"Мэри Рено. Маска Аполлона " - читать интересную книгу автора

которого он знал, что тот не станет его высмеивать. Он был развалиной - но
развалиной благородной; отвратным он не бывал никогда; даже в самом сильном
опьянении напоминал он старого танцора, который, услышав флейту, начинает
проходить свои шаги, если соседи не видят. Чувство собственного достоинства
держало его в рамках, когда он был трезв; а когда он начинал пить после
спектакля, других интересов у него не оставалось. В результате, он меня
научил очень многому, что не раз потом пригодилось в жизни; да еще и
рассказал несколько эпиграмм, сочиненных Агафоном и Софоклом для юношей, за
которыми они ухаживали, подставляя в них мое имя, если это звучало.
Настоящие проблемы с ним бывали только по утрам, перед спектаклем. Тут
он постоянно норовил удрать, чтобы пропустить по одной и воспрянуть, но
стоило мне зазеваться - тут же приканчивал целый кувшин. Так что мне
приходилось бегать в винную лавку, по дороге подмешивать воду, и развлекать
его разговорами, чтобы он мог пить только по глоточку и одной чаши хватило
бы до спектакля. Если везло, мне удавалось не только его одеть, но и свою
работу сделать.
"Театр у тебя в крови, - говаривал он мне. - У тебя открытое лицо, не
то что у Мидия. Этот придурок влюблен в свою маску, с которой он нечаянно
родился, но скоро у него и маски той не останется; его идиотское чванство
уже ее портит. Артист должен влиться в ту маску, которую предложит ему поэт;
иначе бог не сможет овладеть им. А я видел тебя, дорогой мой, когда сам ты
себя не видел. Я знаю."
Он говорил так, чтобы меня поддержать. Не было человека его добрее,
если только он в сознании был. Но я не рассчитывал, что он когда-нибудь
останется трезвым специально, чтобы встать на мою сторону в какой-нибудь
очередной дрязге. Ему было почти шестьдесят, тогда мне казалось что это
очень много; но он по-прежнему двигался как человек, знающий, что выглядит
он изысканно и утонченно; и было просто поразительно, как молодо он звучал
из-под маски, в хорошие дни. Мидий любил похихикать в тавернах по поводу
слабости нашего старика, но я ему об этом не рассказывал, чтобы не портить
их отношений.
Так шли потихоньку наши дела, до того дня, когда ставили мы Филоклова
"Гектора". Там нужны доспехи Гомеровских времен, ноги открыты до бедер; а у
Мидия они были тощие и кривые, коленками внутрь, так что ему и накладки не
очень помогали. Играл он Париса.
Мы выступали в небольшом базарном городке между Коринфом и Микенами. В
таких местах обязательно есть какой-нибудь записной остряк, который
устраивает собственные представления. И вот представьте, Парис выходит на
сцену со словами "Покуда Елена в постели моей, наплевать мне на все
остальное!"; а тот весельчак орет: "Она должно быть здорово похудела, чтобы
меж этих коленок поместиться!" Это прервало наше представление на какое-то
время, но худшее было впереди. Мидий играл еще и глашатая греков; а Парис
должен быть на сцене, чтобы этого глашатая выслушать; и вот тут актера
подменяет статист. За сценой Мидий отдал мне свой наряд и маску с таким
видом, словно жалел, что они не пропитаны ядом. Разумеется, когда я
появился, тот малый возликовал и поставил всю публику на уши.
После того Парис в "Гекторе" выступал в длинном и совсем не боевом
одеянии; в текст специальную строку вписали, чтобы это объяснить. А Мидий
превратился в настоящего врага моего; не то что раньше, когда он просто от
нечего делать меня доставал.