тебя словно подменили.

— Сдаюсь! — рассмеялся хозяин, — От тебя ничего не укроется. Когда-то я брал уроки фехтования и даже преуспел в нем, но то было давно.

— Разомнемся?

— Тягаться с тобой? О нет, уволь, я не настолько тщеславен.

— Можно ведь не выпускать кишки друг другу, правда? — не отставал Конан.

Он не без задней мысли подстрекал гандера. В пылу схватки человек, даже самый скрытный, невольно обнаруживает свою суть. А киммериец до сих пор еще не разобрался в том, что представляет собой его благожелательный, но уклончивый собеседник. Это беспокоило Конана и раньше, а после встречи с чудовищем он решил во что бы то ни стало разведать, о чем умалчивает Симплициус, чего боится.

— Что ж, я готов, — согласился гандер, — если ты дашь мне поблажку. Ты согласен сразиться на зингарских клинках? Они легче и тоньше — это уравновесит наши возможности. Меч для меня тяжеловат, признаться.

— Пусть будут зингарские, — уступил варвар, который предпочитал оружие повесомее — меч, секиру или боевой топор, но не менее ловко орудовал и любым другим. — Только скинем эти балахоны. В них легко запутаться.

Хозяин согласно кивнул.

Местом поединка был выбран сад, точнее, небольшая лужайка возле дома. Луна уже взошла, залив все вокруг белым мертвенным светом, но Симплициусу этого показалось недостаточно, и он призвал слуг с факелами.

Противники, облаченные в одни лишь набедренные повязки, встали друг против друга. Могучий варвар походил на бронзовую статую грозного божества. Его соперник не мог бы послужить моделью для ваятеля. Он слегка сутулился, и от этого казалось, что непропорционально длинные руки свисают чуть не до колен. Однако в них заключалась немалая сила, в чем киммериец немедленно убедился, как только скрестил клинок с Симплициусом.

Оба соперника недооценивали друг друга. Конан не сомневался, что сумеет после нескольких выпадов мощным ударом выбить меч из рук гандера, и думал только о том, как оттянуть этот миг, чтобы не ранить слишком скорой победой самолюбие противника. А Симплициус видел в киммерийце не слишком далекого силача, привыкшего полагаться главным образом на литые мускулы и потому предпочитающего идти напролом. И тот, и другой обманывались.

С первых мгновений схватки выяснилось, что оба одинаково искусно фехтуют и обладают завидной выдержкой. Расчетливой отваге противостояли изящество приемов и скупость жестов.

— Ты дурачил меня, — проговорил Конан, маленькими, но твердыми шагами наступая на противника.

— Дурачил? — Светлые брови насмешливо поползли вверх.

— Прикидывался овечкой, — бросил киммериец и после обманного движения стремительно послал клинок вперед, но соперник ушел от удара.

Симплициус искусно и просто вел оборонительную игру, и Конан понял, что исход поединка решит не хитрость и не сила, а выносливость. Нужно измотать противника, удвоив быстроту движений.

Тактика киммерийца оказалась верной. Симплициус не смог выдерживать темп, навязанный ему варваром. Возможно, сказалась наконец разница в возрасте. Чувствуя, что время работает против него, гандер разгорячился и начал допускать ошибку за ошибкой. Клинок Конана описывал сверкающие круги перед самой грудью соперника, нащупывая слабые стороны в защите. Симплициус сделал резкий выпад, но варвар проворнее змеи ускользнул из-под его руки и нанес легкий укол в грудь. Поскольку решено было драться до первой царапины. Конан опустил руку с клинком. И тут произошло нечто странное. Зрачки колдуна сошлись в точку и приковали к себе взгляд киммерийца. Между соперниками словно бы протянулась невидимая ниточка. Правая кисть Конана мгновенно оледенела, пальцы разжались помимо воли и выпустили рукоятку. В следующее мгновение лицо чародея передернулось, и варвар почувствовал, что снова владеет своим телом, как и прежде.

— Сердишься? — В голосе Конана прозвучали издевка и вызов.

— Ничуть, — возразил Симплициус с холодной улыбкой, но правая щека его чуть заметно дергалась, выдавая скрытое напряжение.

— А это? — Киммериец кивком указал на клинок, который валялся на земле.

Гандер смутился, как пойманный за руку воришка.

— Сила привычки. Иногда бывает трудно удержаться. Тебе ведь тоже хотелось всадить лезвие по самую рукоятку? Хмель схватки ударяет в голову.

Конан смерил его задумчивым взглядом. Похоже пришло время кое-что выяснить. Симплициус растерян и может проговориться. Киммериец нагнулся, поднял оружие и стал разглядывать ажурный эфес и голубоватый гибкий клинок.

— Прекрасная работа… Твоя?

Чародей кивнул, явно радуясь перемене темы. Однако следующий вопрос гостя испортил ему настроение.

— На острове есть чудовища?

— Чудовища? — Удивление Симплициуса выглядело наигранным.

— Волосатые твари. Я видел их дважды.

— Что бы это могло быть? Ума не приложу.

Конан нахмурился. Врет, и весьма неискусно.

— Ты кого-то боишься? — наседал киммериец.

— Кого мне бояться? Пойдем лучше промочим глотку. Ты меня загонял. А потом я покажу тебе свои диковины.

В укромном покое и вправду хранилось множество необычных вещиц. Первым на суд гостю было явлено оружие. Жадный огонек, разгоравшийся в глазах Конана, побуждал гордого обладателя сокровищ извлекать из резного ларя все новые и новые мечи, палаши и кинжалы.

— Иранистанская? — скорее утвердительно, чем вопросительно проговорил киммериец, разглядывая кривую саблю.

Хозяин покачал головой.

— Но ведь это булат. Посмотри на разводы! Такие клинки делают только там.

— Ну почему же…

— Неужели твоя работа?

Симплициус кивнул, не тая самодовольства.

— Разве тайну булата не берегут пуще гарема? Еще один беглый чудодей, вроде того стигийца? Ему — кошель, тебе — секрет?

Гандер не на шутку оскорбился:

— Я сам проник в тайну булата. Я чувствую металл. А как тебе вот это? — Он протянул Конану изящные ножны из кожи. Травянисто-зеленый фон испещряли мелкие кружки цвета слоновой кости. — Сделано из шкуры акулы. Конан недоверчиво хмыкнул:

— Зеленая акула? И шкура у них вся в шипах, а эта гладкая.

— В том-то и прелесть. Узор на коже — следы спиленных шипов. Выделанную кожу протравили и окрасили. Выдумка кхитайцев. Потрогай рукоятку! Остатки шипов слегка выступают, чтобы кожа была шероховатой и не скользила в руке.

Киммериец погладил ножны, коснулся рукоятки.

— Акулы — жуткие твари. Рвут добычу на части. Откусывают ноги, руки… — Он поднял глаза на Симплициуса. — Ты узнал, кто изувечил твоего слугу?

Колдун отвел взгляд.

— Он пришел в себя, но ничего не вспомнил. А тот, кто привел его, не видел, как все случилось. Прибежал позднее.

— Так на острове нет хищников?

— Дались тебе эти звери… Лучше взгляни на это! — Симплициус достал из шкатулки деревянную фигурку вендийского брахмана — длинное одеяние, бритая голова, одна рука вытянута вперед. Фигурка была насажена на тонкий стержень и свободно вращалась на нем. — Крутани ее!

Конан подтолкнул фигурку. Два-три оборота — и она застыла. Рука деревянного брахмана указывала в угол покоя.

— Попробуй еще раз!

Фигурка снова пришла в движение, пару раз обернулась вокруг оси. Указующий перст снова целил в угол.

— Колдовство?

— Внутрь вделан небольшой кусочек магического металла. Он обладает таинственной властью над железом, притягивает его. Вендийцы рассказывают, что один брахман взял с собой в путешествие посох с железным наконечником. Он направлялся к Гимелианским горам, туда, где обитают в пещерах отшельники, служители Асуры. И когда старец всходил на холм, его жезл, если верить легенде, сам собой вошел в землю. С тех пор вендийцы научились использовать этот дар богов. Их врачеватели с его помощью вытягивают наконечники стрел из ран.

— А эта игрушка?

— Рука брахмана всегда указывает на юг. Не спрашивай почему — я и сам не ведаю. Фигурку укрепляют на колеснице. Она помогает воинам-кшатриям находить дорогу в дальних походах. Да, вендийцы хитроумны, — проговорил с восхищением Симплициус, возвращая фигурку в шкатулку.

— Еще как, — согласился Конан, наблюдая за тем, как гандер заботливо оборачивает оружие в тонкую промасленную кожу и укладывает в ларь. — В Шадизаре я знавал одного вора из Айодхьи. Это у них было семейное ремесло. Передавалось от отца к сыну. Они приручали огромных ящериц. Тварь обвязывали веревкой. Та взбежит по стене и на крышу. Вцепится — не оторвешь. Дальше дело нехитрое: полезай по веревке в окно и бери, что душа пожелает.

Колдун бросил опасливый взгляд на варвара, потом — на сундук. Конан расхохотался и покачал головой:

— Это дело прошлое. Спи спокойно.

— Я и так сплю спокойно, — буркнул гандер.

— Навряд ли. Ты вздрагиваешь, косишься на углы. У тебя есть враги?

— Вздор, — отрезал Симплициус— Ты чересчур подозрителен и везде ищешь подвох.

Резкий отпор только утвердил Конан в убеждении, что собеседник лжет. На благословенном острове, обласканном богами, явно творилось что-то странное. И киммериец готов был побиться об заклад, что гандеру это доподлинно известно, но увертливый и скользкий, как змея, владыка благоуханных кущ скорее язык себе откусит, чем вымолвит хоть слово правды. Конан нашел два одинаково убедительных объяснения его яростному нежеланию говорить о существах, которые бродили по лесу в опасной близости к усадьбе. Или эти твари были созданиями зловещего колдовского искусства Симплициуса в той же мере, что и его молчаливые слуги, или их сотворил кто-то другой, и этот другой держит гандера в постоянном страхе.

Как ни коротка оказалась встреча с чудовищем на пустынном берегу, она зародила впечатление, что существует связь между ним и диковинной челядью Симплициуса. Это впечатление не имело под собой никаких разумных резонов и основывалось на таком зыбком и неубедительном доказательстве, как взгляд. В красных гноящихся глазках зверочеловека читалось то же страдание, какое иногда проступало из-за зеркальной неподвижности взора слуг.

Было и еще кое-что. Во время своих скитаний Конан повидал предостаточно всякой нечисти: волков-оборотней, живых мертвецов, вампиров, змеелюдей, кутрубов. Она помнил то чувство гадливости, почти непереносимой, которую вызывали в нем Слуги Тьмы. Однако варвар не испытывал ничего подобного вблизи обитателей острова.

В топи смрадной скрыто Зло,

Ткет тугую паутину.

Все вокруг заволокло,

Манит жертвы в гниль и тину.

Но конец его грядет.

Неминуемо отмщенье.

Содрогнется зыбь болот

И растает наважденье.

Легенда о Болотной Твари

Конан лежал в траве под старым платаном, лениво смежив веки. Полдня он прослонялся без дела по усадьбе Симплициуса, но нигде не мог отыскать хозяина. Похоже было, что гандер, которому пришлись не по вкусу настойчивые расспросы, избегал гостя. Слуги же или отмалчивались, или бормотали что-то невразумительное. От нечего делать киммериец понаблюдал за тем, как отжимают оливковое масло, плетут корзины из соломки и гибких стеблей лиан и свивают канаты из жестких нитей — волокон бананового листа. Он побродил по лесу, искупался и уже не находил себе места от скуки.

«Где носит этого гандера? Нергал его побери!» — думал варвар, рассеянно покусывая стебелек былинки.

— На твоем месте я не стал бы жевать что попало, — произнес негромкий насмешливый голос. Конан вскочил.

— Где ты пропадал? Я тебя обыскался.

— Здесь много ядовитых трав, — продолжал колдун, как будто не слышал вопроса. — Взять хоть вот эту. — Костлявый палец указал на стебель, который карабкался вверх по шершавому стволу, — Ее соком кушиты смазывают наконечники стрел. Яд убивает мгновенно. Забавно, что капля его, разведенная в изрядном количестве воды, способна исцелять. Зло идет во благо. Воистину граница между ними очень зыбка. В моем саду есть еще одно такое диво — дерево Иштар. Пойдем, я покажу его.

Киммериец последовал за тендером, мысленно проклиная жару и празднословов, которым не лень таскаться под палящими лучами ради ядовитой дряни. Но, увидев деревце, пламенеющее цветами, Конан оживился:

— Вчера я видел много таких.

— Тебя занесло в Ущелье Сладкой Смерти? Надеюсь, ты недолго в нем оставался?

— Почему… Я даже вздремнул там.

— И унес оттуда ноги? Наверное, сам Владыка Могильных Курганов радеет о тебе. Дерево Иштар — так назвали его шемиты — навевает сладострастные грезы, от которых уже не пробуждаются. А листья его — смертная отрава. Однако из них можно приготовить снадобье, от которого стихает мучительное колотье в сердце. Ты был на волосок от гибели.

Симплициус повернул к дому.

— Так где же ты пропадал? — спросил Конан, нагоняя его.

— Меня обеспокоили твои рассказы о волосатых чудовищах. Я прихватил стражей и наведался в лес.

— И что же?

— Ты был прав. Мы поймали это создание, и я нашел ему полезное применение.

— Какое?

— Увидишь позже.

Ближе к вечеру слуга проводил Конана в мастерскую. Киммериец с интересом поглядывал по сторонам. Его отец занимался кузнечным делом, и многое из того, что увидел варвар, было ему знакомо: горн, наковальня, глиняный тигель для выплавки стали, обожженные спекшиеся куски руды. Всю черную работу выполняли слуги. Они дробили руду в каменных ступах, засыпали ее послойно с порошком древесного угля в тигель, вдували воздух кожаными мехами через тростниковые трубки, вмурованные у основания печи, перетаскивали раскаленные отливки и махали молотами. Симплициус священнодействовал. Гандер бросал в расплав какие-то порошки, шептал заклинания, чертил в воздухе загадочные знаки.

Конан переминался с ноги на ногу, недоумевая, зачем он тут торчит.

Один из подмастерьев подошел к хозяину и сказал что-то, но слова его потонули в грохоте.

— Эгиль, пора! Ведите! — крикнул Симплициус.

В дверях показались молчаливые рослые стражи, обычно ходившие по пятам за гандером. Они тащили косматую тварь, которая лязгала зубами, норовя укусить, злобно рычала и извивалась всем телом.

Подмастерье ухватил щипцами разогретый до белого каления клинок и поднес магу. Симплициус взялся за рукоятку голой ладонью и вогнал лезвие в живот чудовища. От страшного рева, казалось, падут стены. Гандер вырвал раскаленное стальное жало из тела зверочеловека и снова погрузил меч в содрогающуюся плоть. Ноздри колдуна бешено раздувались, глаза почернели от наплыва темной страсти, язык плотоядно облизывал губы. Конан прорычал ругательство и вышел вон из кузницы. Но его преследовали по пятам стоны и тошнотворный запах паленого мяса. Кто-то выбежал следом за варваром.

— Куда же ты? — окликнул чародей.

Киммериец оглянулся и смерил Симплициуса тяжелым взглядом. Прямо на глазах обугленное мясо на ладони колдуна отпадало кусками, как кора с дерева, а из-под него проступала глянцевитая младенчески-розовая кожа.

— Решил припугнуть меня? — спросил Конан. Он произнес эти слова негромко, с нарочитой медлительностью, но в них ощущалась свинцовая тяжесть.

— И не думал! — всплеснул руками гандер, но взгляд его говорил иное. — Я должен был разделаться со зверем. Он покалечил моего слугу и мог натворить еще немало бед.

— Но не заслуживал пыток.

— И кто мне это говорит? — Зрачки чародея буравили темное от гнева лицо Конана. — Можно подумать, ты добываешь себе пропитание игрой на лютне. Человек, именем которого пугают детей, решил преподать урок милосердия!

— Ты знаешь, кто я такой? — Варвар не смог скрыть изумления.

— Морской разбойник, — отрубил Симплициус— Пират, перед которым дрожит все Черное Побережье. Кровавая слава опережает тебя.

— Пусть так, — признал киммериец бесстрастно и добавил с брезгливой гримасой: — Зато я убиваю в честном поединке.

— Какая разница? — отмахнулся Симплициус— Конец один.

— Ты собираешься выдать меня?

— Зачем? Мне нет дела до того, что творится за пределами острова. Но здесь, — в голосе гандера появился металл, — здесь все должны подчиняться мне. Хочешь убраться восвояси и отыскать свою красотку — не лезь в мои дела.

— Ты и о Белит знаешь? — Киммериец встревожился.

— Кто же не слышал о Королеве Черного Побережья, — ответил Симплициус со зловещей усмешкой, а потом заговорил мягко и вкрадчиво: — Послушай, до сих пор мы неплохо ладили. Почему бы нам не вернуть мечи в ножны? — Голос колдуна стал медоточивым. — Тебе не понравился обряд. Что ж, я сожалею. Самый верный способ закалки — это нагревать клинок, пока он не засветится, как восходящее в пустыне солнце, а затем охлаждать до цвета царского пурпура, погружая в тело мускулистого раба. Знающие люди говорят, что сила раба переходит в сталь.

Конан поморщился, не тая отвращения:

— Мой отец обходился ледяной водой.

— Так-то оно так, — с готовностью подхватил Симплициус—У каждого мастера своя метода, свои секреты. Иранистанцы, к примеру, охлаждают клинок на скаку. А ваны погружают его в мочу рыжего мальчика. Ну и где мне взять рыжего сопляка, скажи на милость?

Остров спал. Темные воды наползали на берег, подчиняясь волшебной силе луны, но их мерный шум не достигал сердца острова, и не он разбудил человека, который стонал и ворочался на ложе из сухих листьев. Его потревожил не прибой и не белый свет, упавший на лицо. Кто-то назвал его по имени и коснулся плеча.

Конан открыл глаза и подумал, что кочует из одного кошмара в другой. Над ним склонилось чудовище, которое он видел в лесу а потом на берегу, косматое существо, принявшее мучительную смерть от раскаленной стали. Его безобразная морда слишком сильно запечатлелась в памяти чтобы можно было обознаться. Тот же низкий скошенный лоб, горящие угли глаз, вывернутые ноздри и пасть. Но голос… Киммериец сразу узнал этот густой низкий голос.

— Адьямбо, это ты, песий сын? Как? Откуда ты? Что с тобой?

— Конан, — отчетливо произнесло существо голосом лучника с «Тигрицы» и снова дотронулось до плеча варвара.

Киммериец резко сел и схватил за плечо того, кто сидел возле него на корточках.

— Говори же! Где Белит?

— Больно, — пожаловалось существо и попробовало освободиться, а когда ему не удалось ослабить железную хватку, задрало морду к небу и заскулило.

— Кром! Да очнись! — прорычал Конан и с силой тряхнул тварь. — Ты — Адьямбо?

— Адьямбо, — покорно повторил знакомый голос.

Что-то блеснуло в густой шерсти. Киммериец потянулся и нащупал амулет — гладко отшлифованный кабошон из ляпис-лазури, оправой которому служил медный сквозной треугольник. Это и в самом деле Адьямбо. Конан хорошо помнил необычную вещицу. Кушит сам показывал ему талисман и даже хвастался, что это всевидящее око Ана Асуле — Матери Вод, могущественной покровительницы его рода. Что же стряслось с беднягой? И где остальные?

Задумавшись, киммериец слегка разжал пальцы, и пришелец сразу этим воспользовался. Он вскочил и бросился бежать. Конан ринулся вдогонку. Разрыв между бегущими был невелик, но киммерийцу никак не удавалось сократить его. Недаром Адьямбо принадлежал к хокоро — племени легконогих охотников, которые без труда загоняли антилопу. Пока кушит не вырвался за пределы сада, Конану еще ухитрялся не упускать его из виду, но в лесу беглец ускользнул из поля зрения, так что теперь только треск веток подсказывал направление, да и тот порой заглушался журчанием воды.

Неожиданно треск затих. Очевидно, преследуемый застыл на месте, спрятался. А может, он выбежал на обширную прогалину. Конан перешел на шаг. Он знал, чего можно было ожидать от Адьямбо-человека, веселого болтуна и спорщика. Но кто угадает намерения Адьямбо-чудовища?

С трудом находя в тусклом свете следы босых ступней, киммериец выбрался на большую поляну возле реки. Тот, кого он искал, лежал ничком в густой траве. Конан решил обождать немного и последить за ним со стороны. Когда начало уже казаться, что Адьямбо испустил дух, бедолага, пошатываясь, встал на ноги. Он обратил к луне то, что недавно было человеческим лицом, и завыл. От этого монотонного тоскливого звука стыла кровь.

Конан не выдержал и вышел из черной тени на свет. Он не решался позвать несчастного, опасаясь снова спугнуть. Сначала тот не обращал внимания на близкое присутствие постороннего, но потом забеспокоился, оскалил зубы и негромко зарычал.

Киммериец подошел ближе:

— Адьямбо! Не убегай больше.

Рычание стало громче. В нем явственно звучала угроза. Конан пренебрег ею и сделал еще шаг. Рычание переросло в рев, и косматая тварь прыгнула на киммерийца, повалив его на землю. Варвар успел перехватить лапы, метнувшиеся к его горлу, сильным рывком перевернул противника на спину и придавил всей тяжестью. Клыки твари впились в плечо варвара. Конан взревел и, не выпуская мохнатых лап из тисков намертво сомкнувшихся ладоней, нанес удар по уху, полускрытому жесткой шерстью. Челюсти твари разжались. Теперь уже она ревела, мотая головой, чтобы прогнать боль, кинжалом вонзившуюся в мозг.

— Адьямбо! — прохрипел Конан. — Брось дурить!

Зверочеловек злобно сверкнул глазами. Зубы его лязгнули возле самой шеи варвара, там, где пульсировала под кожей жилка. Разъяренный киммериец пригнул голову, как бык, готовящийся пустить в ход смертоносные рога, и углом лба боднул переносицу противника. Послышался хруст, кровь хлынула из вывернутых ноздрей. Голова твари мотнулась, как у тряпичной куклы, и упала с глухим стуком. Глаза ее остекленели, тело обмякло.

— Кром! — пробормотал Конан. — Только не это…

Отпустив безвольно повисшую шерстистую конечность, он просунул руку под затылок существа. Жесткая шерсть, которой коснулись его пальцы, быстро пропитывалась липкой теплой влагой.

Конан отодвинул в сторону застывшее тело твари и разглядел в траве камень с черным расплывающимся пятном. Ухо варвара прижалось к мохнатой груди, но не услышало глухих толчков сердца. Киммериец в отчаяньи смотрел на мертвеца. Теперь ничего не узнать. Хотя, если подумать… Колдун… без него тут не обошлось.

Вскоре огромные кулаки обрушились на медные ворота.

— Колдун, выходи! — гремел Конан. — Не прячься!

Сухая горячая ладонь легла на его плечо.

— Перебрал вина? — произнес иронический голос. — Или это музыка тебя так распалила? — Ужинали в тот вечер под меланхолическое пение свирели и звуки лютни, по-видимому, для того, чтобы заполнить долгие тяжкие паузы в несвязной застольной беседе.

— Вот! Гляди! — крикнул киммериец, выкинув вперед руку с амулетом, болтающимся на кожаном шнуре.

— Ты будил меня, чтобы показать эту безделицу? — презрительно скривился Симплициус.

— Это амулет. Я снял его с мертвого чудовища. А раньше он принадлежал лучнику с «Тигрицы».

— Ничего не понимаю.

— Не лги! Кушита превратили в косматую тварь. И не его одного, как видно.

— И ты подозреваешь меня? — Гандер помрачнел. — Что же, видно, придется все тебе рассказать.

…Рассвет застал Конана у реки. Варвар прятался в ветвях огромного дерева, как дикая кошка, поджидающая добычу у водопоя. Киммериец оседлал толстую ветку, которая протянулась над водой. На сгибе его локтя висела смотанная в кольца веревка.

«Ага, вот и они», — прошептал Конан.

Течение принесло несколько странных предметов, напоминавших сачки без рукояток. Назначение их не было тайной для киммерийца. Он накануне видел, как слуги Симплициуса ловят рыбу. Из одеревеневшего стебля лианы гнули обруч и подвешивали в чаще, где водились огромные пауки-птицееды. Насекомое опутывало кольцо прочными волокнами. Сетки из паутины с приманкой — рыжими муравьями — пускали по воде, а затем вылавливали ниже по течению вместе с рыбой, угодившей в сачок.

Появление обручей было сигналом: сейчас покажется лодка. Киммериец взял кольца веревки в правую руку и, слегка наклонив вперед корпус, изготовился к броску. Из-за излучины выскользнул легкий челн, которым правил юркий щуплый человечек, темноволосый и смуглый. Нос лодки поравнялся с укрытием Конана, кисть с веревкой стремительно описала круг и вылетела вперед. Вокруг шеи гребца захлестнулась петля. Человек захрипел, схватился за горло. Скрюченные пальцы пытались оттянуть удавку, но резкий рывок положил конец агонии. Обмякшее тело сползло на дно лодки.

Конан спрыгнул на землю, подлетел к берегу и ухватился за борт лодки, которую, на его счастье, отнесло к мелководью. Он оглядел мертвеца и удовлетворенно хмыкнул, увидев короткие ножны у пояса. Киммериец снял пояс со слуги, освободил его шею от петли, снова смотал веревку и кинул на дно лодки — еще пригодится, потом выбросил мертвое тело в реку.

Варвар хмурился. Происшедшее не доставляло удовольствия, но гандер вынудил его на убийство. «Нет-нет, я не могу дать ни лодки, ни оружия. Почему ты не хочешь оставить все как есть? Случившегося уже не исправить. Не сегодня-завтра ты покинешь остров, и все забудется». Что ж, можно обойтись и без помощи труса. Мщение свершится, чего бы то ни стоило. Кинув прощальный взгляд туда, где за деревьями стоял дом Симплициуса, Конан сел в лодку и оттолкнулся веслом от берега.

Сначала поток бежал между громадных платанов. Их рябые, в мраморных разводах опадающей коры стволы достигали необыкновенной толщины. Солнечные лучи свободно прокладывали себе дорогу сквозь скопления широких вырезных листьев. В пыльных столбах света носилась мошкара.

Конан опускал и поднимал весло почти бессознательно. Он снова мысленно переживал разговор с Симплициусом. В голове носились обрывки фраз. «Я нарушил последнюю волю наставника. Мне нет прощения… Я хотел забыть, но какая-то злая воля выжгла заклинание в моем мозгу… Я пытался занять свой ум другим, однако тайна разъедала его».

Киммериец поежился, припомнив глухое звучание голоса чародея, его мертвые, пустые глаза и тряску костлявых пальцев, которые силились удержать кувшин с вином. Рубиново-черная лужица растеклась по столу, словно кровь, скрепившая договор с Темными Силами.

От внезапного толчка лодка чуть не перевернулась. Варвар так глубоко задумался, что посадил челнок на мель. «Нашел время!» — выругал он себя, выгребая на глубину, и обвел взглядом берега. Все чаще попадались тинистые заводи, поросшие тростником. Вода стала бурой и мутной. Деревья — мрачные болотные кипарисы — стояли стеной, так что передвигаться в этих местах можно было только по воде.

«Он забрался в самое сердце болот, — всплыли в памяти слова Симплициуса, — и оттуда вершит черные дела». Похоже, тут начинаются владения ублюдка, который за все ответит. Сколько людей с «Тигрицы» угодили в его лапы? Что, если между ними была Белит? Конан стиснул зубы. Видит Кром, он посчитается с выродком, и никакая волшба его не остановит.

Что там бормотал Симплициус? «Тебе ничего не угрожает. Наложенное мной заклятие убережет от злых чар.

Он даже не ощущает твоего присутствия». Тем лучше… Значит, подобраться к логову будет легко.

Траурные кроны сомкнулись над рекой, образовав темный коридор. Бахрома седого мха свисала с веток. Кое-где из чернильной воды торчали искривленные корни. Тяжелый неподвижный воздух был насыщен удушливыми испарениями. Рядом с лодкой медленно и бесшумно проскользнул чешуйчатый зигзаг — тело водяной змеи.

Один вид гада, посвященного Отцу Тьмы, снова вызвал в памяти признания чародея: «Наконец я решился. В такую же ночь, как эта, я взошел на вершину горы и отыскал на небе кровавую звезду. А может быть, это звезда наконец отыскала меня. Нагой, как в час рождения, я пал ниц и молил об очищении. Звездные врата отверзлись передо мной. И два великих начала бытия вступили в спор. Они боролись в черной бездне надо мной и во мраке внутри меня. Сначала был хаос, сплетение двух вихрей. Потому они разорвали пополам мою душу. И нас стало двое. И каждому было дано свое: одному — Свет, другому — Тьма. Скоро нам стало тесно в одной скорлупе. Он переселился в новую оболочку».

Теперь многое прояснилось для Конана. Островом правили Двое. И ни один не мог взять верх, потому что это были половинки целого. Но судьба бросила чужака на чашу весов, чтобы возобладало угодное ей. Странное же орудие она выбрала… Киммериец, пожалуй, не стал бы влезать в чужую распрю, не коснись она людей с «Тигрицы». Ужасная участь Адьямбо взывала к отмщению. И Конан, блуждая взглядом меж черных стволов, тянувшихся вверх из топи, клялся именем Крома воздать за зло сторицей.

Болота кишели отвратительной живностью: пучеглазыми жабами, скользкими гадами и крокодилами, которые неподвижно лежали в смрадной жиже или карабкались на торчащие из нее корни. Неподвижные равнодушные глаза рептилий провожали утлое суденышко, которое стремилось к озеру, где обосновался владыка хляби.

В путах зверь.

Ему конец.

Вышла славная охота.

Что ж не радостен ловец?

На челе его забота.

Что поймал, не знает сам,

На добычу смотрит хмуро.

Долго рыскал по лесам,

Да выходит, рыскал сдуру.

Легенда о Болотной Твари

Черный свод, образованный кронами кипарисов, оборвался, открыв взгляду небо, и глаза Конана, утомленные полумраком, жадно впитали насыщенную светом синеву. Киммериец завел лодку под покров свисающих к самой воде ветвей, чтобы осмотреться, не обнаруживая себя.

Посреди озера из воды поднимались сваи, которые несли бревенчатый помост. Четыре угловых столба поддерживали навес, крытый сухим тростником. Примерно половина пространства под ним была отгорожена стенками из переплетенных лианами вертикальных жердей.

Варвар разглядел лодку, которая покачивалась на волнах под помостом, и губы его тронула улыбка: зверь в логове. Теперь оставалось только придумать, как проникнуть в берлогу, не потревожив его раньше времени. Хижина неспроста поставлена на воде. Все подступы к ней отлично просматриваются. Что же предпринять? Бросить челнок в прибрежных тростниках и переправиться вплавь? Расстояние, которое нужно покрыть, не так уж велико — три полета стрелы, только вот крокодилы… В озере их хватает. Кто опаснее — хищник на двух ногах или те, что поджидают добычу в воде?

Пораскинув мозгами, Конан решил, что челюсти крокодилов не страшнее ворожбы. С ними, на худой конец, можно справиться, пустив в ход нож. И лишь одни Светлые Боги знают, как совладать со Слугой Тьмы.

Киммериец подергал себя за мочку уха, что было признаком некоторого замешательства. Он бросился на поиски злодея очертя голову и только теперь осознал, что не имеет ни малейшего представления о том, как избавить мир от человека, огражденного могуществом колдовских чар.

Симплициус утверждал, что неуязвим. Стало быть, и тот другой так же надежно защищен от посягательств на его жизнь. Но возможно, гандер солгал. Колдуны боятся огня. Не подпалить ли гадючье гнездо вместе с его обитателем? Пустить в него подожженную стрелу, например… Мысль недурна, но где взять огонь? Искать кремни на болоте глупо. Вернуться назад? Еще глупее. Симплициус наверняка уже хватился гостя, смекнул, куда тот отправился, и послал слуг на розыски. Нельзя исключить, что те уже нашли мертвое тело. Но даже если гандер еще ни о чем не подозревает, тьма времени уйдет на то, чтобы найти кремни и сделать лук. Кто поручится, что змея не уползет до той поры? К тому же эта мразь должна сгинуть не раньше, чем выхаркает с кровью правду о судьбе кушитов с «Тигрицы». Неразумно обрывать ниточку, возможно ведущую к Белит. Итак, надо положиться на удачу.

Решив действовать без промедления, Конан загнал челнок в густые заросли тростника, стянул тунику, оставив на теле пояс с ножнами, потом срезал пустотелый стебель и подул в него — проверил, свободно ли проходит воздух. Он задумал прибегнуть к уловке, которую еще мальчишкой перенял у отца. Каждый из воинственных горцев был готов по первому зову сменить мирное ремесло на кровавый труд ратника. И Ниун, искусный кователь в мирное время, не раз участвовал в набегах. Он знал, как подобраться к врагу под покровом воды, и научил этому сына.

Конан заткнул тростинку за ухо и выбрался из челнока в мутную воду, которая доходила ему до пояса. Ноги тут же по щиколотку ушли в ил. Варвар сделал несколько осторожных шагов, с трудом вырывая стопы из вязкой грязи и осторожно раздвигая тревожно шелестящие стебли, затем бесшумно погрузился в воду по шею, вставил тростинку в рот и поплыл. Зеркальная гладь сомкнулась над ним, и только стремительное перемещение конца дыхательной трубки выдавало присутствие пловца под блестящей поверхностью. Впрочем, обнаружить его с того расстояния, которое отделяло варвара от дома на сваях, мог бы только очень зоркий и придирчивый наблюдатель, заранее осведомленный, откуда можно ждать непрошеного гостя.

Киммериец был отличным пловцом и мог подолгу находиться под водой, просто задерживая дыхание в необъятной груди. Легкие его работали исправнее кузнечных мехов. Но сейчас его продвижению вперед сильно мешала мутная взвесь, которая делала воду едва проницаемой для взгляда. Конан плыл почти наугад, руководствуясь только подсказкой чутья, безошибочного и по-звериному острого. Он не проиграл, доверясь инстинкту: впереди обозначились очертания темных столбов, уходящих в дно.

Варвар уже мысленно возносил хвалы Крому, когда чуткий страж, его внутренний голос, предупредил об опасности. Взор киммерийца притягивали сваи впереди, но кожей он почувствовал вибрацию воды. Черноволосая голова повернулась, и Конан увидел длинное темное пятно, быстро надвигавшееся слева. Случилось то, чего он опасался с самого начала. Одна из гнусных тварей, которые дремали на мелководье, вздумала полакомиться человечиной. Счастье еще, что сородичи огромного зубастого ящера поленились разделить с ним трапезу.

Цель, к которой стремился Конан, была уже совсем близка. И он рванулся вперед, удвоив темп движений, хотя раньше думал, что плыть быстрее просто невозможно. Ему уже приходилось вступать в единоборство с крокодилом на суше, и варвар познал на собственном опыте, как трудно поразить чудовище. Страшные челюсти, ухватив добычу, не ослабляли смертельной хватки, даже если удавалось ранить ящера. А сделать это было не так-то просто, потому что его защищал твердый панцирь, покрывающий почти все тело, и хвост, способный одним ударом сломать хребет быку. Грозный на земле, хищник в родной стихии становился опаснее стократ.

Человек и ужасное животное почти одновременно достигли черных столбов. Окажись на месте Конана кто-то другой, не обладающий свирепой волей киммерийца, ужас погнал бы его из воды на деревянный помост. Однако раньше, чем он успел бы взобраться вверх по скользкой свае, огромные челюсти могли сомкнуться на ноге и утащить жертву на дно. Поэтому варвар напал первым. Он выхватил нож и, молниеносно поднырнув под брюхо рептилии, вонзил нож возле передней лапы, метя в сердце. Затем, так же стремительно, Конан метнулся к днищу лодки, которое чернело неподалеку, и, ухватившись за борт, перекинул через него тело. После нескольких судорожных вздохов он глянул в сторону, но ничего не мог рассмотреть из-за крови, которая густо окрасила воду.

Киммериец с облегчением перевел дух, подумав, что, слава Крому, не промахнулся. Но в то же мгновение страшный удар накренил легкий челнок, выбросив человека в воду. Разъяренное чудовище всплыло на поверхность. Огромная пасть разверзлась, показав бездонную красную глотку. Из нее вырвался рев. Воду вспенили удары хвоста. Казалось, теперь уже ничто не спасет варвара. Но сам он думал иначе.

Конан нырнул в красную от крови воду, внезапно возник сбоку от беснующегося зверя и, упершись в плечо ящера, прыгнул ему на спину. Рука с ножом взлетела и вонзила лезвие в глаз страшилища. В то же мгновение крокодил нырнул на дно, увлекая за собой оседлавшего его человека.

Некоторое время поверхность воды еще ходила ходуном. Когда же волны, поднятые конвульсиями гигантского тела, почти разгладились, над ними всплыла черноволосая голова. Киммериец, целый и невредимый, грузно перевалился через борт лодки и распростер неожиданно отяжелевшее тело внутри нее.

Не обращая внимания на боль, которую причиняли спине впившиеся в нее деревянные ребра каркаса, Конан напрягал слух. Он старался угадать, что происходит наверху. Рев зверя мог и мертвого поднять из могилы. Однако ухо киммерийца не уловило ни скрипа бревен под ногами хозяина уединенного жилища, ни звуков голоса — ничего, кроме свиста, перемежающегося с оглушительным храпом.

Варвар сел, запустил пятерню в мокрую гриву и подергал в задумчивости слипшиеся пряди. Этот урод, похоже, дрыхнет как убитый. Проклятье! Искупаться в гнилой жиже на потеху мерзкой ящерице, которая таки чуть не утащила с собой на дно, и все для чего? Чтобы не переполошить ублюдка, которого, кажется, не разбудит даже барабанный бой над ухом! Это ему дорого обойдется. Шкуру мало содрать с мерзавца. Свирепая физиономия варвара расплылась в мстительной ухмылке.

Карабкаясь вверх по осклизлой свае, а потом подтягивая на руках тело к краю настила, Конан размышлял с тайным удовольствием, что будет приятнее — загнать шипы под ногти сыну гиены или подпалить ему пятки. В действительности киммериец никогда не унижался до пыток, просто надо было выпустить досаду. Все шальные мысли отлетели, как только он выбрался на помост.

Середину небольшой площадки перед загородкой занимал обложенный камнями металлический чан, черный от копоти, с кучкой углей и пепла на дне. Возможно, время от времени его использовали для зловещих магических ритуалов, но сейчас он выглядел вполне безобидно в сочетании с вертелом, на котором красовалась прожаренная до золотистой корочки поросячья тушка. Конан проглотил слюну. Он успел забыть, когда ел в последний раз, а тот, по чью душу явился мститель, явно не морил себя голодом. В глиняной миске краснели панцири вареных раков, рядом лежала связка бананов, пара ощипанных и выпотрошенных уток. Киммериец поискал бочонок или глиняный сосуд с водой — его мучила жажда, но, видно, чревоугодник предпочитал иную влагу.

Конан двинулся к темному проему, из которого долетал оглушительный храп, и заглянул внутрь. На куче тростника мирно покоилась глыба мяса, втиснутая в засаленные холщовые штаны. Спящий сладко причмокивал и выводил носом трели. Объемистое брюхо мерно вздымалось и опадало. Короткопалые мясистые руки толстяк молитвенно сложил на голой груди, густо поросшей черной шерстью. Изобилие растительности на теле искупалось ее недостатком на голове. Низкий лоб переходил в блестящую шафранно-желтую лысину, окаймленную длинными жирными прядями, черными с проседью.

«Ну и рожа!» — сказал себе Конан и был совершенно беспристрастен, ибо язык не поворачивался назвать лицом комбинацию заплывших жиром глазок, шишковатого пористого носа, вывороченных толстых губ и тройного подбородка.

Скоро киммериец открыл причину безмятежного забвения, в котором пребывал хозяин дома. Возле неказистого ложа багровело обширное пятно. Если бы не богатырский храп и колыханье жирной туши, можно было подумать, что кто-то опередил варвара и пустил кровь толстяку. Рядом валялась бутыль из выдолбленной тыквы. Конан поднял ее и обнюхал. В ноздри шибанул кисловатый винный дух.

«Теперь все ясно, — подумал варвар. — Этот хряк налился вином до самых бровей. Ему хоть пятки пали — даже ухом не поведет. Неужели эта свинья вылакала все?»

К радости киммерийца, в темном углу отыскались еще две пузатые, надежно укупоренные бутыли. Прихватив одну из них, Конан пошел проведать поросенка. Резонно рассудив, что после разговора с ним храпуну уже не понадобится вся эта аппетитная снедь — человеку с вырезанной печенью пища уже ни к чему, варвар наелся до отвала и влил в себя половину бутыли. Он охотно осушил бы флягу, потому что рубиновая кровь виноградных гроздьев против ожидания отличалась изысканным букетом, но обстоятельства обязывали к умеренности. Благо живой пример того, к чему может привести невоздержанность, валялся неподалеку, не подозревая, какие черные тучи собрались над его сияющей лысиной.

Сытно рыгая, Конан кончиком ножа выковыривал из зубов волокна мяса и размышлял о том, что вино, которое толстяк хлещет целыми бутылями, явно из кладовых запасливого Симплициуса. Этот вкус ни с чем не перепутаешь. Любопытно, ворует ли злонравный сосед у благонравного, или этот последний старается задобрить подачками опасного соперника?

Киммериец потянулся. Как сладко спит эта туша! Даже зависть разбирает. Не пора ли развеять невинные грезы? Злорадно усмехаясь, Конан обвязал веревкой флягу, опустошенную толстяком, и бросил в озеро, чтобы набрать воды. Болотная жижа пополам с кровью зубастого гада — как раз то, что нужно для Черного Колдуна. Это его освежит. Однако не мешает прежде стреножить мерзавца и вообще связать покрепче, чтобы не взбодрился сверх меры. Скорее всего, ублюдка так легко не утихомиришь, но, по крайней мере, те несколько мгновений, которые он потратит, избавляясь от пут, можно будет обратить себе на пользу.

Обшаривая хижину в поисках крепкой веревки или кожаных ремней, Конан попутно искал оружие. Он бы сейчас не отказался от одного из тех клинков, которые показывал Симплициус, даже оскверненного кровавой закалкой. Тесак, который висел у варвара на поясе, казался ему недостаточно внушительным для предстоящего объяснения. Ничего — ни меча, ни сабли, ни даже более или менее приличного ножа. Только ржавое выщербленное лезвие с деревянной рукояткой. Оно годится разве что для потрошения дичи. Хотя чему тут удивляться: человек, владеющий Тайными Искусствами, не нуждается в оружии. А толстяк, судя по всему, вообще ни в чем не нуждается, кроме обильной еды и выпивки. Все его имущество — драные портки, черные от грязи.

Варвар и сам мог довольствоваться малым, но не чурался и роскоши, когда выпадал случай. Правда, богатство всегда утекало у него между пальцев, как песок или вода. Он щедро сорил золотыми и не жалел об этом. Никто не смог бы поколебать уверенности Конана в том, что рано или поздно он воссядет на сверкающий престол, но пока киммериец ценил свободу превыше золотых цепей.

Стянув веревками жирные запястья и щиколотки спящего, который только промычал что-то, Конан снова вгляделся в его пухлую физиономию и наморщил лоб. Киммерийца посетило ощущение, что его крупно надули, подсунув под видом дикого вепря смирного домашнего борова. Рожа-то она рожа, да уж больно безобидная. Конечно, обличье обманчиво. Варвар вспомнил старца, который хаживал к Абулетесу в Шадизаре. Благообразен был, ликом светел — ни дать ни взять жрец Митры. Не выносил вида крови, а потому жертвы свои душил шелковым шнуром.

Может, толстяк совсем не тот, о ком говорил Симплициус? Какой-нибудь подручный или слуга Черного Мага. Спит себе мирно, а его повелитель тем временем рыскает по болотам.

Конан устал строить догадки и щедро плеснул воду из фляги на физиономию толстяка. Тот заворочался и негодующе пробасил:

— Уйди, червь. Оставь меня.

Киммериец пнул его ногой в бок:

— Продирай глаза, падаль!

Маленькие припухшие глазки вытаращились на незнакомца:

— Ты чего?

— Чего-чего… Сейчас узнаешь. — Конан приставил нож к тому месту, где за складками жирного подбородка скрывалась шея.

Толстяк прочистил кашлем горло и, склонив по-птичьи голову набок, хитро блеснул мутными глазками.

— Вижу, разговор пошел нешуточный. Даже веревки на меня навертел. — Он окинул заинтересованным взглядом свои руки, как будто оценивал работу мастера. — Узлы-то какие хитрые! Жаль, право, жаль… Сколько трудов положено.

Конец веревки вдруг вильнул, как змеиный хвост, она заскользила. Узлы развязывались сами собой. Конан и бровью не повел. Он ожидал чего-то в этом роде. И все-таки зрелище его захватило. Варвар глазел на руки толстяка, как ребенок, которому показывают фокус. И странное дело, он не чувствовал ни малейшей тревоги, хотя было ясно, что скоро дело дойдет до ног. Так оно и вышло.

Освободив щиколотки, толстяк встал, поддернул штаны и направился прямиком к тому углу, где лежали фляги с вином.

— А где вторая? — спохватился он, потом махнул пухлой рукой и основательно приложился к оставшейся бутыли.

Киммериец с восторгом следил за тем, как вино с бульканьем переливается из маленького шара в большой, на жирных ножках.

Наконец толстяк опустил флягу, обтер лоснящиеся губы и хрюкнул от удовольствия.

— Так чего тебе надо, дубина? — пророкотал он густым утробным голосом.

— Ты губишь людей, гнус! — рявкнул Конан, хотя сам уже не верил тому, что говорил.

— Людей? Каких людей? Последний раз я видел человека лун пять назад. Хотя эту скотину трудно назвать человеком.

— Я все знаю, — наступал киммериец. — Он мне рассказал.

— Кто — он?

— Симплициус.

— Кто-кто? — Толстяк от хохота чуть не сложился пополам, как будто его ткнули кулаком под ложечку. — Еще одна… — проговорил он через силу, задыхаясь от смеха. — Еще одна глупая муха в паутине.

Конану кровь бросилась в голову. Забыв обо всем, он черным смерчем налетел на обидчика. Жесткие пальцы схватили плечо толстяка и тряхнули так, что зубы насмешника лязгнули, едва не прикусив язык.

— Тупая скотина, — проворчал хозяин убогого жилища, вытирая кровь, которая бежала струйкой из уголка рта. Он повел плечом, и пальцы варвара непроизвольно разжались. Толстяк нашел заветную бутыль и снова надолго припал к ней губами.

— Кажется, я укоротил твой язык, — усмехнулся киммериец.

Ответом ему было мрачное сопение. Шаркая ногами, хозяин хижины вышел наружу.

— И почему я терплю этого назойливого болвана? — донеслось недовольное бормотание. — Сожрал мой ужин. И хвороста нет, как нарочно.

Брюзжанье стихло. Слышно было, как стонут бревна под тяжелыми шагами. Что-то звякнуло. И вдруг потянуло соблазнительным запахом жареной птицы. Любопытство выманило Конана на площадку под навесом.

Толстяк склонился возле металлического чана и водил руками над вертелом с двумя птичьими тушками. Железный прут медленно вращался, подставляя то один, то другой утиный бок под красноватое жаркое свечение, испускаемое широкими ладонями. Птица на глазах подрумянивалась, соблазнительно шкворчал проступающий из-под кожи жир.

Колдун с кряхтением разогнулся, потер затекшую поясницу.

— На что приходится тратить Силу, — пожаловался он. — И все из-за тебя, сын осла.

— Ну-ну, толстяк, полегче, — добродушно огрызнулся варвар, которого позабавило необычное применение волшебного дара.

— Пес шелудивый… Пожиратель падали…

— Не лопни от злости, пузырь. То-то натечет жиру.

— Отрыжка крокодила.

Оба загоготали, проникаясь взаимным расположением. Толстяк стащил с вертела одну тушку и протянул Конану:

— Не люблю разговоров на пустое брюхо.

— Как мне тебя называть? — спросил Конан, сдирая зубами сочное мясо.

— Зови как вздумается. У меня нет имени. Ничего нет. Чужое тело и клочок разодранной пополам души. — На мгновение толстяк даже перестал жевать и посмотрел на жареную утку так, словно она была источником всех его злоключений. — Впрочем, я согласен откликаться на Гуго. Так звали одного полоумного побирушку.

— Хорошего же ты мнения о себе.

— Я такой же жалкий скот, как и все двуногие, да простит меня Митра. Хлебни лучше винца и растолкуй, какой демон занес тебя на болота.

В нескольких словах киммериец описал свои приключения и передал рассказ Симплициуса. Физиономия толстяка омрачилась:

— Вот оно что. Отмар свалил на меня свои пакости…

— Отмар?

— Да, это наше… это его имя. Точнее, имя того, кто по неразумию погубил себя.

— Значит; Тьма — в нем, а в тебе — Свет.

Человек, взявший себе имя юродивого, расхохотался.

— Из бронзы не получишь золота, даже если сумеешь разделить красную медь и белое олово. Бронза еще хотя бы чего-то стоит.

— Что-то я не возьму в толк…

— Все проще простого. Был человек. Ни плохой, ни хороший. Ученик великого мага. Он обокрал наставника — обманом проник в тайну, которую учитель хотел унести с собой в могилу. Сначала недоучке, отведавшему только вершков науки, хватало сообразительности использовать только то, что поддавалось его разумению. Но потом он возомнил себя светочем мудрости. А может, его толкали Темные Силы. Как бы то ни было, из одной посредственной души получились две убогие душонки, в которых всякого понамешано. Разница лишь в том, что я беспросветно ленив, а он от скуки измысливает все новые гадости.

Конан беспокойно заметался. Он только теперь заметил, что уже давно перевалило за полдень и небо начинает бледнеть.

— Почему Симп… этот твой Отмар не превратил меня в чудовище?

— Может, ты ему понравился? — хохотнул Гуго. — Хотя вряд ли. Ему по нраву только одна персона — он сам. Скорее всего, Отмар затеял игру. Хотел растянуть удовольствие.

Киммериец покачал головой в сомнении:

— Он был гостеприимен и тароват.

— Хороший хозяин откармливает скотину, прежде чем пустить на убой.

— Зачем он дал лодку? Я мог сбежать.

— На такой скорлупке? Первая же волна положила бы конец твоим странствиям. Думаю, Отмар надеялся, что ты найдешь своих спутников и вместо одной игрушки он заполучит сразу несколько. Знаешь, в здешних речушках водятся потешные рыбки. Выуживаешь одну, а другая цепляется ей за хвост. Можно на один крючок поймать сразу дюжину.

Конан уставился на темную воду, над которой висела белесая пелена тумана.

— Но я никого не нашел.

— Твои друзья сами угодили в ловушку. Кажется, я их видел. Иногда мне надоедает грязная конура. Я ведь здесь не по своей воле. Сначала Отмар выпихнул меня в эту жалкую оболочку — тело умирающего раба, потом загнал на болота.

— И ты позволил?

— Я мог бороться, но не победить. Мы равны по силе. Целясь в него, я попаду в себя. Представь, что у тебя есть брат, с которым ты вместе рос в утробе и в один день появился на свет. Смог бы ты отправить его к Нергалу, окажись он даже отъявленным негодяем?

— Не знаю, — покачал головой варвар. — А что ты видел?

— Я спустился вниз по реке, к самому устью.

— Это где деревья стоят в воде?

— Да. Вдоль берега на север проплыла лодка. Шестеро гребцов-кушитов и черноволосая женщина.

— Проклятье! Белит здесь. Неужели все пропало? Ты можешь снять чары?

Гуго покачал головой, пряча взгляд.

— Скажи хотя бы где они? Бродят в чаще?

— Возможно. Или Отмар прячет их в укромном месте. Видишь ли, каждого, кто попадает на остров, он подвергает обряду.

— Очищение?

— Вот-вот. Все, кто служит ему, были когда-то обычными людьми. Но иногда выходит так, что после очищения вместо покорной, бессловесной твари получается свирепый зверь. Ты сам встречал таких. Обычно превращение требует не больше Силы, чем я потратил, жаря уток. Однако для того, чтобы справиться с человеком, который обладает могучим духом, как ты, надо дождаться благоприятного расположения звезд или хотя бы полнолуния.

— То-то он просил подождать до полнолуния.

— Твои спутники… что они за люди?

— С ними легко не сладишь.

— Возможно, надежда еще есть. Если, конечно, ты успеешь отыскать их, пока не взойдет полная луна.

Кровавое око

На синем просторе

Сияет высоко

Над сумрачным морем.

И луч его красный

Сверкающей спицей

Меж Злом и Добром

Выжигает границу.

Книга Звезд

На закате следующего дня Конан причалил лодку у подножия черной скалы на западном берегу острова.

Гуго не знал, где можно прятать пленников, но двумя словами натолкнул киммерийца на разгадку.

«Отмар иногда заглядывает ко мне. Привозит еду и вино — пьяного можно не опасаться. К тому же он любит произносить долгие цветистые речи, а слуги не в состоянии оценить по достоинству его краснобайство. С таким же успехом можно витийствовать перед деревом. Так что все эти нескончаемые потоки слов он изливает на меня. Помню, он рассказывал о пещере в горах. Хвастал, что его Сила под землей становится необоримой. Я тогда был изрядно пьян и половину прослушал. Что-то он болтал про дракона. Хвост дракона или зубы… — Толстяк скроил ужасную гримасу, мучительно припоминая упущенное, потом просиял и шлепнул себя по лысине. — Ноздри! Ноздри дракона!»

При последних словах в памяти киммерийца вспыхнула яркая картина: скала, похожая на голову чудовища, и в ней два круглых отверстия, из которых вырываются струи пара. Он видел Ноздри Дракона, когда огибал остров в поисках Белит и моряков с «Тигрицы». Кратчайший путь к этому месту лежал вверх по реке, к ее истокам, и дальше через горы. Но варвар не мог выбрать его, потому что не был уверен, сумеет ли через ущелья, камнепады и ледники выйти точно к скале, извергающей пар. К тому же река текла совсем рядом с владениями Симплициуса, а преждевременная встреча с гандером не входила в намерения Конана. Он хотел сначала вызволить Белит.

Можно было спуститься к океану по одной из речушек, берущих начало в озере, дальше плыть вдоль берега и обогнуть северную оконечность острова. Но и здесь шныряли слуги колдуна. Самым безопасным представлялся заброшенный южный берег, наполовину заросший лесом, наполовину гористый.

Ночная тьма еще не рассеялась, когда Конан покинул дом на воде. Гуго наотрез отказался искать вместе с ним пропавших. Не было таких проклятий и угроз, которые варвар не обрушил на голову толстяка. Но тот только покорно кивал, пока грозный киммериец честил его на все лады. По-бабьи суетясь, Гуго собрал все съестное, что еще оставалось в хижине, и всучил Конану. При этом он умоляюще заглядывал в гневные синие глаза варвара, как трусоватый пес, которому хозяин приказал перегрызть горло тигру, и вздохнул с облегчением, только когда челнок, направляемый опасным гостем, поглотила темнота.

Спускаясь вниз по реке, Конан не раз помянул Крома, Митру и Нергала. Тесное переплетение веток над его головой не пропускало жидкий лунный свет, и под древесным сводом темень была такая, что киммериец диву давался, как еще не налетел на плавучую корягу или крокодила. От рева этих чудовищ воздух дрожал и бил волнами в уши. Но, должно быть, сам Податель Жизни вел Конана по черному лабиринту, или Владыка Могильных Курганов призрел одно из своих чад. А может, Нергал поостерегся допустить в свои владения буяна, способного нарушить унылое благолепие Серых Равнин. Быстрые воды благополучно вынесли челнок туда, где лунное молоко разливалось по дегтю лениво плещущих волн.

По сравнению с исходом из болотного царства дальнейшее плавание показалось Конану детской забавой, но хотя путь был уже знаком киммерийцу, времени он отнял немало. И теперь, достигнув наконец громады, принявшей черты злобного монстра, варвар с беспокойством поглядел на меркнущее небо. Он отыскал Ноздри Дракона, но не знал, как проникнуть в его каменное чрево. Не лезть же в отверстия, из которых бьет пар. Там быстро сваришься живьем. Должны быть и другие бреши, хотя бы вход, через который попадает в пещеру колдун.

Выбрав для восхождения участок скалы, где попадалось больше всего неровностей, Конан вскарабкался на нее с ловкостью ящерицы. На макушке драконьей головы он не обнаружил ни провалов, ни трещин и углубился дальше в скалы. После нескольких утомительных подъемов и спусков киммериец вышел к глубокой расщелине. Отерев пот с лица, он сел на камень и задумался. Мысли его были чернее скал, ревниво хранящих свои тайны. Скоро опустится темнота, и тогда конец поискам. Будь проклят этот остров!

Внезапно рассеянно блуждавшие глаза Конана поймали движущуюся по дну пропасти точку. Человек! Киммериец впился взглядом в крошечную фигурку и неотступно следил за ней. Поначалу человек держался середины ущелья, затем вдруг резко свернул к скальной стене и пропал. Варвар лег на живот, подполз к краю пропасти и заглянул вниз. Никого… Конан подождал немного, но человек больше не появлялся.

«Пусть меня четвертуют, если я не найду вход в пещеру там, внизу», — подумал киммериец и, напевая себе под нос нехитрый мотивчик, стал разматывать с пояса длинную веревку, которую предусмотрительно прихватил у Гуго, — в горах она не бывает лишней.

Когда на бледной сини небес проступили первые звезды, Конан проник вслед за неизвестным в узкий проход, открывающий доступ к нутру горы. Собираясь в путь, киммериец хотел было взять с собой смоляной факел, но, поразмыслив, не стал этого делать: иногда мрак бывает спасительным. В кромешной темноте, которая заливала идущий под уклон каменный коридор, двигаться удавалось только ощупью, придерживаясь неровной стены. Хотя варвар проделывал это на диво проворно, сам себе он казался улиткой, ползущей по склону холма, и кипел гневом.

Впереди затеплился слабый свет, обозначив изгиб стены, до сих пор шедшей по прямой. Конан подумал, что вот-вот столкнется с человеком, который первым нырнул под землю и, не имея причин прятаться, освещает себе дорогу факелом. Рука варвара легла на рукоятку ножа. Затаив дыхание, киммериец ждал. Однако размытое пятно света не расползалось дальше по аспидно-черной поверхности. Возможно, человек, который шел навстречу Конану, тоже застыл на месте, заподозрив неладное. Мгновения текли, но ничего не менялось. Надо было на что-то решаться.

Тесно прильнув к холодному камню, Конан бесшумно подобрался к тому месту, где тоннель делал поворот. Киммериец подобрал камешек и бросил в стену. Может, тот, кто прячется дальше, прыгает вперед и выдаст себя? Но ни шорох одежды, ни лязг стали не нарушали тишины.

Конан заглянул за угол. Проход был пуст. Свет проникал в него из пещеры, где темноту жадно лизали багровые языки пламени, пляшущие над чашами масляных светильников, которые были подвешены к стенам на бронзовых цепях.

Длинная подземная зала имела небольшое полутемное преддверие, образованное двумя встречными выступами. Киммериец проскользнул в одну из ниш и оттуда смог спокойно обозреть внутренность пещеры.

Мрачный чертог не был вырублен в камне руками бесчисленных рабов. Сама природа соорудила это хаотическое скопление разновысоких куполов и полусводов, опирающихся на беспорядочно расставленные шероховатые каменные столбы, среди которых не удалось бы отыскать даже двух одинаковых по толщине и очертаниям. Сферические полости лепились друг к другу, как пузырьки пен. Вогнутое дно самой большой из пустот, служившей центром скопления, заполняла кипящая вода.

За клубами пара Конан различил силуэты людей, но не успел он толком разглядеть их, как шум шагов заставил его отпрянуть в темноту. При этом нога киммерийца задела круглый камень, который покатился со стуком. Варвар нащупал нож, полагая, что неизвестный кинется со всех ног к тому месту, откуда долетел шум, но гулкая поступь сохраняла прежний мерный ритм. Очевидно, незнакомец ничего не слышал или не придал стуку особого значения. Киммериец вернул клинок в ножны и нагнулся за камнем, который едва не выдал его. Он предпочел не пускать в ход нож, чтобы крики и шум борьбы не всполошили колдуна или его слуг, если они оставались в глубине пещеры, за рваной пеленой пара. Кроме того, варвар не хотел прикончить по ошибке кого-нибудь из людей Белит, даже если по злой воле мага они перестали быть людьми в полном смысле этого слова.

Шаги прозвучали совсем рядом. Высокий человек вступил в проход и тут же упал, оглушенный страшным ударом, который обрушился на его затылок. Конан перевернул бесчувственное тело и всмотрелся в лицо упавшего. Это был один из асиров, обычно сопровождавших Симплициуса. Киммериец быстро втащил его в темную нишу, где прежде прятался сам, и обшарил. Он с трудом удержался от радостного возгласа, когда нащупал длинные ножны. Меч! Сами боги посылают ему это грозное оружие. Варвар пружинисто вскочил и пнул ногой корзину, которую асир выронил при падении. Наверное, хозяин послал слугу отнести еду пленникам. Значит, сам он пожалует позднее. Конечно, Симплициус мог приставить к узникам охрану, но это уже не смущало Конана теперь, когда в руках его оказался меч.

Отбросив предосторожности, варвар устремился в пещеру. Правда, ему сразу же пришлось умерить пыл, потому что камень под ногами был сырым и скользким из-за оседающих на него паров. Миновав несколько низких арок, Конан обогнул бурлящие озеро и оказался рядом с теми, кого искал.

Трое кушитов сидели на корточках и что-то жевали, уставя в пространство тупой, бессмысленный взгляд. Белит была прикована цепями к скале. По-видимому, сознание ее померкло. Смуглое тело безвольно обвисало в оковах, голова склонилась на грудь.

— Клянусь Кромом, он за все заплатит! — прорычал Конан и бросился к Белит. Он растирал ей виски, осыпал поцелуями сомкнутые веки и сухие запекшиеся губы, мешая слова любви с гневными проклятьями. Приоткрыв глаза, Белит еле слышно прошептала:

— Конан, ты пришел… Я знала, что ты жив…

— Еще как жив, — лихорадочно бормотал киммериец. — Потерпи немного. Сейчас я освобожу тебя.

Однако пообещать было проще, чем сделать. Толстые ржавые кольца на запястьях Белит и отходившие от них цепи надежно удерживали узницу. Варвар не стал даже пытаться перерубить звенья мечом. Он ухватил двумя руками стержень, которым цепь крепилась к стене, и принялся расшатывать его, а потом невероятным усилием, взбугрившим мышцы богатырских рук и натянувшим жилы, вырвал металлический штырь из каменной тверди.

Конан не позвал на помощь кушитов. Один взгляд на их равнодушные, застывшие лица открыл страшную истину: превращение свершилось. Потому-то их никто не стерег, и не понадобилось даже сковывать чернокожих по рукам и ногам. Они покорно ожидали появления того, кто обрел ужасную власть над их поступками и помыслами, если так можно было назвать смутные побуждения, еще тлевшие в глубинах затуманенного рассудка. То, что Белит держали в оковах, давало надежду. Колдун или не успел испробовать на ней свои чары, или не сумел подчинить себе бунтарский дух шемитки.

Киммериец начал расшатывать второй штырь, но тот упрямо не желал поддаваться.

— Брось, Конан, — простонала Белит. — Беги! Спасайся! Я не смогу уйти далеко.

— Молчи! Я унесу тебя отсюда.

— Девушка права, — вмешался в разговор холодный презрительный голос— Вы оба далеко не уйдете.

Конан обернулся и встретил льдистый немигающий взгляд колдуна.

— Она не только умна, но и красива. Очень красива… Редкое сочетание, — продолжал Симплициус— Я был уверен, что ты придешь за ней и мы снова встретимся.

— Вижу, — насмешливо отозвался киммериец. — Ты даже принарядился.

И в самом деле, чародей сменил белую хламиду на черное с кровавой каймой одеяние, оставлявшее открытыми только хищные костлявые кисти рук. Восковое чело обхватывал черный металлический обруч, посередине которого слабо искрился невзрачный мутно-зеленый кристалл.

— Я вспорю тебе брюхо, — ласково пообещал варвар и вырвал меч из ножен.

— Попробуй, — ухмыльнулся его противник и, как уже было однажды, притянул к черным безднам своих зрачков взгляд противника.

Судорога прошла волной по могучему бронзовому телу Конана. Грудь его, которая еще недавно бурно вздымалась, замерла, как будто придавленная железной плитой, и стеснила дыхание. Руки и ноги налились тяжестью. Голова поникла.

— Ты бессилен, — внушал вкрадчивый голос. — Но не бойся. Я буду милостив. Ты станешь лучшим моим творением.

Варвар равнодушно внимал его словам, которые падали в тишину с медлительностью капель, собиравшихся на сводах пещеры. И вдруг резкая боль обожгла его спину, заставив очнуться. Белит, потихоньку подтянув освобожденной рукой цепь, хлестнула ей Конана. С диким ревом великан бросился на врага и вонзил меч прямо ему в сердце. Колдун пошатнулся и рухнул. На губах его проступила кровавая пена.

Варвар подошел к поверженному противнику и выдернул меч из раны. Он уже собирался вытереть окровавленное лезвие краем черного одеяния, когда костлявые руки вцепились в его щиколотку и рванули ее вперед. Конан потерял равновесие, свободная нога его скользнула по влажному камню, и он повалился на спину. От резкого толчка меч вырвался из потной ладони и упал в бурлящую воду. Колдун, успевший вскочить на ноги, выхватил из складок одежды кинжал. Сверкающее лезвие описало дугу и вонзилось в ладонь киммерийца, пригвоздив ее к камню.

— Отличное оружие, — похвастался Симплициус.

Видимо, достоинства магического клинка не ограничивались способностью входить в камень, как в зыбучий песок. Возможно, клинок был заговорен или попросту смазан одним из тех снадобий, о которых маг поведал варвару. Что-то проникло в кровь Конана и лишило его способности шевелить даже языком. В то же время рассудок его не затуманился, и он ясно осознавал все, что творилось вокруг. И нельзя было придумать пытки страшнее этой.

Киммериец видел, как Белит пыталась отбиться ногами и цепью от кушитов, которым колдун велел снова вбить металлический стержень в стену. Ей даже удалось придушить одного из нападавших петлей из ржавых звеньев, а другому сломать кисть. Но силы были неравны. Конан видел все это и не мог прийти на помощь, не мог даже прохрипеть проклятья.

— Ну что же, — равнодушно заметил Симплициус. — Теперь, когда все утихомирились, можно и поговорить не много. У нас еще есть время до восхода звезды Альсирис. Я подгадал все как нельзя лучше. Народилась новая луна, и все небесные светила скоро займут самое благоприятное положение.

Колдун важно расхаживал, упиваясь торжеством. Кушиты не сводили с него испуганных глаз и робко ловили каждое движение, каждое слово господина.

— Ты, Конан из Киммерии, — всплеск высокого, режущего ухо голоса сопровождался взмахом черного крыла — длинная рука взметнулась, увлекая за собой траурную мантию, и нацелила сухой перст в грудь варвара, — скверно отблагодарил меня за гостеприимство. Но я великодушно прощаю тебе убийство слуги, ибо ты, как и всякий немощный разумом человек, не постигаешь высокого смысла моих деяний.

— Гнусная тварь, — взорвалась Белит. — Мои воины скоро будут здесь. Они разорвут тебя на части.

— Ну что ж, — проговорил колдун, любовно оглаживая острую бородку. — Я всегда рад гостям, у которых силы больше, чем ума, как у твоего возлюбленного.

Глаза Конан выплескивали ярость.

— Ты что-то хотел возразить? — издевался пронзительный голос. — Не тужи, я и так все понял. Скоро тебя коснутся благодетельные перемены. Ты будешь избавлен от этих бешеных порывов. Я очищу тебя от всего, что делает человека игрушкой темных страстей. И твоя неистовая подруга тоже присмиреет.

— Падаль! — крикнула Белит и рванулась вперед, но цепи отбросили ее к каменной стене.

— Сколько жара! — восхитился Симплициус. — Ты, верно, недоумевал, Конан, почему на острове нет женщин. Я их не терплю. Но после очищения из этих вздорных созданий выходят наложницы, каких больше нигде не сыщешь, — само сладострастие и покорность. У меня их покупают так же охотно, как оружие и соль. Твоя королева скоро будет ублажать какого-нибудь толстобрюхого купца из Аргоса или Кофа.

— Не дождешься, — бушевала шемитка. — Я перегрызу тебе глотку.

— Ну-ну, погляди-ка на своих воинов. Они всем довольны. И ты будешь такой же. А этого человека, который валяется там, как бревно, ожидает особая честь. Я ведь не собираюсь до конца дней прозябать на этом острове. Скоро моя власть распространится далеко за его пределы. Видишь обруч? Точно такой же украсит голову избранника, и тот, кто был бесполезным бродягой, станет провозвестником моей воли. Однако хватит разговоров. — Симплициус подошел к Конану, выдернул кинжал и повернулся к кушитам: — Тащите его вон туда.

Чернокожие перенесли неподвижное, одеревеневшее тело Конана на место, указанное магом.

— Взгляни наверх, мой храбрый воин! Небеса подают нам знак.

Взгляд киммерийца устремился на каменный свод. В центре купола зияла брешь, через которую вырывались наружу струйки пара. Прямо над отверстием висела звезда Альсирис.

Чародей достал из складок мантии крохотный флакончик и высыпал себе на руку горсточку серебристой пыльцы. Лицо его низко склонилось к ладони, узкие губы что-то беззвучно прошептали, потом сложились трубочкой. Симплициус подул, и маленький вихрь из сверкающей пыли порхнул к ближайшему светильнику. Искристый круговорот втянул в себя багровый язык пламени и потушил его. Вихрь перелетел дальше, а над чашей с маслом закурился белый дымок, от нее повеяло тяжелым душным ароматом. Когда угас последний огонек и пещера погрузилась во тьму, вихрь подплыл к кипящему озеру и рассыпался над ним. Каменная чаша, в которой бурлила вода, словно раскалилась добела, и сияние пронизало голубую клокочущую массу. В ней извивались белые змеи с розовыми глазами. Они пожирали жаб-альбиносов, сквозь прозрачную кожу которых виднелись внутренности. Лениво шевелили плавниками толстые рыбы, как будто вырезанные из молочного оникса.

Колдун снял обруч и надел его на голову Конана. Черные крылья взметнулись вверх, и эхо разнесло под сводами пещеры заунывный речитатив:

Сила безмерная Вечного Мрака!

Милость яви порождению праха.

Волей, что движет по небу светила,

Искру зажги, Всемогущая Сила!

При первых же словах заклинания через брешь в куполе просочился алый луч и очертил контуры распростертого на камне тела огненной линией. Неприметный кристалл на обруче словно налился кровью и выбросил сноп лучей. На черном своде заполыхали магические символы, окрасив в пурпур витавшие под ним клубы пара.

Глухой замогильный голос пропел:

Внемли мольбе, Всемогущая Сила!

Душу покорную ввергни в горнило.

Пусть поглотит Негасимое Пламя

Все, что зовется земными страстями.

Воздух задрожал, наполнясь многоголосым стоном. Невидимый хор тянул монотонное «а-а-а», истончая его и забираясь все выше, пока стон не перешел в пронзительный визг.

Тело варвара выгнулось дугой. Глаза и рот раздернула судорога, и кровавый ослепительный свет хлынул из них. С губ Белит сорвался вопль ужаса, но его перекрыл громоподобный окрик:

— Остановись!

Из мрака выступила величественная фигура в белоснежном одеянии. Даже если бы Конан мог в то роковое мгновение видеть и мыслить, он и то с трудом признал бы в человеке, явившемся из тьмы, жалкого пьяницу, который присвоил себе имя Гуго. Шутовская личина сменилась маской скорби и гнева.

— Убирайся! — прошипел Симплициус— Он мой.

— Твоей власти — конец! — прогремело в ответ.

Гуго простер правую руку к телу варвара, и свечение, бившее из разверстой глотки и глазниц, потухло. Веки и губы киммерийца сомкнулись, тело обмякло. Растаяла огненная граница, померкли таинственные знаки и колдовской кристалл. Сами собой загорелись светильники.

— Почему?! Почему ты с ними против меня? — прокричал Симплициус визгливым фальцетом. Лицо его пошло красными пятнами. — Мы с тобой — одно целое.

— Не поздно ли ты об этом вспомнил? — бесстрастно отозвался Гуго.

— Ты же сам говорил, что вокруг одна пустоголовая мелочь, суетливые насекомые. Ты презирал их.

— Это было удобно.

— А теперь?

— Теперь я устал быть трусом. Мне надоело одурманивать себя вином и прятаться от тебя в смрадной норе. Я готов разделить с тобой кару за то, что было содеяно.

— Что ты несешь? Какую еще кару?! — Симплициус, казалось, был готов наброситься на Гуго, но быстро совладал с яростью и заговорил по-иному. Голос его молил и ластился: — Я дурно обошелся с тобой. Но все еще можно исправить. Мы разделим не кару. Нашим общим уделом будут власть и могущество.

Гуго устало вздохнул:

— Ты так ничего и не понял. Вспомни благородного Майнольфа- Старик предупреждал. Все было ошибкой. Ужасным заблуждением. Этот остров… Что мы знаем о нем? Какому богу служили в храме, из развалин которого воздвигнут твой дом? Остров — западня, ловушка, расставленная неведомыми Темными Силами. Припомни слова наставника. Исполненный гордыни злосчастный безумец, которого взрастил Майнольф, вообразил себя поводырем, а был только жалким слепцом. Пришло время расплаты.

— Полоумный! — проскрежетал Симплициус— Ты больше не будешь путаться у меня под ногами. Я избавлюсь от тебя. — С этими словами он вонзил клинок в грудь Гуго. Тот поглядел с усмешкой на красное пятно, расплывающееся по белой ткани, и упал, раскинув руки.

— Бедный мой Отмар, ты остаешься совсем один, — прошелестел тихий шепот, и Гуго затих.

Однако тот, о ком, умирая, сожалел печальный шут, недолго томился в одиночестве. Мрачный лик убийцы изуродовала гримаса боли. Глаза его удивленно расширились. Ужасная догадка осенила смятенный ум.

— Кара… — с трудом выговорил коснеющий язык. — Он этого хотел… Он знал, что я…

Костлявые руки схватились за грудь. Потом обреченный оторвал ладонь от сердца и в недоумении уставился на испачканные кровью пальцы. Он открыл рот, словно хотел сказать еще что-то, но только пошатнулся и полетел в кипящие воды.

Эпилог

От пустынного берега, где громоздились черные скалы, отчалила лодка. На веслах сидели четверо: двое кушитов, темноволосая женщина и великан с пронзительно синими глазами.

— Странные люди и странное место, — промолвила Белит, зябко передернув плечами. — Как называется этот остров, Конан?

— Не удосужился спросить. Придумай сама.

— Я назову его Землей Загубленных Душ. Нет, слишком длинно. Лучше так: Остров Отступника.

Киммериец одобрительно тряхнул черной гривой:

— Превосходно. Ему бы понравилось.

— Кому это?

— Умнику, который сварился в каменном котле.

— Не вспоминай! До сих пор не верю, что он мертв.

— Немудрено. Живучий был гад.

Белит снова поежилась, как будто теплый ветерок, все еще доносивший ароматы пряных зарослей, скрытых за скалами, пробирал до костей почище ледяного дыхания великана Имира, что правит северными краями.

— Что он бормотал перед смертью?

— А ты не поняла, глупышка?

Шемитка, ловко придерживая весло, чуть перегнулась за борт и зачерпнула воды. Соленые брызги полетели в ухмыляющееся лицо.

— Опять за свое? — хохотнул Конан. — А может, гандер был прав насчет вашего пола? Ну-ну, не надо ломать весло об мою спину. Ей и так досталось. Ладно, женщина, слушай! Гуго подловил его. Толстяк знал, чем все закончится. Он пришел на казнь.

— Ради нас?

— Нет. Ради себя. Или ради дурня, частью которого был когда-то.

— Бедный Гуго! — вздохнула смуглая красавица. — Как ты думаешь, что будет с теми, кто остался на острове?

— А что им сделается? Чары сняты. Могут жить здесь. Если хватит ума — уберутся восвояси. Толстяк дело говорил. Место это проклято. Какие демоны им правят, то ведает один Податель Жизни. Гуго сказал, что я — муха в паутине. Но сдается мне, паука мы так и не увидели. Он все еще прячется где-то там.

Конан бросил через плечо прощальный взгляд на Остров Заблудших и живее прежнего заработал веслом. Он уцелел, Белит рядом, «Тигрица», слегка потрепанная бурей, наверное, уже на плаву. Может ли смертный требовать большего от Светлых Богов?

WWW.CIMMERIA.RU