"Александр Рекемчук. Мальчики" - читать интересную книгу автора

пластинок он вынул из чехла, и я увидел на круглой наклейке:
"Песня-пеленг". Фамилия композитора. А пониже: "Поет Женя Прохоров". Он
чуть повыше, я чуть пониже, но все равно, почти рядом, на одной и той же
граммофонной пластинке...
Композитор достал из кармана авторучку, подумал немного, написал поперек
наклейки: "Жене Прохорову - с добрыми пожеланиями". И размашистый росчерк.
Конечно же, эту пластинку с дарственной надписью я решил хранить до
конца своих дней, никогда и ни за что не касаться ее иглой. Тут ведь не
сама пластинка бесценна, а надпись.
Вторую пластинку я тогда же, забравшись в учительскую, раз сто подряд
прокрутил на проигрывателе. Ее-то я и кручу до сих пор.
У меня, таким образом, оставалась третья, совсем нетронутая пластинка в
очень красивом конверте. Чем не подарок?
И вот, собравшись на именины, я взял эту, третью пластинку и, когда в
общежитии никого не было, вывел на этикетке: "Майе Вяземской - с добрыми
пожеланиями". И тоже лихо расписался.
Блеск!
Гораздо тоскливей и затруднительней обстояло дело со вторым вопросом. Во
что одеться? Тут я впервые с какой-то особой остротой почувствовал, что это
довольно паршивое положение для человека - жить на казенных харчах и
носить казенную одежку. Это значит все иметь и в то же время как бы ничего
не иметь. Вот я и сыт, и одет, и обут. Чего еще надо? Ничего не надо. Но
тут тебя вдруг приглашают в чужой дом на именины. А в чем идти? Я бы мог,
конечно, выпросить у нянечек на один вечер свой концертный костюм, что
заперт в шкафу. Может, и разрешили бы. Но я в глубине души понимал, что
идти в этом концертном костюме было бы так же нелепо, как если бы, скажем,
какого-нибудь дирижера пригласили на именины, а он возьми и заявись туда во
фраке, пикейной жилетке, лакированных туфлях, еще и палочка в руке...
Срамота, конечно.
Оставалось идти в гости в своей повседневной обычной суконной мышиной
форменной школьной одежке: рукава потерты, брюки пузырятся в коленях. А
гам, в гостях, конечно же, соберутся всякие маменькины да папенькины сынки
в моднючих костюмчиках, в заграничных свитерах, в каких-нибудь мокасинах. И
будут украдкой посмеиваться надо мной, гады...
Я до того расстроился, когда все это себе представил, что уж было решил
не идти. Начхать мне на них на всех вместе с именинницей. Зря вот только
пластинку уже измарал чернилами.
Но тут меня вдруг обуяла гордость. И не простая человеческая гордость, а
особого порядка - профессиональная артистическая гордость. Я припомнил,
что все мало-мальски приличные и талантливые музыканты, о которых мне
доводилось читать либо слышать, - все они ходили в потертых штанах, грызли
сухари, ютились по чердакам, не имели ни копейки за душой, и все же у них
хватало достоинства и гордости, чтобы смотреть свысока на всяких
расфуфыренных хлыщей, и, более того, эти хлыщи как правило, сами перед ними
заискивали...
Убедив себя в этом, я до блеска надраил ботинки, взял пластинку под
мышку и отправился на Беговую.


И там опасениям моим и всяким душевным терзаниям суждено было