"Александр Рекемчук. Пир в Одессе после холеры" - читать интересную книгу автора

АЛЕКСАНДР РЕКЕМЧУК

ПИР В ОДЕССЕ ПОСЛЕ ХОЛЕРЫ

С того света

Итак, осенью 1970 года я приехал в Одессу на международный симпозиум.
Так да не так. Поначалу я хотел назвать эту повесть "Симпозиум и пир",
имея в виду, что все подобного рода мероприятия завершаются непременной
коллективной пьянкой, иначе это не симпозиум, а черт знает что,
недоразумение.
Но, заглянув на всякий случай в словарь иностранных слов, я крайним
удивлением обнаружил, что слово "симпозиум" обозначает именно пьянку:
"Симпозиум (букв. Пиршество)... у древних греков и римлян - пирушка, часто
сопровождавшаяся музыкой, развлечениями, беседой..."
И лишь во втором своем значении это слово подразумевает научный
разговор.
Так что я поневоле вынужден совместить в заглавии оба значения. Тем
более, что в тот раз, в Одессе, мы попировали знатно, о чем еще будет речь.
Однако же надобно заметить, что в выборе места и времени для проведения
этого писательского симпозиума была некоторая экстравагантность.
Дело в том, что летом семидесятого года в южных городах страны
произошли вспышки холеры, вызванной вибрионом Эль-Тор. Я запомнил название
вибриона (вообще я хорошо запоминаю имена, географические названия), а вот
иные детали и подробноста совершенно стерлись из памяти.
Обратился к жене, Луизе Павловне, которая сопровождала меня в той
поездке: мол, что ты можешь вспомнить об одесской холере? - Трупы на улице
не валялись, - твердо сказала она. - Помидоры и огурцы с базара велели мыть
с мылом. Еще повсюду стояли бочки с какой-то жидкостью, дезинфекцией.
Это было уже много: с таким набором деталей пишут исторические романы!
И все же я решил пополнить запас исходных данных. Тем более, что записи
в моем путевом блокноте оказались в тот раз на удивление скупы.
Отправился в библиотеку Центрального дома литераторов, в читальный зал.
Там в прежние времена обычно все столы были заняты коллегами, листавшими
порыжелые от ветхости страницы газетных подшивок: одни, сгорбленные
невзгодами жизни, изучали тридцатые годы, другие же, с рядами орденских
ленточек на груди, упоенно шелестели сороковыми.
Я давно не бывал здесь. И, заглянув в щелку приоткрытой двери, поначалу
даже опешил: там никого не было, будто бы и вовсе не осталось на свете
братьев-писателей, я один, последний, и никто, кроме меня, уже не сможет
воскресить и запечатлеть былое.
Впрочем, через час подтянулось еще несколько седоголовых, одышливых,
шаркающих ногами творцов, и они тоже, как и я, заказали подшивки не столь уж
давних газет - кому "Известия", кому "Правду" - и это, как я мог понять, не
имело никакого касательства ни к жути сталинских репрессий, ни к фронтовым
будням, а просто, год за годом, отображало обычную советскую жизнь. Люди
погружались в это время, как в совершенно иной, отошедший в вечность мир,
чувствуя себя отторгнутым, чужими то ли там, то ли здесь, все больше и все
тоскливей ощущая себя выходцами с того света.
Ну да ладно.