"Пузыри земли" - читать интересную книгу автора (Брайан Дуглас)

Невозможно! — решительно объявил старый Минта, когда Эрингил явился к нему со своим изобретением. — Ты сошел с ума, сын мой, и я не намерен потворствовать тому, что непременно станет причиной твоей безвременной гибели.

— Знаешь ли, почтенный Минта, за что я ненавижу весь род людской — или, точнее выразить, большую его часть? — медленно проговорил Эрингил. — Как раз за это слово — «невозможно». Никогда прежде я не предполагал, что услышу его от тебя!

Мастер моргал в полумраке. Эрингил видел, как быстро подрагивают его короткие ресницы, слишком короткие, потому что мастер не раз и не два попадал в пожары, а уж сколько раз обгорали у него ресницы, брови и волосы — никто и сосчитать не мог.

— Ты сейчас в отчаянии, а когда человек находится в таком состоянии, он не должен выносить никаких суждений, — отозвался Минта. — Так что, пожалуй, я воздержусь от дальнейших вопросов, да и поддакивать тебе тоже не стану.

Эрингил, обессиленный долгим и бесплодным спором, опустился на чурбачок, служивший в мастерской табуретом для посетителей. Сам Минта сидел на скамье, установленной напротив рабочего стола.

И чего только не было разложено на этом столе! Инструменты, заготовки, даже стекло, способное показывать предметы в увеличенном виде.

Минта держал мастерскую, которая украшалась странной вывеской: парящая в поднебесье птица, явно хищная, с растопыренными лапами, разинутым клювом и вытаращенными черными глазами. Из клюва птицы выпадал предмет, имевший сходство с зубилом, равно как когтистые лапы роняли нечто вроде молотка. Внизу же, далеко на земле, под птицей, виднелась фигурка беспечно гуляющего человека.

По слухам (а касательно Минты всегда гуляло множество самых разнообразных и невероятных слухов), некогда случилось так, что один мыслитель из Ианты, прибывший в Вольфгард для встречи с известным в ту пору жрецом, автором трактата «О хайборейских божествах» (там были собраны сведения о более чем двухстах богах, пользующихся славой и поклонением по всей Хайборее), услыхал от своего собеседника о мастере Минте и отправился поглядеть на сие диво. Но в саму мастерскую он так и не зашел, остановленный на подходах к ней другой загадкой. Как вкопанный остановился он перед вывеской.

Увиденное им изображение настолько потрясла иантийского философа, что он тотчас отправил раба в дом, где остановился, с поручением доставить ему письменные принадлежности. Это было исполнено, и философ перерисовал картинку с вывески к себе.

И затем, вернувшись домой, он потратил десятки лет, исследуя очень простую (и вместе с тем умозрительно неразрешимую) проблему: почему у орла столь странный вид и попадут ли тяжелые предметы, вываливающиеся из клюва и лап хищной птицы, на голову человечку, гуляющему внизу?

Он рисовал траектории полетов, вычерчивал схемы, учитывал движение ветра и приблизительную тяжесть падающих предметов. Он создал целую науку о свободном падении тяжестей (что и прославило его впоследствии). Но ответа на свой вопрос он так и не получил.

А между тем стоило поступить так, как сделал в свое время Эрингил, который всего лишь вошел в мастерскую к Минте и спросил:

— Дядя Минта! А что это у тебя нарисовано на вывеске такое странное?

И Минта подробно объяснил мальчику, что к чему, а попутно рассказал обо всем, что успел передумать за долгие годы своей жизни.

Вывеска эта обозначает «пьяного орла» — и именно так называлось то заведение, где подвизался Минта в Вольфгарде. Мастерская эта была удивительной — и единственной в своем роде, поскольку Минта не делал какие-то определенные вещи. Он был мастер на все руки и не желал себя связывать обязательствами.

Вот, скажем, гончар состоит в гильдии гончаров, он создает из глины кувшины, плошки, миски, горшки и кружки. Он может вылепить замечательную по красоте посуду, расписную или фигурную. Но все его изделия в любом случае — только из глины, и из одной лишь глины.

Или, к примеру, ткач. Таковой делает ткани из ниток, и ткани эти могут быть дивными по качеству, радовать глаз затейливым узором, их прикосновение к телу дарит негу… Но его творчество ограничивается только тканями и исключительно тканями.

Минта же был в состоянии изготовить практически что угодно. В его большом доме на окраине Вольфгарда имелись инструменты на любой вкус: и ткацкий стан, и гончарный круг, и специально оборудованная кузница, и мастерская для работы с тончайшими ювелирными изделиями. Минта мог починить плуг или сшить одежду, ему приносили старые, доставшиеся еще от предков золотые вещи, и мастер превращал их в украшения тончайшей работы. Не было, казалось, на свете ни одного ремесла, которое не покорилось бы мастеру Минте.

Его уважали мужчины и обожали дети; женщины же считали Минту колдуном и обходили его дом стороной. Почему-то в городе считалось, будто общение с Минтой может закончиться для женщины бесплодием, — вероятно, потому, что сам он никогда не был женат и сам недолюбливал женщин.

Никто в Вольфгарде толком не знал, кто он такой. Говорили, будто Минта — сын древнего демона, унаследовавший от своего жуткого отца если не бессмертие, то долголетие, а также сопряженное с этим таинственное проклятие. Говорили еще, что никакой он не сын демона, а незаконнорожденный отпрыск одного из хайборийских владык (назывались самые разные имена).

На самом же деле Минта был сыном деревенского гончара, и вырос он в окрестностях Вольф-гарда. Очень рано мальчик понял, что не хочет следовать по стопам своего отца. И не потому, что ему не нравилось лепить горшки и плошки, — просто он уже в десять лет делал это гораздо лучше своего почтенного родителя и несравненно искуснее, чем это получалось у его старшего брата. Следствием стали колотушки — со стороны брата, и попытка свалить на мальчишку всю работу — со стороны отца.

И Минта сбежал из дома. Несколько лет он провел в скитаниях и везде, куда бы ни заносила его судьба, прибивался к какой-нибудь мастерской. Там он не гнушался никакой работой, прислуживал хозяевам, прибирался, подносил и уносил инструменты и заготовки, бегал к клиентам. Одни мастера относились к услужливому мальчику по-доброму и учили его всему, что знали сами; другие лишь придирались и стремились превратить его в слугу. Но в любом случае Мян-та запоминал все, что видел, и даже от недоброхотов ухитрялся почерпнуть немало полезного для себя.

Некоторое время он отдал войне, служа то в отрядах наемников, то в охране караванов. Случалось ему и торговать, но это занятие также оказалось Минте не по душе.

И в конце концов, лет тридцати, он вернулся в Вольфгард.

Там судьба наконец улыбнулась ему: как раз в это время в Вольфгарде умерли, один за другим, бездетные супруги, приходившиеся дальней родней матери Минты. В завещании они указали, что их большой дом на окраине Вольфгарда должен быть передан первому же родственнику, который будет обнаружен, независимо от степени родства.

И таковым оказался Минта.

Он поселился в доме под внимательными взглядами соседей. Те просто сгорали от любопытства: как распорядится свалившимися на него с неба сокровищами безвестный голодранец?

Минта их не разочаровал. Он не стал избавляться от «милых мелочей», которыми старушка забивала свои комнаты, равно как и не вынес на свалку источенную жучками мебель, явно любимую старичком, ее супругом, — все эти диванчики, скамеечки для ног, теплые кресла-качалки. Он даже не стал увольнять слуг, хотя те только бездельничали и по мелочи растаскивали хозяйское добро.

Минта не избавился ни от одного предмета. Напротив, он деятельно начал приобретать. Сперва приобрел гончарный круг. Кругом заговорили о том, что новый хозяин дома, вероятно, будет изготавливать кувшины. Но следующей покупкой стало оборудование для кузницы, а затем Минта пригласил в гости живописца и заказал у него вывеску.

Вывеска, как нетрудно догадаться, ничего не прояснила, напротив, вызвала лавину новых кривотолков.

И постепенно дом начал «подчиняться» новому хозяину. Первыми не выдержали, как это обычно случается, люди: слуги начали увольняться сами, один за другим. Минта охотно отпускал их и даже давал им немного денег (которых те совершенно не заслужили) — «на обустройство в другом месте».

Некоторое время хозяйство Минты висело на волоске — он остался один в большом, наполовину разоренном доме. Затем в хозяйстве мастера появились совершенно иные люди, абсолютно не похожие на прежних обитателей большого дома.

Это были бродячие подмастерья, отчасти бездельники, отчасти же — весьма одаренные молодые люди. Они охотно помогали мастеру и перенимали у него секреты мастерства. Минта, в отличие от своих прежних хозяев, не скупился на уроки. И когда какой-нибудь юноша, набравшись премудростей в избранном для себя деле, оставлял мастера и шел дальше, с намерением основать собственное дело, Минта всегда радовался и давал ему добрые напутствия.

Щедрость была одной из лучших черт его характера.

Частыми посетителями Минты стали дети. Эрингил был одним из первых мальчиков, постучавшихся в его дверь.

Он был сыном аристократа и очень рано начал осознавать свою принадлежность к знатному роду.

Это был высокий не по годам мальчик с копной пшеничных волос и ясными голубыми гла-зами, немного надменный в общении со сверстниками, но вместе с тем вежливый и добрый: Эрингил считал, что злые проделки, свойственные подростковому возрасту, принижают его аристократическое достоинство.

В возрасте десяти лет он уже неплохо владел мечом, и это также наполняло его гордостью.

Друзья, ровесники, дети вольфгардских воинов, были заинтригованы появлением мастера Минты не меньше, чем их родители, и после нескольких часов, посвященных воинским упражнениям, когда мальчики отдыхали, между ними состоялся разговор.

Начал один, который был постарше других. Он был сыном простого воина и стыдился своего отца. В глубине души он благоговел перед знатностью и богатством и трясся от ужаса при одной только мысли, что ему запретят посещать занятия вместе с маленькими аристократами. Однако еще больше он боялся, что об этом его страхе прознают, и потому скрывал свои чувства под маской грубости. Никто столько не задирал приятелей, сколько этот парень. Он умел быть по-настоящему дерзким и иногда нешуточно обижал других.

— Говорят, будто в Вольфгарде появился демон, — небрежно обронил он, вытирая с лица пот полотенцем.

Ребята обступили его, любопытствуя.

— Расскажи подробней, Тол! — просили они. — Откуда ты знаешь? Какой он из себя, демон?

Тол снисходительно улыбался.

Он нашел взглядом Эрингила — вот чьей дружбы он желал бы добиться! — и мальчик улыбнулся ему:

— В самом деле, Тол! Что тебе об этом известно?

Тол пожал плечами.

— Что ж, раз никто из вас ничего не знает…

По словам Тола выходило, что демон возник ниоткуда, «свалился из пустоты», принял облик человека лет тридцати-сорока. Он сделал так, чтобы умерли двое бездетных супругов, завладел их жилищем, выгнал оттуда всех слуг и теперь занимается неизвестно чем, один в громадном доме с закрытыми ставнями.

— Оттуда лишь доносятся иногда стук, скрежет или странный визг, когда нельзя с точностью определить, кто издает столь странные и неприятные звуки: не то водят металлом по стеклу, не то издеваются над живым существом… а то и вызывают некое создание из преисподней. Никто ведь не бывал внутри его дома!

— Кто рассказал тебе все это? — настойчиво спросил Эрингил.

Тол вынужден был признать:

— Молочница…

— Ты разговариваешь с молочницей? — изумились другие ребята.

Тол понял, что выдал себя: как ни старался он имитировать поведение истинного аристократа, все же низкое происхождение дало себя знать. Ни один маленький аристократок, даже сгорающий от любопытства, не стал бы сплетничать со всезнающей молочницей. Подслушать разговор — еще куда ни шло, но беседовать с нею самому…

— Я поймал ее на… одном деле, — соврал Тол. — И она, чтобы откупиться, выболтала мне все, что было у нее на уме. В том числе обмолвилась она и про демона. Что тут такого?

— Да ничего, — пожал плечами Эрингил. — Зачем ты оправдываешься? Ты не совершил ничего постыдного.

Тол глянул на него с ненавистью. Просто нечестно, что этому парню даром дается то, над чем Тол работает не покладая рук. Откуда у Эрингила эта осанка, этот разворот плеч, эта спокойная манера разговаривать с низшими по происхождению — не обижая, но и не нарушая дистанции, которую установила между ними сама судьба?

«Он никогда не забывает о том, кто мой отец, — думал Тол. — Эрингил всегда наполнен сознанием своей аристократичности. Все его предки были воинами, в то время как мой дед еще был крестьянином… Чтоб он провалился, старый хрыч!»

Вслух же Тол произнес:

— На самом деле неплохо было бы произвести разведку. Если в городе действительно есть теперь собственный демон, хорошо бы решить, как поступать с ним дальше: уничтожить или подчинить. В конце концов, ручной демон может сослужить Вольфгарду хорошую службу.

Последняя фраза особенно понравилась Толу. Вот так-то! Умение думать о пользе для всего города — признак истинной аристократичности и высоты духа. Ну, что теперь запоет гордец Эрингил?

А Эрингил, ничего не подозревающий об истинных мыслях и мотивах Тола, подхватил:

— Отличная идея! Думаю, кому-нибудь из нас стоит попросту зайти туда в гости, сделать вид, что обознались, — или еще как-нибудь…

— Вот ты и зайди к нему, — послышались голоса со всех сторон.

Эрингил огляделся по сторонам. Мальчики шумели, возбужденные новой затеей. Никому из них, понятное дело, не хотелось соваться в логово к демону, но выяснить, что же у него там творится, стало вдруг пределом мечтаний. И «доброволец» уже имелся.

Эрингил понял, что отступать нельзя.

— Хорошо, — согласился он. — Я пойду. Можете меня не сопровождать.

— А кто нам поручится, что ты расскажешь всю правду об увиденном? — спросил один из младших мальчиков.

Эрингил насмешливо улыбнулся.

— Никто. Если бы ты пошел вместо меня, то всей правдой об увиденном владел бы ты; но, поскольку эта честь выпала мне, я и сообщу вам все, что сочту нужным. А что не сочту нужным пересказывать — уж не обессудьте, оставлю при себе.

И он гордо удалился.

Некоторое время Эрингил стоял перед вывеской, изображающей «пьяного орла», и раздумывал над ее смыслом. Почему-то ему казалось при этом, что злой демон не смог бы заказать художнику подобную картинку. Демоническая ирония имеет несколько иной оттенок, насколько мог судить Эрингил, всегда внимательно слушавший разные рассказы на эту тему.

Перед друзьями мальчик сохранял полное спокойствие и демонстрировал свою решимость встретиться с жутким существом лицом к лицу, но очутившись перед домом, Эрингил струхнул.

Неожиданно ставни распахнулись, и наружу высунулся человек лет сорока (как и говорили), лысеющий, с обгоревшими белесыми ресницами.

Он поморгал красноватыми веками, подвигал лицом, скорчив последовательно несколько гримас, и вопросил паренька:

— Ты кто, а?

— Я Эрингил, — сказал мальчик.

— А я Минта, — заявил человек. — Можешь называть меня «дядя Минта». Полагаю, я достаточно взрослый для подобного обращения.

И мальчик неожиданно выпалил:

— Дядя Минта! А что это у тебя нарисовано на вывеске такое странное?

После этого они провели вместе почти целый день. Минта обрадовался собеседнику — с ним в Вольфгарде почти никто не общался: нельзя же считать общением краткие разговоры о покупках с продавцами из соседних лавок!

Эрингила интересовало все, что он видел, и Минта подробно рассказывал об инструментах, о ремеслах, о местах, где он побывал, путешествуя по свету, и о своем желании открыть «всеобщую мастерскую».

— Ты ведь понимаешь, что я не стану отбивать хлеб у других мастеров, — увлеченно говорил Минта, — потому что не намерен заниматься изготовлением предметов, сделать которые под силу любому. Нет, ко мне пойдут именно ради необычных вещей! Ради того, что нельзя получить ни в каком другом месте. Вот о чем я думаю…

— Они считают тебя демоном, — сказал мальчик.

Минта поперхнулся.

— Много глупостей я слыхал, но такую — впервые! С чего они это взяли?

— Ты не похож на прочих людей, — пояснил Эрингил.

Минта покачал головой.

— Люди изумительно глупы: любой человек, который хотя бы чуть-чуть от них отличается, для них уже сразу и демон, и оживший мертвец, и выходец из преисподней…

Эрингил усмехнулся. Неожиданно Минта посмотрел на него испытующе:

— Скажи-ка, парень, ты ведь тоже так считал?

— Может быть, — уклончиво ответил Эрингил.

Минта засмеялся:

— А ты храбрец! Явился ко мне, твердо убежденный в том, что увидишь демона… Такое не всякому под силу.

— Ничего особенного, — сказал Эрингил. — Я поспорил с другими мальчиками, что сделаю это. Так что подскажи: каких небылиц им наплести на твой счет.

И остаток вечера они придумывали вдвоем жуткие истории…

С тех пор прошло около десяти лет. Дружба, завязавшаяся между Минтой и Эрингилом, со временем только окрепла. От Минты подросток узнавал самые разнообразные вещи. Мастер горазд был рассказывать обо всем, что повидал на своем веку. Его взгляд на людей и события сильно отличался от общепринятого — и, как считал Эрингил, чаще всего оказывался более точным и верным, нежели у всех остальных людей. У Эриигила очень рано выработалось обыкновение проверять любое суждение, любое поучение или впечатление у мастера Минты.

Родному отцу мальчик доверял не так, как верил мастеру. И Минта никогда не обманывал ожиданий.

Именно Минта стал поверенным первой любви Эрингила.

Юноше исполнилось тогда восемнадцать. Он был высоким и крепким, полным сил и уверенности в себе. «Львенок-двухлетка» — называл его Минта, и нельзя было подобрать более точного определения. Скуластое лицо Эрингила обветрилось, светлые глаза лучились, густые пшеничные волосы падали на плечи, и Эрингил имел обыкновение стягивать их узким ремешком.

Девушку звали Ульбана, и больше всего на свете она любила лошадей…

Эрингил встретил ее случайно на равнине, за Вольфгардом. Молодой человек охотился с соколом. Это занятие позволяло ему оставаться один на один с лошадью и птицей, вдали от людей. Он не брал с собой слуг, объясняя свое намерение тем, что «люди низшего происхождения мешают аристократическим забавам» — его отца вполне устраивали подобные высказывания.

Так что никто не нарушал желанной тишины глупыми разговорами и попытками услужить «его милости». И «его милость» мечтал невозбранно…

Мечты Эрингила в ту пору не имели в себе ничего героического. Юноша прекрасно отдавал себе отчет в том, что он — неплохой воин и при случае сумеет постоять за себя и за своих товарищей. Это не увлекало его и не становилось предметом его грез; он относился к воинскому искусству именно как к ремеслу, которым он овладел (нетрудно догадаться, что такой подход к делу привил ему мастер Минта).

Если о чем-то Эрингил и мечтал, так это о любви. Минта ничего не знал об этом. Вероятно, любовь и отношения с женщинами оставались единственной областью, где у Минты не имелось никакого опыта. У него даже мнения своего на сей счет не было. «Просто я как-то не успел, — оправдываясь, говорил мастер, — всегда находились какие-то другие занятия…»

«По всей видимости, — думал Эрингил, — боги решили обделить Минту этим свойством — умением любить. Ничего странного! Человек не может владеть всеми дарами сразу. Боги понимают это, возможно, даже лучше, чем сами люди. Минта может изготовить абсолютно любой предмет, более того — он изобретатель: он придумывает и делает вещи, которых никто никогда до него не делал. Никому и в голову не приходило создавать нечто подобное!

И хотя почти все его механизмы не работают, а странные сосуды ломаются… это неважно. Мысль Минты работает, не зная отдыха. Он не в состоянии одновременно с тем что-то чувствовать, тем более — к женщине. Любовь, насколько мне известно, отнимает очень много жизненных сил».

Эрингил мог сколько угодно развивать теории по этому поводу, но когда любовь настигла его, юноша поначалу даже не узнал ее.

Случилось все очень быстро. Всадник показался на равнине, и Эрингил насторожился: обычно он охотился в полном одиночестве, которое никто не нарушал. Но всадник — имелся, он приближался стремительно и неотвратимо. Эрингил напрягся, коснулся рукой меча. Хотя войны сейчас, вроде бы, не велось, всегда следовало оставаться начеку — мало ли какой негодяй встанет на пути.

Всадник приблизился и осадил коня. Эрингил увидел невысокого хрупкого юношу примерно своих лет, в плотно надвинутой на брови шапочке, с развевающимся за плечами коротким плащом и стройными ногами в обтягивающих лосинах и мягких сапожках.

Почему-то вид этих обтянутых ног вызвал у Эрингила особенное раздражение: слишком уж юнец выставлял их напоказ, как будто гордился ими! Мужчине не следует гордиться своей внешностью, во всяком случае, не так откровенно.

Эрингил нахмурился.

— Что ты здесь делаешь? — резко спросил он.

Незнакомый юнец поднял брови и насмешливо покачал головой.

— А ты что здесь делаешь?

— Я охочусь.

— А я катаюсь.

— Убирайся подальше от меня! — сказал Эрингил. — Как бы я не проучил тебя!

— Ну, ты и нахал! — заявил юнец. — Эта долина тебе еще не принадлежит.

— Насколько я знаю, она никому не принадлежит — это дикие земли, — возразил Эрингил.

Юнец захохотал.

— Нет, дружок, здесь ты ошибаешься! Вон до того дерева — видишь? вон там растет одинокий дуб, — до того дерева действительно дикие земли, но от дуба и до скалы земля принадлежит одному человеку. Очень богатому человеку. Человеку с дурным характером, вспыльчивому, жадному… и ненавидящему чужаков, которые охотятся с соколами там, где не имеют права находиться.

— Ну так познакомь меня с этим вспыльчивым и жадным негодяем, чтобы я мог переломать ему кости! — резко сказал Эрингил. — Должно быть, он твой хозяин, если ты так рьяно за него вступаешься, да еще расписываешь столь живописно!

Юнец подбоченился.

— Тебе повезло — ты можешь осуществить свое намерение прямо сейчас!

— Не хочешь же ты сказать, что ты и есть тот самый человек? — удивился Эрингил.

— Что тебя удивляет? Знатность и богатство не зависят от возраста. А я унаследовала все это, едва родилась.

С этими словами юнец сдернул с головы шапочку, и длинные шелковистые черные волосы упали ему на плечи. Мгновенно лицо юнца преобразилось: то, что раздражало в юноше, восхищало в девушке. Капризно изогнутые брови, темные миндалевидные глаза, пухловатые губы без малейших признаков пробивающихся усов (еще бы!)…

И ноги, вызывающе выставленные напоказ, сразу же сделались предметом самого искренно-го восторга Эрингила. Теперь он испытывал к девушке благодарность за то, что она выставила напоказ свои изумительные бедра и коленки.

Она улыбалась.

— Как твое имя? — спросила она. — Должна ведь я знать, кто переломает мне кости.

— Меня зовут Эрингил из Вольфгарда, — представился юноша, — и я охотно переломал бы тебе кости в объятиях…

— О, так ты умеешь быть любезным!

— Скорее, искренним. Ты очень привлекательна.

— Мое имя — Ульбана.

— Очень тебе подходит.

Не сговариваясь, они поехали бок о бок. Ульбана рассказывала:

— Поначалу я просто взбесилась, когда увидела на моих землях всадника. Я давно уже тебя замечала, но прежде не успевала догнать и запугать как следует. У меня была даже мысль накопать здесь ям-ловушек, но в таком случае могла пострадать лошадь, а допустить этого я не могу… Ты веришь в переселение душ?

— Никогда об этом не задумывался, — признался Эрингил. — Мне довольно моей теперешней жизни, а о будущей я как-то не заботился.

— Я верю, — проговорила девушка задумчиво. — Я просто убеждена в том, что когда-то была лошадью. Я люблю этих животных гораздо больше, чем когда-либо смогу полюбить человека. Во всяком случае, так мне кажется… Казалось, — поправилась она, искоса глянув на Эрингила. — Ты ведь тоже любишь?

— Лошадей? — рассеянно переспросил он, поскольку в этот самый момент думал о ее груди, пытаясь представить себе ее форму.

При дворе короля Бритунии существовала такая игра: какая-нибудь дама (полностью одетая) садилась на трон, и десяток кавалеров, претендующих на ее благосклонность, рисовали ее обнаженной. Тот, кто угадал, как на самом деле выглядят ее груди, получал право провести с дамой ночь.

Пару раз Минта участвовал в подобном развлечении, но, естественно, никогда не имел даже малейшего шанса на выигрыш, — дамы в его изображении выглядели жуткими монстрами, а их грудь неизменно напоминала соски кормящей суки. Одна дама даже подослала несколько слуг с дубинками, чтобы они тайно побили Минту, подкараулив его в темном переулке.

Эрингил так глубоко задумался обо всем этом, что не сразу понял суть вопроса Ульбаны. «Любишь?» — проговорила девушка, и внезапно молодой человек понял: да, он влюбился в нее, влюбился с первого взгляда. Влюбился еще до того, как понял, что перед ним — не взбалмошный юнец, а весьма эксцентричная, но невероятно притягательная девушка.

— Да, я люблю, — проговорил Эрингил.

Она продолжала как ни в чем не бывало:

— Я так и поняла! Мы — родственные души. Вероятно, ты тоже когда-то был лошадью.

«О чем она говорит? — удивлялся Эрингил, слушая звучание ее голоса. — Какие лошади? Надо поддержать беседу, не то она сочтет меня дураком».

И произнес с очень важным видом:

— Вообще сходство между людьми и животными бывает весьма забавно. Вероятно, по этому сходству можно определять, каковы были предыдущие жизни. Например, у нас есть один сержант, поразительно похожий на хомяка…

Девушка уставилась на Эрингила с удивлением:

— Ты хочешь сказать, что внешне я похожа на кобылу?

Эрингил в свою очередь удивился:

— Разве я это имел в виду?

— Но ведь ты говорил о сходстве между телами, в которые последовательно воплощается душа!

— Я? — Эрингил покачнулся в седле. У него кружилась голова. — Боги, какой я осел!

— Конь или осел? — уточнила девушка. — Есть еще лошаки и мулы…

Впереди, по счастью, уже выросла скала, и можно было различить на ее вершине замок. Эрингил никогда прежде не подъезжал сюда достаточно близко, чтобы видеть этот замок. Древнее' строение казалось частью скалы, поэтому оно оставалось почти неразличимым на фоне камней.

Ульбана придержала коня и улыбнулась.

— Нравится? — с гордостью она тряхнула волосами и указала на замок. — Здесь жили мои предки. Здесь наша семейная усыпальница, здесь хранится наш родовой меч…

— Очень красиво, — искренне признал Эрингил. — Неужели ты живешь здесь совсем одна?

— Разумеется, нет! — девушка засмеялась. — У меня есть слуги и стража. Правда, большого отряда и не требуется: замок стоит так, что никто за несколько столетий даже не пытался взять его штурмом.

— Кем были твои родители? — спросил Эрингил. И смутился: — Прости, я задаю слишком много вопросов!

— О, нет! — Ульбана с улыбкой покачала головой. — Правда, я почти не знала отца с матерью, но говорить о них мне приятно. Они были достойными людьми. Мать умерла при родах, а отец погиб спустя год в стычке с какими-то врагами нашей семьи. Меня вырастили преданные слуги. Я не лгала, когда говорила, что с рождения являюсь владелицей замка и имени предков. Правда, наше имя угаснет вместе со мной — если даже я и выйду замуж, то буду вынуждена уйти в чужую семью…

Неожиданно Эриигил принял решение.

— Если ты окажешь мне честь и согласишься стать моей, я приму твое имя, отказавшись от своего.

Она, казалось, онемела. Некоторое время Ульбана смотрела на юношу, словно испытывая его, затем спросила:

— Неужели ты говоришь искренне?

— Разумеется! Как же иначе разговаривать с тобой, да еще о таких серьезных предметах?

— Но тем самым ты оборвешь свой род!

— У меня есть братья… Я не так много значу для нашего имени, — солгал Эрингил.

Братья у него действительно имелись, однако Эрингил был старшим, и отец возлагал на первенца очень большие надежды, так что безрассудное решение жениться на почти незнакомой девушке и взять себе имя ее рода станет для родителей Эрингила настоящим ударом.

Тем не менее молодой человек в глубине души был убежден в том, что он прав: его судьба решилась в одночасье.

— У тебя есть семь дней на раздумья, — сказала Ульбана, коснувшись его руки. — Если ты не изменишь свое решение, приезжай сюда и протруби в этот рог. — Она сняла с пояса и подала ему большой костяной рог. — Я услышу. На замке появятся флаги, они будут означать мое согласие, и тогда ты поднимешься ко мне наверх, и мы заключим брак. Если же ты, после здравого размышления, придешь к выводу, что твоя мысль жениться на мне была безрассудной, — я все пойму и не буду держать на тебя зла. В этом случае просто не приходи.

— А рог? — Эрингил указал на дар девушки. — Что мне делать с твоим рогом?

— Оставь себе на память. Повесь в пиршественной зале. Он будет напоминать тебе о твоем благоразумии.

Она засмеялась и поскакала прочь от Эрингила, в сторону замка.

Минта, узнав о случившемся, вполне одобрил выбор своего друга.

— Нет ничего лучше такой вот взбалмошной девицы, — заявил мастер. — Из них получаются прекрасные жены. И матери, особенно для мальчиков. Хотя и девочки у таких вырастают очень хорошие. Добротные девочки.

— Откуда тебе знать? — удивился Эрингил. — Ты ведь не разбираешься в женщинах, Минта!

— Возможно, я слушал разговоры других мужчин, — отмахнулся Минта. — Или мне подсказывает сердце… Как ты сам считаешь?

— Я не знаю, потому и поделился с тобой.

— Ты поделился со мной потому, что привык делиться со мной всем происходящим… Посмотрись-ка в зеркало.

Эрингил подошел к необыкновенно ясному серебряному зеркалу и глянул. На него смотрел из витой рамы молодой человек с немного встревоженным лицом. На его скулах горел румянец, глаза лихорадочно блестели.

— У меня на удивление дурацкий вид, — сказал Эрингил, отворачиваясь от зеркала.

— Именно! — радостно подхватил Минта. — А глупое выражение лица означает лишь одно: мужчина влюблен и счастлив. Поэтому скажу тебе вот что, дружок: женись на этой девчонке — и да помогут тебе боги!

Совсем иначе воспринял сообщение старшего сына о намерении жениться отец Эрингила.

— Я не ослышался? — медленно проговорил грузный человек с обильной проседью в черной бороде. — Ты действительно намерен отказаться от нашего имени ради своей прихоти?

— Это не прихоть, отец, — попытался объяснить Зрингил. — Я полюбил ее в первое же мгновение, как увидел… поверь мне, моя любовь — истинна, как истинны звезды на небе, как истинна вода в ревущем водопаде…

— Довольно! — поморщившись, оборвал отец. — Я не желаю ничего слушать. Я запрещаю тебе даже думать о подобной женитьбе. Ты должен продолжать наш род.

— У тебя есть и другие сыновья, — напомнил Эрингил.

Отец безнадежно махнул рукой.

— Двое младших — еще неразумные младенцы, и одним только богам ведомо, что из них вырастет. Твой средний брат — ничтожество, у него только тряпки на уме да богатство — этот возьмет себе в жены безродную богачку. Не знаю уж, какие дети будут от подобного брака. Но ты, Эрингил! Ты истинный аристократ. Ты — настоящий носитель нашей крови, наших традиций. При одном только взгляде на тебя я радовался тому, что не угаснет все то, чем так гордились наши предки — и чем гордился я.

— Пойми, отец, моя судьба связана отныне с этой девушкой, — еще раз попытался объясниться Эрингил. — Я никогда не смогу забыть ее. Даже если я откажусь от счастья и возьму себе в жены какое-нибудь родовитое ничтожество, какое ты мне, несомненно, уже приглядел, — даже тогда я буду постоянно помнить о ее глазах, о ее бедрах, о том, как она говорила со мной…

— Я запрещаю тебе думать о ней! — Отец поднялся с кресла и решительно стукнул кулаком по стене. — Выбрось ее из своих мыслей! Она тебя погубит!

— В ней мое спасение и мое счастье, — упрямо повторил Эрингил. — Не заставляй меня становиться непочтительным сыном, отец, вспомни: ведь я всегда старался доставлять тебе радость.

— Велика ли радость от того, что твой первенец оставил все, к чему был предназначен? Нет, Эрингил, отныне ты будешь сидеть дома взаперти до тех пор, пока не поклянешься, что забудешь ту девчонку.

— Подобной клятвы, отец, я дать не могу. Ты можешь даже пытать меня — сердце мое знает, к чему оно стремится.

— Разговор окончен. Тебе запрещается выходить из дома, — сказал отец и оставил сына в одиночестве.

Эрингил, впрочем, не слишком стремился вырваться на волю: у него имелось в запасе целых семь дней, а отец даже не подозревал об этом! Поэтому юноша спокойно сидел под замком и не_ заговаривал больше о своем желании жениться на Ульбане.

Если бы он лучше знал своего отца, то не был бы так беспечен!

Первое, что предпринял тот, — навел справки касательно таинственной девушки, владелицы замка на скале. Действительно, донесли ему, есть такой замок — почти двадцать лет никто не слыхал о том, чтобы там жили какие-то люди. Впрочем, замок действительно находился в таком месте, что нужно было, во-первых, знать о его существовании, а во-вторых, очень хотеть туда забраться, чтобы действительно выяснить что-либо о его обитателях.

Какие-то люди там жили. Когда-то. Если верить легендам, они принадлежали к древнему и знатному роду, но то было ужасно давно — род их почти совершенно вымер. Осталась ли последняя в роду — дочь? Возможно. Такая вероятность не исключается. Впрочем, никто о ней никогда не слыхал…

Наконец вернулся один из наиболее ретивых сыщиков и доложил, что замок на самом деле стоит до сих пор, что взять его штурмом невозможно и что хозяйкой этой скальной крепости считается совсем юная девушка, которой слуги преданы до крови и даже до смерти.

— Неужели она так красива? — не выдержал отец Эрингила.

— Не могу судить, — честно признался сыщик. — В женской красоте я не разбираюсь. Моя работа — факты и обстоятельства, а не оценки. Тем более такая неуловимая штука, как красота. Впрочем, — он задумался, — вряд ли ее можно счесть именно красивой. Притягательной? Вероятно. Для определенного сорта людей. Я имею в виду, готовность полюбить. Ну, приблизительно то же самое, что у животных, когда они начинают испускать разные запахи и метить территорию…

— Довольно! — поморщившись, оборвал его старый аристократ. — Ты прав, твое дело — обстоятельства, а не их оценка. И да спасут меня боги от шпионов, рассуждающих о природе женской тсрасоты и плотского влечения!

Он заплатил сыщику, и тот удалился, недоумевая.

Заканчивался шестой день заключения Эрингила. Юноша уже изыскивал способы освобождения, причем такие, чтобы отец не догадался и не наказал слуг, которые помогли молодому господину выбраться на волю. Он перебрал десяток вариантов и ни на одном пока что не остановился.

Тем временем в дом явился очень необычный человек. Он был высоким, худым, со странно вздернутыми плечами. С головы до ног его окутывал плотный черный бархатный плащ. И сколько бы отец Эрингила ни говорил о своем презрении к неродовитым богатеям, сколько ни демонстрировал отвращения к торгашескому духу, тем не менее он сразу же определил по одному только виду этого плаща: незнакомец исключительно богат, коль скоро мог позволить себе такую дорогую вещь. Бархат был высочайшего качества: не только очень красивый и плотный, но и практически водонепроницаемый: подобный плащ остается сухим и очень красивым даже во время дождя.

— Прошу тебя — чувствуй себя гостем в моем доме, — пригласил странного посетителя старый аристократ.

Тот молча снял плащ, отдал его слуге и прошел в комнаты. От предложенного вина отказался.

Незнакомец был очень смуглым, с крупным ястребиным носом и пронзительными желтыми глазами, особенно заметными на фоне темной кожи. Абсолютно черные волосы обрамляли узкое лицо с глубокими продольными морщинами

— Мое имя Велорнис, — представился он, — и, полагаю, я — именно тот человек, который исправит для вас неприятную ситуацию…

Эрингил исчез из дома под утро заветного седьмого дня. Войдя в комнату, где был заперт юноша, слуга обнаружил выломанную оконную раму и веревку, связанную из поясов и порванной одежды. Наследник исчез. Впрочем, после встречи с Велорнисом отец Эрингила не впал в ярость и отчаяние, как ожидалось: он лишь потер руки и объявил всем, что скоро «блудный сын» явится домой с видом исключительно печальным, но покорным.

— Он подчинится, — уверенно говорил отец, — ему попросту придется принять свершившееся. Увы! Может быть, сейчас мне и жаль мальчика, потому что он все-таки мой сын, но необходима твердость. Впоследствии Эрингил и сам признает мою правоту и будет мне благодарен.

Никто ничего не понимал. Впрочем, требовать объяснений от господина никто и не подумал.

Эрингил бежал по улицам Вольфгарда, торопясь поскорее выбраться из города. Времени оставалось у него немного, а между тем проделать весь путь предстояло пешком. Чтобы не разбудить слуг, он отказался от идеи взять в конюшне лошадь, поскольку несколько человек ночевали именно возле конюшни и могли услышать, как юноша прокрадывается в стойла.

Эрингил даже не заглянул к Минте — некогда. Ему просто повезло, что отец велел запереть его, не позволив даже переменить одежду. Таким образом, рог, врученный Эрингилу Ульба-ной, оставался при молодом человеке.

Вот он миновал городские ворота — стражники только-только отворяли их Равнина простиралась перед ним, такая огромная, такая необъятная! Когда Эрингил был верхом, она казалась ему тесной, потому что он несся, как ветер, и конь охотно переходил в галоп, радуясь, как и его хозяин, встречному ветру. Но сейчас Эрингилу пришлось бежать самому…

Тем не менее замок на вершине скалы медленно приближался. Вот уже стала различима сама скала, вот Эрингилу почудилось, будто он видит на ее вершине древнее строение. Он прибавил шагу, воодушевленный мечтами. Скоро, совсем скоро он поднесет рог к губам и протрубит, призывая свою возлюбленную спуститься к нему в долину и взять его к себе в замок… Сейчас его мечта осуществится!

Неожиданно Эрингил споткнулся. Слишком уж он счастлив. Стоит ли доверять этому чувству? Обычно прежде всегда так случалось: стоило какому-то делу сложиться наилучшим образом, и какая-нибудь мелочь вмешивалась в самый неожиданный момент и все портила. Не вышло бы так и сейчас!

Он тряхнул головой, отгоняя неуместные сомнения. Что за глупости! О чем он только думает? Кто или что помешает ему проделать последние шаги? От счастья его отделяют лишь несколько полетов стрелы. Нужно бежать дальше.

И тут произошло невероятное. Эрингил замер, запрокинув голову наверх.

Замок, венчавший скалу, медленно отделился от своего насеста и поднялся в воздух. Это выглядело так же неестественно, как если бы орлиное гнездо возомнило себя орлом и вздумало взлететь вслед за птицей.

— Не может быть! — прошептал Эрингил.

Но нет, зрение не обманывало его. Замок действительно взмыл над скалой и постепенно набирал высоту.

Эрингил видел, как ветер треплет цветные флаги, — знаки, вывешенные Ульбаной в знак того, что она ожидает возлюбленного к себе и готова принять его.

Может быть, она — волшебница и может летать вместе со своим жилищем? Может быть, она направляется ему навстречу?

Но какое-то потаенное чувство подсказывало Эрингилу, что первое впечатление было правильным. Замок взлетел не по собственному желанию. Чья-то рука управляет им. И Ульбане известно об этом не больше, чем самому Эрингилу.

Внезапно он подумал о девушке. Что она испытывает сейчас, находясь там, наверху, беспомощная, захваченная в плен чьей-то злой волей? Плачет ли она, пытается ли спастись? Только бы она не вздумала прыгнуть вниз, желая избежать печальной участи пленницы!

Эрингил вдруг понял, что он должен сделать. Он должен дать ей понять, что пришел, что любит ее по-прежнему и что его желание взять ее в жены неизменно. Она будет надеяться. Она будет жить ради их будущего — что бы ни случилось сейчас, Эрингил придет к ней на помощь.

Он поднес рог к губам и громко затрубил, раз, другой и третий. Сильный звук разнесся над равниной. На мгновение Эрингилу показалось, что между зубцами стены летящего замка мелькнула тонкая девичья фигурка в развевающихся светлых одеждах… Но затем все скрылось среди облаков.

Эрингил остался стоять один посреди пустой долины. Только теперь молодой человек понял, что всегда ощущал присутствие на скале замка. Строение, где обитали люди, пусть даже и остававшееся невидимым, все-таки одушевляло долину. Теперь долина была поистине пуста — и мертва.

— Я потерял ее! — прошептал Эрингил, не чувствуя, как слезы текут из его глаз. — Да помогут мне боги, я ее потерял!

Он повернулся и, сжимая в кулаке рог, побрел назад, в сторону Вольфгарда.

— Твой проект невозможен! — объявил мастер Минта, когда Эрингил явился к нему с рисунком, изображающим корзину, подвешенную к шару.

— Почему? Если человек может опуститься на морское дно, находясь внутри подобного шара, наполненного воздухом, то почему бы ему не покорить и вторую стихию, не менее капризную, нежели водная? — возразил Эрингил. — Не ты ли учил меня изобретать вещи, которых никто прежде никогда не делал?

— Не воображай себя моим подмастерьем, — огрызнулся Минта. — Ты все-таки аристократ.

Рано или поздно ты возьмешь в руки меч, усядешься на неудобный жесткий стул и начнешь распоряжаться судьбами других людей.

— Пока что я не в состоянии распорядиться даже собственной судьбой, — возразил Эрингил. — И ты, который называл себя моим другом, отказываешься мне помочь!

— Пока ты предавался отчаянию, я наводил справки насчет этого Велорниса, — сказал Минта. — Ничего утешительного. Это колдун.

— Какая новость! — язвительно промолвил Эрингил. — По-моему, насчет колдуна можно было догадаться сразу, не наводя никаких справок.

— Да, колдун, — невозмутимым тоном продолжал Минта, — родом из Иранистана. Он учился у самых страшных магов Стигии, если хочешь знать.

— А если не хочу? — прошептал юноша.

Не обращая внимания на последнее замечание своего молодого собеседника, Минта вел рассказ дальше:

— Никто не знает, когда и почему он пришел в Вольфгард. Во всяком случае, прежде его здесь не видели. Не исключено, что он узнал о трудностях, которые возникли у твоего отца…

— Остановись! — попросил Эрингил. — Я не хочу услышать о том, что это мой отец его вызвал. Боги мне свидетели, я никогда не желал огорчать моего отца и если уж сделал это, то лишь потому, что обстоятельства оказались сильнее моего намерения…

— Оставим сейчас твои намерения, — оборвал Минта. — Будем рассматривать только факты, в полном отрыве от наших побуждений. Велорнис появился чрезвычайно вовремя — с точки зрения твоего отца. И, кстати, не думаю, что твой родитель его вызвал: вряд ли он вообще прежде подозревал о существовании этого мага. Нет, Велорнис сам прознал обо всем. За свои услуги он запросил, говорят, немалые деньги — и получил их.

— Странно, что отец согласился принять услуги от колдуна, — задумчиво проговорил Эрингил. — Насколько я его знал, он не слишком-то доверяет магии. Никогда к ней не обращался. Даже целителей не призывает, если в доме кто-нибудь болеет. Предпочитает обходиться домашними средствами. Неужели моя предполагаемая женитьба заставила его пренебречь собственными принципами?

Минта покачал головой.

— О нет, разумеется, нет. Велорнис убедил его прибегнуть к магии, приведя совершенно неотразимый довод. По словам мага, он сам влюблен в эту девушку, в Ульбану. Дескать, он знал ее с самого ее появления на свет, и с той самой минуты, как она открыла глаза и узрела солнце, он уже не сомневался в том, что она предназначена ему в подруги и спутницы. Велорнис изобразил перед твоим отцом муки безнадежно влюбленного, у которого, дескать, собираются отнять невесту.

Вот тогда-то твой отец и дал согласие. А деньги — что ж, просто небольшая сумма на расходы. Всего-навсего пятьсот золотых. Нечто вроде свадебного подарка…

Эрингил с мукой во взгляде уставился на своего собеседника.

— Итак, я узнаю худшее: на Ульбану претендует колдун, обучавшийся в Стигии! Он похитил ее, перенес вместе с замком неведомо куда, — а я остаюсь здесь, и даже ты отказываешься помочь мне!

— Ну, я не говорил, что совершенно не согласен тебе помогать, — промямлил Минта. — Не напирай на меня! Больно уж ты торопишь события.

— Если я не потороплюсь, Ульбана окажется в полной власти колдуна, и тогда я потеряю ее навсегда.

— Давай еще раз рассмотрим твои чертежи, — предложил мастер. — Пока я тут тебе рассказывал, кое-какие мыслишки закрались в мою голову…

Проект Эрингила представлял собой летучий шар. Шар, пустой внутри, предполагалось сшить из козьих шкур, наполнить его теплым воздухом, так, чтобы он мог поднять корзину с сидящим в ней человеком.

— Я видел, как взлетает платок, если в комнате топится печь, — говорил Минта. — Здесь ты прав: теплая струя поднимает предметы, в то время как холодный воздух напротив опускает их вниз. Но каких размеров должен быть шар, чтобы поднять твою корзину в воздух?

Эрингил покачал головой.

— Помоги мне разобраться. Я и сам не знаю, как рассчитать все точно, а времени нет — нужно спешить.

Минта вздохнул:

— Мне всегда было трудно возражать людям, наделенным хорошим воображением.

Они провели остаток дня в расчетах, а затем Эрингил истратил все имевшиеся у него деньги на покупку выделанных козьих шкур, и Минта принялся за дело…

Воздушный шар не спеша летел над землей, подгоняемый ветром. Зрелище, открывавшееся Эрингилу из корзины, подвешенной к летучему шару, захватывало, и юноша не мог оторвать взора от проплывающих внизу рек и маленьких селений. Люди выглядели отсюда совсем крошечными, домики качались игрушечными, но самыми симпатичными представлялись домашние животные, коровы и лошади: в детстве у Эрин-гила было много подобных игрушек из дерева — их вырезал и делал из глины все тот же Минта.

«Удивительно, — думал Эрингил, — какую большую роль мастер Минта играет в моей жизни! Когда я был мальчишкой, он делал мне игрушки, а теперь сшил для меня настоящий летучий шар, чтобы я мог спасти мою возлюбленную от колдуна…»

Молодой человек старался не думать о том, что покинул отцовский дом, вероятно, навеки: отец не простит ему выходки с побегом на воздушном шаре. Не говоря уж о намерении жениться и изменить имя. Но менее всего отец склонен прощать другим людям вмешательство в его планы — а Эрингилу с помощью мастера Минты удалось разрушить наиболее сложный и наименее уязвимый из всех отцовских планов.

Не было бы неприятностей у мастера Минты…

Однако, насколько знал Эрингил, мастер и сам умел постоять за себя. Да и не станет гордый аристократ унижаться местью какому-то ремесленнику.

Некоторые из находящихся внизу людей замечали шар и показывали на него пальцем, иные сбивались в толпы и размахивали снизу руками, некоторые воображали, будто со стороны летуна им грозит какая-то опасность, закрывали головы руками и стремительно убегали прочь.

Неожиданно глазам Эрингила открылась странная картина: человек сорок мчались по равнине. Они бежали, пешие, с оружием в руках и что-то кричали.

Могло показаться, будто они бегут в атаку на врага, но в том-то и дело, что никакого врага не было и в помине, сколько Эрингил ни вглядывался, равнина перед ними была пуста — ни одного отряда, бегущего навстречу первому.

Затем Эрингил обозвал себя дураком — за то, что не увидел с самого начала очевидного: те, кто бежал во главе отряда, на самом деле не принадлежали к числу преследующих — они были преследуемыми. Иными словами, человек сорок гнались за двумя. И вот-вот должны были их настичь.

И в самом деле, это произошло. Тогда тот, что несся первым, вдруг остановился и развернулся лицом к преследователям.

Это был высокий загорелый человек с длинными черными волосами. Он был вооружен огромным мечом, который сейчас вылетел из ножен и сверкнул в лучах солнца.

Второй, поменьше ростом, смуглый, с рябым лицом, также приготовился к заведомо безнадежному сражению.

До Эрингила донеслись их громкие голоса. Едва они остановились, как толпа окружила их, и закипела схватка.

Гигант с большим мечом разил налево и направо, вот уже упали первые убитые… Сзади на воина наседало сразу двое, и его товарищ едва успел отбить эту атаку. Но и рябому приходилось нелегко. Некоторое время они с черноволосым бились спина к спине, но было совершенно очевидно, что скоро численный перевес противников даст о себе знать, и обоих скрутят — если только сразу не убьют на месте.

Эрингил колебался недолго: он сбросил веревку, которая имелась у него в корзине, и конец ее, завязанный узлом, ударил гиганта по плечу.

Тот поднял голову и увидел, что рядом по воздуху проплывает летучий шар. Прочие, увлеченные боем, пока что этого не замечали. Недолго думая, гигант подхватил одной рукой своего приятеля, другой вцепился в веревку, и шар потащил обоих дальше, чуть приподняв над землей.

Преследовали, точно свора разгоряченных дракой собак, бросились бежать следом. Черноволосый карабкался наверх; его спутник неловко цеплялся за веревку и за ноги ползущего вверх товарища.

Эрингил понимал, что под тяжестью троих «седоков» корзина неизбежно опустится гораздо ниже, но оставить двоих на растерзание сорока он не мог: подобное противоречило законам чести.

Летучий шар действительно пошел не так высоко, но все же на достаточном расстоянии от земли, чтобы преследователи остались с носом. Наконец оба приятеля оказались в корзине. Отдуваясь, они прижались к плетеным бортам. Черноволосый проговорил:

— Впервые вижу подобную штуку!

Его рябой приятель молча косил глазами по сторонам, и вид у него был вороватый — ни дать ни взять что-то успел стянуть и теперь боится разоблачения.

— Меня зовут Эрингил, — представился молодой человек. — Добро пожаловать на борт!

— Ты безрассуден, — покачал головой черноволосый гигант. — Броситься на помощь к незнакомым людям, взять их к себе на летучий шар… А если бы мы оказались бандитами?

— За бандитами не гонится сразу сорок человек, — возразил юноша. — К тому же, среди тех, кто вас преследовал, почти не было настоящих воинов — в основном сброд из числа разъяренных горожан. Не знаю уж, чем вы им досадили, но явно не разбоем. Хотя, — добавил он, желая быть вполне искренним и пристально глядя в лицо черноволосому, — я не исключаю Такой возможности, что иногда вам случалось промышлять и разбоем. В таком случае — да будет моя судьба ко мне благосклонна! Я — человек чести, и в любом случае не намерен отступаться от моих правил,

— Вот это по-нашему! — засмеялся черноволосый.

Эрингил заметил, что при слове «судьба» его рябой приятель сильно вздрогнул и опустил глаза. Черноволосый между тем продолжал:

— Что ж, ты не только великодушен, но и наблюдателен, и второе качество поможет компенсировать зловредное влияние первого: великодушные живут мало, наблюдательные — долго; так что я предсказываю тебе среднюю продолжительность жизни… Меня зовут Конан из Киммерии, и я твой должник, а это многое значит, уж поверь. Мой друг — Саламар Гирканец, познакомься. Надеюсь твои дела достаточно плохи, чтобы его присутствие не принесло тебе беды.

Последнюю фразу Эрингил не вполне понял, поэтому он решил просто рассказать свою историю.

— А ты уж решай сам, Конан, насколько плохи мои дела.

Когда рассказ был закончен, синие глаза Конана весело блестели. Он переглянулся с гирканцем:

— Как ты считаешь, Саламар?

Гирканец уныло кивнул:

— Думаю, хуже некуда. Колдун, украденная девушка, гнев отца, перспектива потерять не только наследство, но и самую жизнь… Полагаю, я не причиню ему вреда.

Эрингил подумал, что Саламар вряд ли смог бы причинить ему особенно большой вред — если учесть, что Эрингил учился владеть оружием с девяти лет и всегда считался очень одаренным фехтовальщиком, а гирканец выглядел хилым и, главное, в нем отсутствовал тот особый огонек, тот внутренний жар, который делает человека победоносным, не позволяет проигрывать.

Саламар выглядел угасшим, измученным.

— Ты, вероятно, полагаешь, будто Саламар не способен сейчас и тритона убить, — проницательно заметил Конан, прочитав несложные мысли Эрингила. — Смею тебя заверить в том, что ты ошибаешься. Многие допускали эту ошибку, считая Саламара совершенно безобидным парнем. Он носит в себе такое оружие, какое неснилось даже самому разрушительному урагану. Кстати, именно из-за этого нас и хотели растерзать эти добрые люди.

— Поясни, — попросил Эрингил. — Времени у нас много, скрась нам путешествие.

— Вряд ли рассказ о бедах и неудачах способен что-либо скрасить, — засмеялся киммериец, — однако твою просьбу я выполню: ты спас нас и имеешь право знать, от чего.

Погляди внимательней на Саламара. Видишь эти отметины на его лице? Смею предположить, что вежливость и хорошее воспитание не позволили тебе разглядывать моего приятеля пристально, а напрасно — стоило бы присмотреться. Это вовсе не следы от ожогов или рябины, оставшиеся после дурной болезни. Это — кхитайские письмена. Перед тобой — человек-, наделенный очень неприятной особенностью: он переменяет судьбу. Только когда более низкой точки падения не существует, — к примеру, если ты больная шлюха, живущая на помойке и кашляющая кровью, — лишь тогда эта перемена участи бывает к лучшему. Во всех остальных случаях близость Саламара сперва опустит тебя на дно жизни и лишь потом начнет приподнимать над обстоятельствами. Понимаешь?

— То есть, богатые становятся в его присутствии бедными, процветающие — нищими, здоровые — больными и так далее? — уточнил Эрингил.

Конан весело кивнул.

— Но ты сам-то как жив остался? — удивился

Эрингил.

— Вероятно, меня амулет не воспринимает. Считает чем-то вроде стихийного бедствия, — усмехнулся варвар. — Я ведь и сам горазд причинять неприятности. Хотя и приятности от меня случаются, спроси хоть Амиду из Хезера…

— Амиду ты уже ни о чем не спросишь, ведь она погибла, — глухо проговорил Саламар.

— Бедняжка, — Конан вздохнул. — Мне до сих пор жаль ее. Однако вернемся к причине, по которой нас хотели растерзать. Итак, мы, гонимые судьбой, скитались по Хайбории. Промышляли мы преимущественно тем, что запускали Саламара в какой-нибудь богатый дом, а потом, когда на ничего не подозревающих богатеев обрушивались беды, участвовали в разграблении. Естественно, деньги у нас не держались, поскольку амулет не выносит стабильности. И, просадив в несколько дней все, что другие люди наживали десятилетиями, мы перебирались в другой город. Иногда я сдавал Саламара в аренду. Не шевельнув и пальцем, он осуществил весьма жестокую месть по меньшей мере в семи случаях, и клиенты всегда были довольны. Случалось нам и восстанавливать справедливость. Сколько бедняг мы подняли из помойной кучи и поставили на ноги?

— Четверых, — сказал Саламар.

— Маловато, — заметил Эрингил.

Конан отмахнулся:

— Нам было некогда заниматься благотворительностью. Наконец мы добрались до Хезера, и вот там-то нас настигла настоящая неприятность. Видишь ли, в этом городе жил человек, который для чего-то развлекался изучением кхитайских письмен. Как он сам объяснял, нужно ведь чем-то занять время, а изучение кхитайских письмен для обитателя города, стоящего в отрогах гиперборейских гор, — самое трудоемкое и бесполезное занятие на свете.

— Согласен, — кивнул Эрингил.

— Этот господин был единственным, кто сумел прочитать надписи на коже Саламара. Естественно, не все — большая их часть сокрыта под одеждой, но и того, что он разобрал на правой щеке моего приятеля, оказалось довольно: он сразу понял, чем чревато наше появление в Хезере. Будучи честным человеком, он сперва по-хорошему попросил нас уйти из города. «Я знаю, кто твой спутник, — сказал он мне, — и клянусь богами, я сделаю все, чтобы удалить его отсюда. Лучше уходите добром, иначе я устрою вам очень большие неприятности. Учтите, я уверен в моей правоте и потому не остановлюсь ни перед чем: если понадобится, я запущу к вам в комнату ядовитую змею или попрошу трактирщика отравить ваше пиво».

Естественно, он был прав, но я отказался уходить. «Куда же нам идти? — спросил я. — Мой друг устал и нездоров. Ему нужен отдых».

В общем, мудрец не успел ничего предпринять, он только-только добрался до ратуши и рассказал отцам города о существующей опасности, как в Хезере началось землетрясение. Здесь очень давно не было никаких землетрясений. Более того, никто не замечал предвестий бедствия (а предвестия всегда бывают, пусть даже незначительные, пусть это даже просто сновидения у двух-трех наиболее чутких человек). В общем, город почти провалился под землю.

Больше всех пострадали, разумеется, зажиточные горожане, а самые нищеброды обогатились, роясь на развалинах. И скоро уже весь Хезер знал, кто виновен в бедствии. Нас выследили и решили уничтожить. Людям всегда нужно сорвать злобу на ком-то, кого они полагают виновными в собственных бедах!

— Но мы дейтсвительно были виновны, — сказал Саламар. — Точнее, я. Боги, до чего же я устал носить в себе эту вещь!

— Как же вышло, что ты сделался таким? — спросил Эрингил. — Отчего-то я сомневаюсь в том, что таковым ты родился на свет.

— Нет ничего проще, — грустно ответил Саламар. — Я его проглотил…

Несмотря на трагизм ситуации, Эрингил расхохотался, и Конан присоединился к нему.

— Сам не понимаю, почему я до сих пор не расстался с этим человеком, — добавил киммериец, усмехаясь. — Нетрудно догадаться, что у меня от него одни неприятности.

— Я вижу впереди странную вещь, — перебил Саламар.

Все трое сразу замолчали и повернулись в ту сторону, куда показывал гирканец.

Над землей, на высоте в десять человеческих ростов, висел замок. Зрелище было странным, противоестественным: огромное каменное строение, зависшее над пустотой. Вокруг него еле заметно подрагивало золотистое сияние — следы сильной магии. А внизу булькало огромное болото, так что если бы пленница и набралась бы решимости и прыгнула с высоты своей летучей тюрьмы вниз, на землю, она погрузилась бы в смердящую гнилую трясину.

Эрингил не мог не отдать должного изобретательности колдуна. В самом деле, Велорнис учел все особенности характера Ульбаны. Гордая красавица согласилась бы умереть, лишь бы не стать пленницей мага. Она решилась бы на смерть, но гнусное болото не оставляло ей даже такого исхода. Прыгнув вниз, она угодила бы в сердцевину мягкого «ложа» из жидкой грязи. Она осталась бы жива — и много дней после не могла бы избавиться от омерзительной вони.

Летучий шар опустился — Эрингил потянул за веревку, и теплый воздух вышел из большого кожуха, сшитого из козьих шкур.

— Мы не можем ночевать в воздухе, — пояснил Эрингил. — К тому же остается надежда на то, что колдун нас еще не заметил. Тогда мы могли бы подобраться к замку завтра на летучем шаре и попросту забрать оттуда девушку.

— Угу, — сказал Конан. — А также ее няню, старую кормилицу, двух преданных слуг, одного конюха, пять мальчиков на подхвате, десяток фрейлин, кухарку, шесть поварят… Я никого не забыл?

— Свору охотничьих собак, трех левреток и шесть любимых лошадей, — криво улыбнулся Эрингил. — Ты прав, киммериец. У нее в замке полно людей и животных, и ко всем у нее особенное отношение. Она не согласится оставить их на произвол судьбы.

— Достойная хозяйка, — вставил Саламар. Конан и Эрингил одновременно повернулись в сторону гирканца и уставились на него. Тот чуть смутился:

— Я имел в виду именно то, что сказал.

— Никто не подвергает сомнению твои слова и намерения, — успокоительным тоном произнес Эрингил.

Конан коснулся плеча молодого человека-

— Можешь перед ним не заискивать. Его зловредное влияние никак не связано с тем, как он относится к людям Амулет действует помимо его воли.

— Я и не заискивал, — смутился Эрингил. — Просто хотел выразить доброе отношение…

— Не трать на это время, — повторил Конан. — Я все жду, когда он окончательно утратит человеческий облик..

— Ты безжалостный негодяй, — сказал Саламар своему спутнику. — Если бы я мог, я давно уже вверг тебя в такие бедствия, какие всему прочему человечеству и не снились. Но, как ты справедливо заметил, это не в моей власти.

— Нужно было вовремя принять рвотный корень, — сказал Конан. — Давайте ужинать.

В молчании они проглотили все припасы Эрингила — лепешки, сыр, фрукты, запили вином из его фляги и начали устраиваться на ночлег. И всю ночь слышно было, как ворочаются в болоте странные существа, как вздуваются и звучно лопаются на поверхности земли пузыри.

Ульбана удивленно смотрела на человека, внезапно появившегося у нее в покоях. Прежде она никогда его не видела и не могла понять, каким образом он очутился в замке. Вряд ли он сумел войти незамеченным — в конце концов, подняться по крутому склону скалы и проникнуть за ворота было не так-то просто.

Незнакомец был высоким, вздернутые острые плечи придавали ему сходство с сидящей на трупе птицей-стервятником. Когда он откинул с лица капюшон, Ульбана вздрогнула: ей почудилось, будто она видела это лицо во сне. Должно быть, она и сейчас спит и грезит… Нехороший сон.

Внезапно она вспомнила, что настал седьмой день после ее разлуки с Эрингилом: молодой человек, как и было условлено, все это время не искал встречи с нею и обдумывал свое решение вступить в брак с наследницей замка на скале. Сегодня он придет! Она ощутила прилив радости.

Эрингил любит ее — он не откажется от своего намерения назвать ее супругой. И никакое сопротивление гордого отца не остановит возлюбленного Ульбаны. Он приедет на равнину и затрубит в рог, который она ему дала, и тогда…

Приснившийся ей человек произнес негромким глухим голосом:

— Ульбана.

— Уйди, — пробормотала девушка. — Сейчас я проснусь, и тебя здесь не будет.

— Ульбана, ты не спишь, и я на самом деле здесь.

— Кто ты? — Она вдруг широко распахнула глаза, удостоверившись в том, что все действительно происходит наяву. — Кто ты такой и как попал сюда?

— Мое имя Велорнис, и я — один из самых могущественных магов во всей Хайбории…

— Уходи. Как бы ты ни был могуществен, ни что не помешает мне сегодня…

— Я знаю, о чем ты мечтаешь, глупая женщина, — маг скривился. — О любви! Забудь об Эрингиле. Он не придет.

— Нет, он придет! — уверенно возразила девушка. — Я чувствую это сердцем.

— Сердце! Какая ерунда! — Велорнис дернул углом сухого рта. — Никакая любовь не в состоянии побороть моей великой магии.

— Что ты сделал? — Ульбана напряглась. Страшная мысль мелькнула у нее в голове: не причинил ли этот жуткий колдун вреда Эрингилу? — Говори!

— С Эрингилом не случится ничего дурного, да и с тобой тоже, если ты будешь хорошей девочкой и согласишься стать моей, — криво усмехнулся колдун.

От неожиданности Ульбана опешила.

— Но я не могу быть твоей! — выпалила она. — Я ненавижу тебя. Ты отвратителен. Ты стал мне отвратителен с первого же мгновения, как я увидела тебя. От тебя несет мертвечиной. Убирайся, мерзкая тварь! Ступай к тем пузырям земли, что породили тебя.

Колдун преспокойно уселся в кресло напротив Ульбаны.

— Что ж, я пытался говорить с тобой по-доброму. Женщина, запомни: ты не в силах противиться моей воле. Если ты не пожелаешь подчиниться мне, я заставлю тебя. Есть силы, которые не желают видеть тебя рядом с Эрингилом. Одна из этих сил — его отец. Как ты и опасалась, аристократ не захотел, чтобы его сын отказался от родового имени ради того, чтобы продолжить твой род, а не собственный. И наличие младших сыновей не смягчило старика: он запер Эрингила и не позволит ему выйти наружу до тех пор, покуда ты не исчезнешь. Не хочешь же ты, чтобы он томился всю жизнь взаперти?

— Я найду способ освободить его! В конце концов, его отец не вечен.

— Тебе придется ждать лет двадцать прежде, чем старик отдаст концы, — засмеялся маг.

— Но ведь я могу убить его…

— Как?

— Я… подошлю к нему убийц.

— Дорогая, это невозможно, — заявил Велорнис, — поскольку ты теперь — моя пленница. Вторая причина невозможности твоего брака с Эрингилом заключается как раз в том, что я намерен самолично завладеть тобой, хочешь ты этого или нет.

— Что за удовольствие владеть женщиной, которая испытывает к тебе отвращение? — спросила Ульбана, цепляясь за последнюю надежду.

— О, — отозвался маг с многозначительной улыбкой, — тебе этого не понять… В любом случае, для тебя уже поздно. Пока ты спала, я произвел надлежащие заклинания. Выгляни в окно.

Девушка машинально приблизилась к окну и тотчас отпрянула, охваченная ужасом. Замок больше не стоял на скале — он висел в воздухе над равниной.

Ульбана повернулась к колдуну. Тот с победным видом наблюдал за нею.

— Теперь ты поняла, что противиться мне бесполезно? — осведомился колдун. — Ты, твой замок, твои слуги — все вы в полной моей власти. Если ты разозлишь меня, я попросту уроню замок на землю, и все вы погибнете. Я знаю, — он сделал быстрый предупреждающий жест, — что твоя жизнь тебе безразлична, коль скоро я посмел отнять у тебя твою великую любовь, — последние два слова маг произнес, кривя губы, — однако вряд ли ты останешься равнодушной к гибели своих слуг! Подумай хорошенько: из-за твоего упрямства умрут ни в чем не повинные люди, люди, которые тебе доверяют, которые зависят от тебя, — люди, которых ты приняла как наследство вместе с этим замком…

Ульбана надменно вскинула голову:

— Они преданы мне до смерти — они знают, что, если понадобится, я возьму их жизни. Любой из них готов умереть ради меня, так что помни, колдун: я пожертвую и собой, и ими, не задумываясь. Не смей посягать на меня.

— Я подожду, — отозвался Велорнис. — Мне теперь спешить некуда. Замок будет висеть в воздухе, и никто из вас не сможет покинуть его, пока ты добровольно не согласишься стать моей. И тогда ты поймешь, что напрасно теряла время на сопротивление. Лишь бы не было слишком поздно. Впрочем…

Он вздохнул.

— Мне даже жаль, что я не увижу, как ты прощаешься с этим юным глупцом, с Эрингилом. Он обречен томиться взаперти, как я уже говорил, и даже не будет знать, где ты находишься и какова твоя судьба. Впрочем, быть может, лет через пять я напишу ему письмо. Расскажу о том, как счастлива его бывшая невеста с другим мужем…

И в этот миг послышался звук рога. Оттолкнув от себя колдуна, Ульбана снова бросилась к окну.

По равнине бежал человек в развевающемся плаще. Время от времени он останавливался, запрокидывал голову и дул в рог, и звук широко разносился по всей равнине и, отражаясь от гор, летел вспять.

Ульбана отвернулась от окна и послала колдуну торжествующую улыбку:

— Я буду ждать! — сказала девушка. — Мой возлюбленный на свободе, он готов взять меня в жены, он знает, что я в плену — я буду ждать, пока он найдет способ меня спасти.

— Что ж, — угрюмо согласился колдун, — у него есть впереди лет сорок-пятьдесят. Потом, полагаю, будет уже слишком поздно.

Разумеется, ни Конан, ни Эрингил не собирались ждать так долго. Конан вообще не был склонен откладывать дела на сколько-нибудь ощутимый срок: варвар совершал свои подвиги мгновенно — либо не брался за них вовсе.

Саламар, напротив, казалось, совершенно пал духом. Трудно было винить ею в этом: он действительно чувствовал себя опустошенным, вымотанным. Шутка ли — послужить причиной стольких бедствий!

— Мне следовало умереть, — говорил он, глядя в огонь с застывшей на лице безнадежностью. — Я заслужил смерти — в отличие от всех этих людей, погибших по моей вине. Удивляюсь, как это меня до сих пор еще не прикончили.

— Однако в тех случаях, когда тебя действительно хотят прикончить, ты сопротивляешься и зовешь на помощь, — заметил Конан. — И вообще, помолчи немного. Своим нытьем ты мешаешь мне думать.

Они проснулись утром возле остывшего костра и первым делом произвели разведку. Результаты их отчасти успокоили: замок Ульбаны по-прежнему висел на старом месте, над болотом, где все так же равномерно вздувались и лопались пузыри. Никаких следов близкого присутствия мага не наблюдалось.

Эрингил предложил было затрубить в рог, чтобы подбодрить Ульбану.

— Если она услышит, то поймет, что я нашел ее и готов прийти к ней на помощь, — сказал юноша.

Конан тотчас отверг его предложение как верх нелепости.

— Если Ульбана будет знать, что ты поблизости, то трудно ожидать от колдуна, чтобы он не догадался о смысле сигнала.

— Возможно, его здесь нет.

— Слабая надежда! Если бы я был колдуном и похитил девушку — уж я не сводил бы с нее глаз! — заявил Конан. — Как ни умен колдун, женщина всегда хитрее. Даже небольшого жизненного опыта довольно, чтобы понять сие нехитрое обстоятельство.

Эрингил угрюмо отмолчался. Между тем Конан продолжал раздумывать вслух:

— Есть способ его убить… — Он показал на свой меч. — Ни одна магия долго не могла продержаться против старой доброй стали!

— Дело хорошее, но для того, чтобы вызвать колдуна на поединок, нужно сперва его найти, — сказал Эрингил.

Конан с комическим видом пожал плечами.

— Почему-то об этом я не подумал.

— Давайте просто заберем Ульбану, — вернулся к старой идее Эрингил.

— Если она откажется уплыть с тобой и бросить на произвол судьбы своих домашних, — что ты будешь делать? — резонно возразил Саламар.

Конан сказал:

— У меня есть идея получше… Давайте продадим колдуну Саламара!

Эрингил удивленно уставился на киммерийца и его товарища. Молодого аристократа поразило не столько предложение Конана, сколько реакция на него гирканца: Саламар ничуть не удивился. Он не выказал ни возмущения, ни даже простого недовольства. Похоже, подобный трюк приятели проделывали и раньше.

— Дай-ка мне рог, — обратился Конан к Эрингилу. — А сам куда-нибудь спрячься. Хотя бы закопайся под кустами. Не нужно, чтобы этот негодяй тебя видел. Я скажу ему, что убил тебя… Ты понял?

Молодой человек медлил, не решаясь расстаться с подарком возлюбленной.

— Я верну тебе эту безделушку, — обещал варвар. — Вместе с замком и девицей. Доверься мне. Из тех, кто мне доверялся, еще никто не был разочарован.

— Кроме десятка-другого тех, кого ты облапошил, — вставил Саламар.

— Об этом мог бы и не напоминать, — укоризненно обернулся к нему Конан. — Вечно ты не вовремя вылезешь!

Когда раздался сигнал рога, мощный и уверенный, Велорнис не поверил собственным ушам. Всю ночь он проспал и не видел, как на закате к замку подплывал летучий шар, поэтому появление поблизости каких-то людей оказалось для него новостью.

Что до Ульбаны, то она заперлась в своих покоях и не подходила к окнам, поэтому и для девушки пение рога оказалось новостью.

Она выбежала из комнаты, впервые за долгое время, и столкнулась с колдуном, который также спешил в большой пиршественный зал замка, откуда можно было увидеть трубящего в рог.

— Рад видеть вас, дорогая! — улыбнулся Велорнис. — Вы тоже встревожены этими странными звуками?

— Скорее, обрадована, ведь они означают только одно: Эрингил на свободе и нашел меня! — ответила Ульбана с вызовом.

— На вашем месте я бы сожалел об этом не разумном поступке молодого человека, — возразил колдун. — Боюсь, отныне его судьба будет весьма плачевной, а жизнь существенно укоротится.

— Не будь столь самонадеян! — отрезала Ульбана, но ей стоило больших сил скрыть нахлынувшую тревогу.

То, что оба они увидели сквозь широкие ок, на пиршественного зала, скорее, изумило их, нежели вызвало какие-либо иные чувства. На равнине стоял, широко расставив ноги, совершенно незнакомый человек, рослый, широкоплечий и мускулистый. Его черные волосы развевались на ветру, за мощным плечом виднелась рукоять меча. Подняв голову, он дул в рог, а затем, подбоченясь, смотрел на замок, словно ожидая, что оттуда кто-нибудь выйдет к нему и спустится по воздуху, как по ступенькам.

Создавалось такое впечатление, будто незнакомца совершенно не волнует то обстоятельство, что замок висит на воздухе, над ядовитым болотом. Можно подумать, замки только и делают, что летают, точно птицы.

— Кто это? — спросил Велорнис у Ульбаны, с подозрением глядя на девушку. — Ты его знаешь?

— Я впервые вижу этого человека, — вполне искренне ответила она.

— Полагаю, следует с ним поговорить, — решил колдун. — Он не просто так явился сюда и дует в этот рог тоже с неким намерением. Надеюсь, он на моей стороне. Надеюсь ради него самого — было бы жаль уничтожать столь великолепный человеческий экземпляр.

С этими словами Велорнис быстро вышел из зала, оставив после себя слабое дуновение ветра, который всегда поднимал, взмахивая полой просторного плаща.

Из окна девушка видела, как ее тюремщик остановился на пороге замка. Он произнес несколько слов на непонятном древнем языке — шипящем языке, при одном только звуке которого волосы дыбом вставали на голове: то были заклинания стигийской магии. Затем Велорнис сделал быстрый жест рукой, как будто нечто поднимал с земли наверх.

Болото, простертое внизу, под замком, словно бы ожило, заслышав заклинание. Пузыри начали вскипать и лопаться куда быстрее, чем прежде, а затем два или три пузыря, надувшись, слиплись в один, и этот большой пузырь начал медленно подниматься к замку. Дрожа и переливаясь всеми цветами радуги, он замер как раз у порога, возле ног колдуна.

Бросив еще несколько слов, Велорнис шагнул прямо в пузырь. Прорвав на миг тончайшую оболочку, он вошел прямо в середину, после чего пузырь вместе со своим «седоком» начал опускаться.

Ульбана слышала и видела все. Велорнис не боялся демонстрировать при ней силу своего колдовского могущества: он знал, что девушка достаточно благоразумна для того, чтобы не воспользоваться заклинаниями. Даже если бы она их правильно запомнила и произнесла без ошибок — вряд ли она сумела бы справиться с магической силой, которая всегда высвобождается при применении древней стигийской магии.

А кроме всего прочего, Ульбана испытывала такое отвращение ко всему, что имело отношение к волшебству — и особенно волшебству Ве-лорниса.

Поэтому он без опасений пользовался при ней этим заклинанием. В любом случае, ловушка держит пленницу крепко — Ульбана не сбежит.

Конан смотрел, как пузырь не спеша опускается на землю, немного в стороне от ядовитого болота. В течение нескольких секунд пузырь еще сохранял свою форму — смятая сфера стояла на земле, дрожа и сильно раскачиваясь, а затем с громким треском она лопнула, и блестящие, переливающиеся брызги разлетелись во все стороны.

И из пузыря, точно из гигантского яйца, «вылупилась» рослая фигура в черном. «Странно, — думал Конан, — некоторые люди на удивление напоминают гротескные изображения. Положим, если бы какой-нибудь скульптор сделал такую статую и назвал ее «Злой Колдун», цивилизованные господа, ценители искусства, сказали бы, что он преувеличивает и высмеивает свою модель. Однако ж вот передо мной живой Злой Колдун — и выглядит он точь-в-точь так, как их принято изображать»…

Колдун устремил на Конана пронзительный взгляд и вопросил:

— Это ты трубил в рог, смертный?

— Каждое твое слово несет в себе зерно истины, — ответил киммериец. — Я смертный; я трубил в рог; я — это я. Ни одной ошибки! Полагаю, это говорит о твоей великой проницательности.

— Ты совершенно прав, — не поддался на провокацию Велорнис. — Скажи-ка мне, человечек, откуда у тебя этот рог?

— Не вижу причин, по которым у меня не может быть рога.

— Отвечай! — прикрикнул на Конана колдун. — Женщина, которая находится в замке вместе со мною, узнала звук этого рога — вся так и встрепенулась, метнулась к окнам и была (скажу тебе по секрету) страшно разочарована, когда увидела тебя… а не кого-то другого.

— Что ж, — отозвался Конан с неприятной улыбкой, — если ты осведомлен о стольких подробностях, могу добавить к ним еще одну: я убил человека, владевшего этим рогом, и воспользовался сам имуществом, попавшим ко мне в руки.

— Добрая весть — и я, пожалуй, стану разговаривать с тобой дальше, а не испепелю сразу, как намеревался поначалу.

— Никогда не следует испепелять собеседника прежде, чем он выскажется, — заявил Конан, бесстрашно глядя в глаза Велорнису.

— Насмешки тебе не помогут, — предупредил колдун. — В любом случае, у тебя должна иметься чрезвычайно веская причина вести себя столь шумно там, где обитаю я. Зачем ты звал меня?

— Я хотел предложить тебе сделку, великий маг, — сказал киммериец.

Тот вздернул бровь и глянул на Конана с нескрываемым недовольством.

— Ты полагаешь, глупец, что великому Велорнису будут интересны сделки с каким-то… как тебя зовут?

— Какой-то Конан из какой-то Киммерии, — сказал Конан. И добавил, не удержавшись: — В иных местах меня знают как Магову Смерть. Это потому, что я убил много колдунов и магов.

Последнее замечание Конана Велорнис пропустил мимо ушей. Он передернул острыми, вздыбленными плечами и раздул ноздри крупного горбатого носа.

— Говори о своем деле поскорее, иначе я убью тебя, — прошипел маг. — Ты начинаешь раздражать меня, Конан из Киммерии.

— Что ж, твое общество также не доставляет мне удовольствия, поэтому для нас обоих будет лучше, если мы покончим с делом поскорее, — согласился Конан. И махнул рукой в ту сторону, где сидел, скорчившись и приняв самый унылый вид, Саламар.

— Посмотри на этого человека, маг.

Велорнис медленно повернул голову и уставился на Саламара. Под тяжелым взглядом колдуна Саламар съежился. Он почувствовал, как мороз прошел по его коже колючими пальцами, как кровь в его жилах начала густеть и застывать: одна магия ощутила присутствие другой. «Как бы они не взорвались прямо в моем теле! — подумал гирканец панически. — Никогда не знаешь, что может произойти в подобном случае».

— Пусть подойдет, — велел колдун

Конан махнул Саламару:

— Приблизься. Господин желает рассмотреть тебя получше.

Саламар послушно встал и подошел поближе.

— Сними плащ, — приказал Конан.

Саламар скинул плащ и остался обнаженным по пояс. Конан хозяйским жестом похлопал его по плечу.

— Видишь? — обратился он к колдуну. — Это настоящие кхитайские письмена. Перед тобой — человек, который является магическим предметом. И я намерен продать его тебе. За очень не большую сумму — скажем, в сто золотых.

Колдун сморщил нос.

— Ты попросту разрисовал его ничего не значащими каракулями, а теперь пытаешься выклянчить у меня денег.

— Ничего подобного! — Конан выглядел по-настоящему рассерженным. — Неужели ты, великий стигийский маг, не умеешь читать кхитайские иероглифы? Говорю тебе, они настоящие. Один человек в Хезере — он, правда, умер во время землетрясения, но к делу это не относится, — словом, он прочитал иероглифы и сразу разобрал, что они подлинные. Он даже постиг их глубинный смысл, однако вновь обретенное знание ему не помогло, и он, как я уже упоминал, умер в Хезере.

Во время всей этой болтовни Велорнис внимательно рассматривал стоявшего перед ним Саламара. Гирканец ежился под тяжелым взглядом колдуна и, казалось, мечтал лишь об одном: оказаться как можно дальше от этого места.

— Сто золотых? — наконец проговорил Велорнис. — Не слишком ли много?

— Поверь, амулет действует, — сказал Конан и стукнул себя кулаком в грудь. — Еще как действует! Ты слыхал о землетрясении в Хезере?

— Ты упоминаешь о нем уже в третий раз, — сказал маг. — Что такого примечательного в этом землетрясении?

— О, много… Но главное — оно случилось благодаря кое-чьему вмешательству. Очень могущественный талисман. Бьет без промаха. У тебя есть враги? Может быть, неосуществленные желания? О, колдун, я, может быть, и ненавижу все ваше племя, однако не стал бы предлагать неработающий амулет даже врагу.

— Почему, в таком случае, ты продаешь его мне?

— Две причины. — Конан поднял два растопыренных пальца. — Во-первых, мне нужны деньги, а ты готов заплатить. Во-вторых, мне нужны большие деньги, а у тебя как раз и имеются большие деньги. Ну как, убедил я тебя?

Маг щелкнул пальцами, и в руке у него появился мешочек, расшитый золотом и стеклярусом. Велорнис встряхнул его, и Конан услышал, как звенят золотые монеты.

— Можешь не пересчитывать, — молвил Велорнис, — ровно сто.

— Э нет, — проговорил Конан, — а как я узнаю, что эти монеты — не иллюзия? Для такого, как ты, создать из воздуха видимость золотых монет — пара пустяков.

— Уверяю тебя, эти монеты так же истинны, как и иероглифы на коже твоего раба, — произнес волшебник. — Если ты обманул меня, и этот человек, которого ты мне продал, окажется ничем, монеты исчезнут; если же он действительно является живым магическим предметом — монеты останутся у тебя, и никто не усомнится в их подлинности.

— В таком случае, я совершенно спокоен, — объявил Конан. И подтолкнул в спину обреченно моргающего Саламара: — Ступай. Вот твой новый хозяин. Мне ты больше не нужен — служи ему по мере своих сил и способностей, будь усерден и все такое…

Саламар обернулся, чтобы глянуть на Конана в последний раз, и киммериец разглядел в его глазах странное отчаяние.

Саламар боялся. Им уже не раз доводилось разыгрывать сцену с «продажей» гирканца, но никогда еще у Саламара не было таких дурных предчувствий.

— Все будет хорошо, — одними губами проговорил Конан.

Гирканец еле заметно покачал головой и шагнул к Велорнису.

Маг вызвал еще один пузырь из земли, втолкнул туда свое приобретение, вошел вслед за Саламаром сам — и пузырь медленно поплыл вверх, направляясь к замку.

«Хорошо, что не я там нахожусь, — подумал Конан. — Я непременно попытался бы убить мага прямо внутри пузыря — и одним только богам известно, чем бы это закончилось!»

Ульбана встретила своего тюремщика презрительной улыбкой.

— Удалось ли тебе уничтожить кого-нибудь беззащитного, Велорнис? Надеюсь, ты одержал победу над человеком, не способным противостоять твоей могущественной магии? Будь иначе — я разочаровалась бы в тебе.

— Напрасны твои насмешки, Ульбана, — ответствовал маг. — Я вовсе не имел в виду уничтожать кого-либо. Ты приписываешь мне чересчур низменные побуждения. Нет, я всего лишь поговорил с тем человеком.

Ульбане очень хотелось спросить, откуда незнакомец взял рог, которым призывал волшебника. Неужто кто-то напал на Эрингила и убил его, завладев чудесным рогом? Нет, нет, этого не может быть! Девушка гнала от себя страшные мысли.

Велорнис добавил с усмешкой:

— Он хотел продать мне живой магический предмет. Я, разумеется, купил. Заколдованного человека — в обмен на заколдованное золото. Если человек окажется фальшивкой, золотые монеты тотчас превратятся в глину.

Саламар появился перед Ульбаной и некоторое время стоял молча, моргая и вздыхая. Ему очень не по себе было в этом подвешенном над землей замке. Да и Велорнис его пугал — от одного только вида колдуна у Саламара мороз шел по коже.

К счастью, маг скоро ушел, оставив гирканца наедине с Ульбаной.

Девушка смотрела на него сочувственно.

— Хотела бы я подбодрить тебя, — проговорила она вполголоса, — однако не могу. Я здесь такая же пленница, как и ты. Впрочем, мне приходится хуже, чем тебе: Велорнис домогается моей любви и угрожает в случае решительного отказа уничтожить всех, кто мне дорог.

— Возможно, он скажет тебе, что Эрингил мертв, — предупредил Саламар шепотом, — но ты не верь.

Ульбана побледнела и схватила его за руку.

— Ты видел его?

— Совсем недавно.

— Что с ним?

— Абсолютно ничего дурного, если не считать того, что он огорчен вашей разлукой и сходит с ума при одной только мысли о том, что ты в плену.

— Кто ты? — спросила Ульбана, пристально глядя на Саламара.

— Я — воплощенное несчастье, — ответил он. — Везде, где бы я ни появился, заканчивается благоденствие. Впрочем, — добавил он, — заканчиваются и беды. Страждущие и процветающие меняются местами. Я — живое оружие. Надеюсь, скоро ты увидишь, как оно действует.

— Разве ты не можешь рассказать мне об этом заранее, чтобы я была готова, когда все начнется? — удивилась Ульбана.

— В том-то и дело, дорогая госпожа, что я понятия не имею о том, как все произойдет…

— Желаю тебе удачи, — прошептала Ульбана, улыбаясь ему сквозь слезы.

«Какая девушка! — думал Саламар. — И почему это так выходит, что одних мужчин любят прекрасные женщины, а другим достаются одни только шлюхи?»

Впервые в жизни, кажется, он задумался над этим всерьез, и ответ не замедлил: «Вероятно, потому, что эти самые другие никогда не пробовали завязать отношения с хорошими женщинами и довольствовались случайными знакомствами в кабаках… Но как я могу предлагать свою любовь порядочной девушке, если и встречу таковую, коль скоро любая встреча со мной принесет ей несчастье?»

Он покачал головой, отгоняя печальные мысли.

Ульбана между тем о чем-то спрашивала его. Ему пришлось попросить ее повторить вопрос, и она охотно произнесла еще раз:

— Как ты намерен действовать?

— Мне не нужно действовать, — терпеливо разъяснил он. — Мне достаточно находиться поблизости. Видишь эти отметины на моей коже?

Они сделают все без моего вмешательства.

Велорнис, внезапно появившись поблизости (ни один из двоих собеседников не слышал, как колдун подошел), окликнул Саламара властным и грубым тоном:

— Эй, ты! Иди сюда. Я намерен исследовать тебя. Сдается мне, твой бывший хозяин все-таки жулик и подсунул мне негодный товар.

Саламар послушно приблизился к колдуну и, уже уходя вслед за ним из залы, повернулся и бросил на Ульбану короткий взгляд через плечо. Девушка кивнула ему и снова подошла к окну.

Колдун привел Саламара в комнату, которую выбрал в замке для себя.

Там было темно, только коптило несколько медных ламп весьма причудливой формы: одна изображала дракона, корчившегося в предсмертных муках, фитиль высовывался из прикушенного раздвоенного языка сдыхающей рептилии; другая представляла двух псов, пожирающих дохлого кабана, одна собака рвала пятак зверя, не замечая, как сама поранилась о торчащий клык, другая впилась в ляжку. Прочие также выглядели весьма отталкивающе. Воздух в комнате был затхлым.

Колдун велел Саламару раздеться и начал свое исследование. Он взял тонкую раскаленную иглу и вонзил ее в один из знаков на коже гир-канца. Тот взвыл и попытался удрать, но оказалось, что не может двинуться с места: его удерживало какое-то заклинание.

С глазами, полными слез, Саламар обратился к магу:

— Раз уж ты заколдовал меня, не мог бы ты применить чары, которые позволили бы мне не испытывать боли при твоих опытах на моем теле?

— Не рассуждай! — оборвал его колдун.

— Но мне больно!

— Мои опыты как раз и заключаются в том, чтобы проверить, испытываешь ли ты боль. Возможно, эти значки просто являются частью твоей натуры и не несут в себе никакой магии.

— Неужели ты не в состоянии распознать магию, когда видишь ее перед собой? — удивился Саламар. — Тот человек, что продал меня тебе, чует магию за несколько полетов стрелы. У него, как он выражается, волоски на загривке поднимаются дыбом, едва лишь он ощущает близость какого-нибудь заклинания.

— Я не столь одарен от природы, — сказал Велорнис. — Всему, что я умею, я научился путем долгих опытов, страданий и упражнений. Я совершил немало ошибок прежде, чем мои заклинания начали действовать как надо.

Саламар разволновался.

— Смотри, не соверши какой-нибудь ошибки сейчас! Последствия могут быть непредсказуемы, потому что я сам — магия. Тот человек сказал тебе чистую правду, когда расписывал мои волшебные свойства.

— Впервые в жизни вижу, чтобы человек, сам не владеющий магией, являлся магическим объектом сам по себе, — пробормотал колдун, не обращая внимания на жалобные завывания Саламара.

Из ранок, нанесенных иглой колдуна, текла кровь. Значки упорно не сходили с кожи гирканца. Не являлись они татуировкой, не исчезали после того, как Велорнис прижег один из них железным прутом.

— Ты убьешь меня! — кричал Саламар, дергаясь в тщетных попытках высвободиться. — Великие боги, что ты делаешь? Опомнись — ты убьешь самого себя!

— Обо мне не заботься — я сам сумею позаботиться о себе, — бормотал колдун, увлеченный своими изысканиями.

— Почему ты не дал себе труда изучить кхитайские письмена, гнусный невежда? — вопил Саламар, исходя пеной. — Чему тебя обучали в Стигии? Лемурийскому языку? Боги, оставь же меня!

Расширенными от ужаса глазами гирканец смотрел, как Велорнис помешивает в прозрачном сосуде какую-то шипящую субстанцию, над которой поднимался желтоватый парок.

— Что это? — орал он. — Яд? Ты решил убить меня? Учти, тебе это не сойдет с рук! Конан! Конан! Спаси меня! Будь ты проклят, колдун! Будьте прокляты вы все! Будь проклята моя глупость! Зачем я согласился? Зачем я обокрал Магринту? Лучше бы я жил с родителями и унаследовал отцовское дело… Не делай этого, Велорнис, клянусь — ты пожалеешь!

Велорнис, не слушая, взял палочку с намотанным на ее конец лоскутком, окунул в адское варево и смазал один из иероглифов на коже Саламара. Поднялась отвратительная вонь, кожа на месте мазка пошла пузырями и лопнула, обнажив мясо. Гирканец сипел и закатывал глаза, он бы упал, если бы заклинание не удерживало его на ногах. Тем не менее он потерял сознание.

Но и под лопнувшей кожей, прямо на голых мышцах видны были иероглифы.

— Странно, — бормотал Велорнис. — Похоже, тот проходимец — как там его называют? Конан? — не солгал. Парень действительно просто пропитан магией. Следовало бы свериться с книгами и выяснить, какого рода эта магия. Жаль, что она связана с хрупкой человеческой плотью. Впрочем, возможно, если его убить, то магия отделится от своего ненадежного носителя — и тогда я смогу пользоваться ею более свободно. Стоит попробовать, ведь я ничем не рискую.

С этими словами Велорнис взял кривой, острый, как бритва, нож, которым он обычно совершал жертвоприношения, когда того требовал обряд, и поднес лезвие к горлу пленника.

В тот самый миг Саламар очнулся. Он увидел лезвие и понял, что сейчас произойдет. Гирканец раскрыл рот, чтобы крикнуть, однако не смог произнести ни звука — ужас сковал его горло железным обручем. Саламар мог лишь хрипло сипеть.

И тут случилась весьма странная вещь. Колдун ощутил сопротивление: нож касался как будто не податливого человеческого горла, а твердого камня. Спустя миг сталь рассыпалась на множество осколков, и каждый из них впился в колдуна.

Сковывающая магия отпустила Саламара, и гирканец повалился на пол комнаты. Ноги отказывались держать его, каждая рана, нанесенная колдуном, горела и саднила. Кроме того, как понял вдруг Саламар, болели все иероглифы, которыми было исписано его тело. Он ощущал каждый из них в отдельности. Они как будто жили собственной жизнью, двигались, рвались на волю.

«Мне стало так плохо, что хуже уже некуда, — сообразил Саламар. — Вот в чем дело. Когда он взял нож, чтобы убить меня, магия взбунтовалась против меня самого. Неужели сейчас моя судьба наконец-то изменится?»

Так оно и было. Прямо на глазах происходили странные изменения в естестве гирканца. На коже вздувались пузыри, но они не лопались, а превращались в плотную оболочку, обволакивающую каждый иероглиф в отдельности. Затем все как будто взорвалось, в глазах у Саламара почернело, и от страшной боли он потерял сознание.

Очнулся он спустя несколько часов. Кто-то вылил на него ведро холодной воды. Открыв глаза, Саламар увидел незнакомого человека, а за его плечом — встревоженную Ульбану.

Гирканец чуть пошевелился, лежа в луже, и девушка вскрикнула:

— Он жив!

Незнакомый человек обернулся к Ульбане:

— Сдается мне, так, госпожа, он не помер, так что напрасно ты волновалась.

— Ступай, — велела ему девушка, и человек, видимо, один из слуг Ульбаны, вышел, унося с собой ведро.

Ульбана по-прежнему стояла в дверях, не решаясь войти в комнату, занятую колдуном.

— Что здесь произошло, Саламар? — спросила она. — Ты можешь говорить?

— Кажется, — просипел он.

— Сядь. Ты лежишь передо мной, а это выглядит непристойно.

Признавая правоту ее слов, Саламар попробовал сесть — и это ему удалось, к великому его удивлению. Вся кожа его горела, голова раскалывалась от боли, позвоночник ныл так, словно гирканца недавно избили дубинкой.

— Прости, госпожа. Где колдун?

Он огляделся по сторонам, но никого не увидел.

— Я сама хотела спросить тебя о том же, — сказала девушка. — Что здесь произошло? Ты помнишь хоть что-нибудь? И куда подевался Велорнис?

— Боги, госпожа! Неужели ты так жаждешь увидеть его?

— Я жажду увидеть его труп! — жестко оборвала девушка. — Пока остается хотя бы малая опасность, что он жив и затаился, я не буду знать покоя!

— Я попробую встать, — сказал Саламар. — Уйдем отсюда.

Он честно сделал попытку подняться на ноги, но это ему не удалось, и он выбрался из комнаты на четвереньках. Дальше, опираясь на руку Ульбаны и хватаясь за стены, Саламар кое-как прошел за ней в большой пиршественный зал Там он без сил повалился на скамью и тут только обнаружил, что из всей одежды на нем осталась только набедренная повязка, да и та промокла насквозь и слабо прикрывала то, что ей полагалось прикрывать.

Гирканец сдернул со стены какой-то старый гобелен и завернулся в него. Ульбана слабо улыбнулась.

— Вижу, ты получил хорошее воспитание. Впрочем, — добавила девушка, — я успела рассмотреть тебя.

— Вряд ли зрелище тебе понравилось, — пробормотал он.

— Вообще-то, если уж говорить совсем откровенно, интересовали меня не твои мужские достоинства и не твоя телесная красота, — сказала Ульбана храбро, — но значки на твоей коже.

— А что с ними?

— Они исчезли.

Саламар в панике провел по бокам ладонями, как будто мог почувствовать наличие или отсутствие иероглифов путем простого прикосновения.

— Говорю тебе, их нет, — повторила Ульбана.

— Нужно искать! — лихорадочно блуждая глазами по зале, произнес Саламар. — Пока мы не отыщем эту штуку и не поймем, куда делся колдун, нам не знать покоя. Замок… Он все еще висит в воздухе?

Ульбана кивнула. Саламар откинул голову назад и обессиленно закрыл глаза. Не поднимая век, он повторил:

— Ищи. Прикажи слугам. Осмотрите весь замок. Это очень важно.

— Но что мы должны найти? — спросила Ульбана, недоумевая. — И что происходит? Ты можешь объяснить?

— Нет, — сказал Саламар. — Поверь мне, если бы я мог, я бы рассказал тебе все, но я не понимаю и трети из случившегося со мной и со всеми нами… Я даже не знаю, как выглядит предмет, который следует отыскать. Единственное, что мне известно: на нем должны быть кхитайские значки, такие, как были на мне. А теперь, госпожа, если в тебе есть хоть капля сострадания к несчастному дураку, — оставь меня. Дай мне просто прийти в себя.

— Во мне есть не капля сострадания, а целое море! — возмутилась Ульбана. — Я могу даже прислать к тебе слугу. Он подаст питье и, если хочешь, принесет одежду…

— Питье, одежду, и еще хорошо бы — кровать… — пробормотал Саламар.

Он опять провалился в небытие.

Ульбана отдала соответствующие распоряжения и принялась бродить по замку. Время от времени она выглядывала наружу, но ничего нового из окон не видела: замок все еще находился в воздухе, внизу до сих пор вздувались пузыри, и трясина оставалась такой же зловонной и ядовитой.

Наконец она наткнулась на нечто, вызвавшее у нее ужас и отвращение: это был полупрозрачный мутный шар, размером приблизительно с человека. Предмет этот лежал на полу под лестницей, возле самого порога, за которым не было больше ничего — там начиналась пустота, обрывающаяся в пропасть. Ульбана никогда прежде не видела ничего подобного.

Шар этот вдруг напомнил ей икринку, из которой должна вывестись рыбка. Желеобразная масса подрагивала при малейшем сотрясении воздуха, так что Ульбана приближалась к шару очень осторожно: она боялась, что тот может лопнуть и забрызгать ее лицо — одним богам ведомо, что тогда случится!

«Икринка» — это слово оказалось наиболее точным сравнением, потому что когда Ульбана наклонилась над шаром, она увидела, что внутри мутного, поросшего редким жестким черным волосом «желе» лежит человек.

Она не сразу узнала в нем Велорниса. Маг скорчился, поджав колени под подбородок и обхватив их руками. Он был полностью обнажен, и девушка увидела, что вся его кожа покрыта кхитайскими письменами. Письмена эти воспалились, они были пылающего багрового цвета и по самым краям гноились.

— Боги! — прошептала девушка. — Саламар был прав. Не знаю, как это произошло, не знаю, какие силы здесь были пробуждены к жизни, но это случилось… Ни один нормальный, честный человек не должен находиться рядом с таким… Это противоестественно, отвратительно!

Она набралась храбрости и подтолкнула носком шар ближе к порогу. Прикосновение было упругим, как будто девушка дотронулась до кожаного меха, до краев наполненного водой.

Дрожь пробежала по желеобразной поверхности волосатого шара, а затем он сдвинулся с места, мгновение покачался на краю — и полетел вниз, навстречу вздувающимся и лопающимся пузырям земли.

— Ты уверен, что с твоим другом ничего не случится? — спрашивал у Конана Эрингил.

— Почему тебя так заботит этот пройдоха гирканец? — удивился Конан. — Нет, я не хочу сказать, что его судьба мне полностью безразлична, но он вполне в состоянии сам за себя постоять. Да еще так, что окружающие костей не соберут!

— Вот именно, — сказал Эрингил и помрачнел. Он думал о своей возлюбленной, и киммериец сразу понял это — выражение лица выдало молодого аристократа.

— С Ульбаной ничего дурного не случится, — успокоил его Конан. — Если она сейчас страдает, значит, скоро вы оба обретете счастье. Редкий случай. Обычно человеку недостаточно плохо, чтобы появление поблизости Саламара не обернулось катастрофой.

И тут они увидели, как из замка вывалился некий бесформенный предмет. Трясясь и меняясь каждое мгновение, он пролетел по воздуху и упал прямо в трясину.

— Берегись! — крикнул Конан.

Он не понял, что это такое, но инстинктивно почувствовал: от вещи столь отвратительной добра ожидать не приходится.

Странная штука рухнула прямо в болото и спустя миг взорвалась. Кусочки плоти неестественно причудливой формы разлетелись во все стороны, каждый упал на землю и мгновенно впитался в почву, так что повсюду можно было видеть теперь красные, пылающие иероглифы.

Трясина по-прежнему бурлила, порождая пузыри и уничтожая их.

Зато замок начал движение. Он плыл в обратном направлении — к той скале, на которой некогда стоял.

Эрингил перевел взгляд на Конана.

— Ты понял, что произошло?

— Нет, — признался киммериец. — Слишком много случилось вещей одновременно. Но замок снова двигается, и это, думаю я, сейчас самое главное. Нам нужно спешить за ним вслед, чтобы снова не потерять твою Ульбану… и моего приятеля в придачу, — добавил он.

Обратный путь занял гораздо больше времени: пока снова надували теплым воздухом летучий шар, пока ждали попутного ветра — минуло несколько дней, прежде чем Эрингил и Конан смогли наконец подняться в воздух.

Эрингил все время беспокоился. Вдруг магия занесет замок вместе с Ульбаной куда-нибудь далеко, в какое-нибудь далекое королевство — а то и в иной мир, куда-нибудь, где, возможно, до сих пор обитают лемурийцы (если такое, конечно, возможно)?

Конан, как умел, успокаивал его.

— Иероглифы, что вывалились из пузыря, ясно свидетельствуют о том, что магия Саламара разрушена.

— Но это совершенно не означает также и того, что разрушена магия Велорниса, — возражал молодой аристократ.

— Полагаю, эти две магии взаимосвязаны, — авторитетным тоном утверждал Конан. — Поверь человеку, который знает целых два кхитайских иероглифа!

Последний аргумент, как ни странно, возымел на Эрингила магическое действие: юноша успокоился. Он не был бы так спокоен, если бы знал, что в свое время кхитайский приятель Конана, маленький каллиграф, обучил его написанию и чтению иероглифов «пивная» и «публичный дом» — дабы Конан не попадал впросак и не принимал одно заведение за другое (в Кхитае перепутать их ничего не стоит, ибо и там и там присутствуют выпивка и улыбчивые женщины, однако в одном случае доступна выпивка, а в другом — женщины).

Покидая замок на скале, Конан и Саламар ни разу не обернулись.

— Ульбана — прекрасная девушка, — сказал Саламар своему приятелю, когда они наконец встретились и смогли поговорить без лишних ушей, — но очень уж аристократичная. Я просто не знал, куда деваться от ее изысканности. В ее присутствии можно сидеть лишь в тех случаях, когда сидит она сама; стоит ей встать — нужно тотчас вскакивать, иначе это будет нарушением этикета. Бот и получается, что сидишь, выпиваешь — и не расслабляешься, а только тем и занят, что следишь за ее передвижениями. Стоит ей встать — вскакивай. Если она, упаси боги, входит в комнату, где ты развалился, как тебе удобно, в креслах — опять же, вставай, кланяйся. И этот ее Эрингил — ей под стать, только он почему-то совсем не напрягается от соблюдения этикета, ну а я — другое дело, у меня от Ульбаны с ее супругом все кости ноют.

— И сам ты, Саламар, все время ноешь, — поддел его Конан. — Но в общем я с тобой согласен. Эти аристократы бывают ужасными занудами. Забавно смотреть, как они влюбляются. Ты когда-нибудь имел случай наблюдать за брачными играми павлинов? Поедем в Туран. Там этих павлинов — как на поле боя ворон. Ужасно сметные!

Саламар улыбнулся.

— Избавиться от проклятия, да еще разбогатеть — разве это не счастье? Мне давно следовало сообразить, что магия иероглифов действует и на меня самого. Как ты догадался, что колдун доведет меня до крайней степени отчаяния — и тем самым освободит от проклятия?

— Я много убил колдунов и хорошо изучил их повадки, — скромно сказал Конан. — Ничего больше. Когда ты наберешься опыта, ты тоже научишься решать такие загадки сходу, не особенно напрягаясь.

— Да? — сказал Саламар и ехидно прищурился. — В таком случае, почему ты ждал больше года и мучился вместе со мной, то зарабатывая, то теряя деньги — и неся повсюду смерть и разрушение?

— Ну, — отозвался Конан невозмутимо, — возможно, мне было любопытно — что еще может произойти? От жизни всегда следует ждать внезапных событий, и Конан-варвар — одна из главных неожиданностей, которые может преподнести тебе судьба.

OCR: Cepiyc

WWW.CIMMERIA.RU