"Белоснежка" - читать интересную книгу автора (Бартелми Доналд)

Часть 1

Большая красивая брюнетка, она изобилует большими красивыми родинками – одна повыше груди, одна повыше живота, одна повыше колена, одна повыше лодыжки, одна повыше ягодицы, одна на затылке. Все вышеперечисленные родинки располагаются слева, более-менее в ряд, если следовать вниз, а затем вверх:

О

О

О

О

О

О

Ее волосы черны как смоль, кожа бела как снег.

Биллу Белоснежка прискучила. Последнее время. Но он не может ей сказать. Нет, это было бы нехорошо. Билл не выносит, чтобы к нему прикасались. Что-то новенькое. Для него невыносимы прикосновения. Чем бы то ни было. Это касается не только Белоснежки, но также Кевина, Эдварда, Хьюберта, Генри, Клема и Дэна. Такова специфическая особенность Билла, нашего вожака. Мы подозреваем, что он больше не желает вовлекаться в межличностные отношения. Уход. Уход есть одна из четырех форм борьбы с беспокойством. Мы предполагаем, что именно здесь коренится его нежелание быть прикасаемым. Дэн не согласен с теорией беспокойства. Дэн не верит в беспокойство. Дэн предполагает, что нежелание Билла быть прикасаемым есть физическое проявление метафизического состояния, каковое не является беспокойством. Но так предполагает лишь он один. Мы, остальные, придерживаемся теории беспокойства. Билл довел до нас свое нежелание быть прикасаемым посредством тонких намеков. Если он падает, вы не должны его поднимать. Если кто-либо протягивает Биллу руку для приветствия, Билл улыбается. Если мы идем мыть строения, он берет себе отдельное ведро. Не протягивайте ему ведро, потому что в таких обстоятельствах появляется возможность, что ваши руки соприкоснутся. Биллу прискучила Белоснежка. Она должна была заметить, что последнее время он не ходит в душевую. Мы уверены, что она это заметила. Но Билл не сказал ей напрямую, что она ему прискучила. Мы полагаем, что он не настолько жестокосерден, чтобы произнести эти жестокие слова. Эти жестокие слова таятся в глубине его недожестокого сердца. Белоснежка должна полагать, что его непоявление в душевой последнее время – частное проявление его нежелания быть прикасаемым. Мы уверены, что она так полагает. Но с чем связывает она самое это нежелание? Мы не знаем.

– О, как я хочу, чтобы в мире были слова, иные, нежели те, что я слышу всегда, – громко воскликнула Белоснежка.

Мы уставились друг на друга через стол, уставленный большими картонными коробками с надписями «Жуть», «Мысли» и «Ржавье». Слова в мире, иные, нежели те, что она слышит всегда? Что это могут быть за слова? «Чешуя», – сказал Говард, но Говард у нас временный, да к тому же довольно неотесанный, и мы тут же пожалели, что одолжили ему спальник, и отобрали его, а заодно отобрали и миску, и «Мысли», бывшие в миске, и молоко, которым были залиты «Мысли», и ложку, и салфетку, и стул и начали бомбардировать его коробками, мол, хватит злоупотреблять нашим гостеприимством. Вскоре мы от него избавились. Но проблема осталась. Что же это за слова?

– Ну вот, – сказал Кевин, – снова мы остались на бобах. – Но Кевин тем и знаменит, что быстро впадает в уныние.

– Предписания! – сказал Билл, и когда он это сказал, мы возрадовались, что он по-прежнему наш вожак, хотя последнее время у некоторых возникли сомнения.

– Кончать-рожать! – сказал Генри – слабовато сказано, однако мы зааплодировали, а Белоснежка сказала:

– Вот такого я еще никогда не слыхала. – И это придало нам смелости, и мы начали наперебой говорить вещи, более-менее удовлетворительные или по меньшей мере достаточно адекватные своему предназначению, по крайней мере пока. Вся эта штука пока осталась между нами и не вышла наружу. Если бы она вышла наружу, вот тогда-то мы бы действительно остались на бобах, по большому счету, в тот понедельник.

Затем мы отправились мыть строения. Чистые строения преполняют глаза твои солнечным светом, а сердце – сознанием, что натура человеческая поддается совершенствованию. К тому же оттуда, с этих возвышенных, плавно колыхающихся деревянных площадок, хорошо наблюдать за девушками: верхушки рыжих, золотых и лиловых голов складываются в неповторимое зрелище. Увиденная сверху девушка подобна мишени, ее лиловая голова – яблочко, а синяя, трепещущаяся юбка – четко очерченный круг. Белые или черные ноги попеременно выпрыгивают впереди, словно кто-то машет из-за мишени руками и кричит: «Ты не попал в яблочко, внеси поправку на ветер!» Эти мишени – большой соблазн, нам очень хочется метать в них стрелы. Вы понимаете, о чем я. Но мы не забываем и про строения, серые, благородные образчики имитационного зодчества. В наши лица воткнуты «типарильос», на наших талиях – тяжелые, бряцающие металлом пояса, в наших ведрах – вода, на древках наших – швабры. А еще у нас есть бутылки с пивом, и мы пьем его вместо второго завтрака, хоть это и противозаконно, но кто же усмотрит нарушение снизу, ведь мы на такой высоте. Жаль, что нету с нами Хого де Бержерака, ведь могло бы статься, что подобный опыт пошел бы ему на пользу и Хого стал бы менее гнусным. Но вполне возможно, что он попросту воспользовался бы ситуацией для свершения нового гнусного поступка. Вполне возможно, что он попросту начал бы кидать вниз, на тротуар, пустые пивные банки, дабы создать нервические неровности под ногами девушек, которые сейчас, прямо вот в эту минуту, пытаются отыскать правильную пишущую машинку в надлежащем строении.

А теперь она сочинила огромный, на целых четыре страницы, непристойный стих и не дает нам его почитать, не дает хоть тресни, просто непоколебима. Мы и узнали-то случайно. Приплелись домой пораньше и задержались в вестибюле, размышляя, надо ли нам плестись внутрь? Некое странное предчувствие, какое-то предзнаменование. Потом мы поплелись внутрь.

– Вот, – сказали мы, – почта.

Она что-то писала, мы это ясно видели.

– Вот почта, – сказали мы снова; обычно она любит перелапать всю почту, но в этот раз она была поглощена своим занятием, даже головы не повернула, даже ухом не повела.

– Ты чего это делаешь? – спросили мы. – Пишешь чего-то?

Белоснежка подняла голову.

– Да, – ответила она и снова опустила голову, ни проблеска эмоций в бездонной черноте ее черных, бездонных глаз.

– Письмо? – вопросили мы, задаваясь естественным вопросом, если это письмо, то кому и о чем.

– Нет, – сказала она.

– Список? – спросили мы, тщетно ища на ее белом лице хоть малейший намек на tendresse.[1] Не было там никакой tendresse. Только теперь мы заметили, что она переместила тюльпаны из зеленой вазы в синюю.

– А что же тогда? – спросили мы. Мы заметили, что она переставила лилии с жардиньерки на шифоньерку.

– Что же тогда? – повторили мы. Мы с удивлением обнаружили, что она перетащила кальцеолярию аж на кухню.

– Стих, – сказала она. Мы так и держали в лапах сегодняшнюю почту.

– Стих? – спросили мы.

– Стих, – сказала она. Вот оно, тайное, ставшее явным.

– А, – сказали мы, – можно мы глянем?

– Нет, – сказала она.

– А какой, – спросили мы, – он длины?

– Четыре страницы, – сказала она. – На данный момент.

– Четыре страницы!

Одна мысль о немыслимо огромном труде…

Сомнения и неуверенность Белоснежки:

– Но кого же мне любить? – нерешительно спросила Белоснежка – она уже любила нас, в некотором роде, но этого недостаточно. И все равно ей было стыдно.

Потом я снял рубашку и позвонил Полу, ибо мы намеревались вломиться в его квартиру, а если бы он там был, мы бы не могли туда вломиться. Если бы он был там, нас бы непременно опознали, он бы понял, кто мы и что мы тащим его пишущую машинку на улицу, чтобы продать. Он понял бы про нас все: чем мы зарабатываем на жизнь, какие девушки нам нравятся, где мы храним чаны. Пол не снял трубку, поэтому не стоило и спрашивать, дома ли Энн – это имя мы придумали заранее, намереваясь спросить. Пол сидел в ванне под падучими струями воды. Писал палинодию. «Наверное, нехорошо, – размышлял он, – если среди поэтических форм появляются любимчики. Но меня всегда манили отрицание и отречение, убирание и вбирание. О как хотелось бы мне взять все назад, чтобы весь написанный мир… – струи воды продолжали падать. – Я бы убрал зеленый океан вместе с коричневыми рыбами, но в первую очередь я убрал бы – вобрал бы – длинные черные волосы, свисающие из окна, их я видел сегодня по дороге из Бюро безработицы сюда. Они меня безумно нервировали, эти волосы. Нет, не спорю, они были прекрасны. Длинные черные волосы такой богатой текстуры и утонченной тонкости не враз и найдешь. Волосы черные как смоль! И все же они меня безумно нервировали. А ну как появится некий ни в чем не повинный прохожий, и он увидит их и посчитает своим долгом вскарабкаться наверх и установить причину их вывешенности из окна? Вполне возможно, что там, наверху, к ним прикреплена некая девушка, а с ней и заботы разнообразного свойства… зубы… фортепьянные уроки… Вот звонит телефон. Кто это? Кому или чему я потребовался? Не стану отвечать. Так я в безопасности, хотя бы пока».

По нашим улицам течет река девушек и женщин. Их так много, что машины вынуждены передвигаться по тротуарам. По самой улице, по той ее части, что в иных городах отдана грузовикам и велосипедам, идут женщины. А еще они стоят в окнах, медленно расстегивая блузки, чтобы мы не расстраивались, и тем самым восхищают меня. Мы голосовали снова и снова, я думаю, им это нравится – нравится, что мы так много голосуем. Мы проголосовали за то, чтобы опробовать реку соседнего города. Там тоже есть девичья река, и они ею почти не пользуются. Мы скользнули в фелюгу, где лежали длинные, перетянутые ремнями брезентовые тюки с нашим багажом. Прибавка веса вызвала у девушек глухой стон. Затем Хьюберт оттолкнулся от берега, и Билл мерно застучал, задавая ритм гребцам. «Интересно, – подумали мы, – хорошо ли Белоснежке в одиночестве?» Но если и нет, мы ничего не могли с этим поделать. Мужчины стараются ублажать своих любимых, когда они, мужчины то есть, не заняты манифестами в конторе, не пьют за здоровье, не покрывают клинок нового кинжала золотой насечкой. В деревне мы обошли кругом колодец, куда девушки макали свои штаны. «Молнии» ржавели. «Ха-ха, – говорили девушки, – колодец снести – раз плюнуть». И очень трудно оспорить это упование, общее упование деревенских девушек, что мальчишка, который дрожит неподалеку, прижавшись к стене, к ее камням, станет со временем Папой. Он даже не голоден; его семья даже не бедна.

Что себе думает Белоснежка? Этого никто не знает. Сегодня она пришла на кухню и попросила стакан воды. Генри дал ей стакан воды.

– Разве ты не хочешь спросить меня, для чего мне этот стакан воды? – спросила она.

– Я предполагаю, – сказал Генри, – ты хочешь пить.

– Нет, Генри, – сказала Белоснежка, – я не мучаюсь жаждой. Ты невнимателен, Генри. Ты не следишь за мячом.

– Для чего тебе этот стакан воды, Белоснежка? – спросил Генри.

– Пусть расцветают сто цветов, – сказала Белоснежка. И покинула кухню, унося стакан воды.

Вошел Кевин.

– Белоснежка улыбнулась мне в коридоре, – сказал Кевин.

– Заткнись, Кевин. Заткнись и скажи мне, что это значит: пусть расцветают сто цветов!

– Я не знаю, что это значит, Генри, – сказал Кевин. – Что-то китайское наверняка.

Что себе думает Белоснежка? Этого никто не знает. Теперь она стала носить тяжелые синие широкие бесформенные стеганые штаны народных добровольцев – вместо прежних потрясных, тугих в обтяжку брючек модели «как приручили Дикий Запад», вызывавших у нас неумеренное восхищение. Несомненное оскорбление, так бы я сказал. Да и вообще все эти дела нас вконец достали, и этот ее вид, мол, вот сейчас возьму и что-то эдакое сделаю, и дюжина с лишним красных флагов и горнов, которые она прибила гвоздями к обеденному столу. Все эти дела нас вконец достали, и невозмутимость наша не бесконечна, а когда еще находишь в детском питании все эти крошечные стишки председателя Мао, это тоже, доложу я вам, не в плюс.

В довесок к мытью строений мы делаем детское питание. Китайское детское питание:

Вот так мы и проводим время, послеживаем за чанами. Хотя иногда мы проводим время за мойкой строений. Чаны и строения озолотили нас. Поразительно, как много матерей не может устоять перед привлекательно упакованной баночкой «Детского Дим Сум» или соблазнительным горшочком «Детского Цзин Шар Шу Боу». Э-ге-гей. Рецепты – от нашего отца. «Старайся быть человеком, о котором ничего не известно», – говорил наш отец, когда был молод. Наш отец говорил и другие интересные вещи, но мы их все поперезабывали. Он говорил: «Не шуметь». Это мы помним. Он желал, чтобы шумели меньше. А этого хочется, в национальном-то парке. Наш отец был человеком, о котором ничего не известно. О нем и по сию пору ничего не известно. Он дал нам рецепты. Он был не очень интересен. Дерево интереснее. Чемодан интереснее. Консервированная хавка интереснее. Распевая отцовский гимн, мы отмечаем, что отец не очень интересен. Это отмечают слова гимна. Это явным образом прокомментировано в тексте.

– Я понимаю все это насчет Билла, – сказал Генри. Он отпер запоры бара, и теперь мы дружно пили. – И все же мнится мне, что кто-нибудь должен его наскипидарить. По моему мнению, он настоятельно нуждается в пинке под зад. Неужели мы не можем дать ему какую-нибудь книгу, чтобы она придала ему стартовое ускорение? Мне обидно приходить вечером домой и видеть, как он сидит тут, играет в «червы с отменой», а весь его потенциал идет псу под хвост. Ведь если говорить о возможностях, все мы рядом с ним – дети неразумные, и при всем том ему вроде ничего и не хочется, кроме как тасовать карты для безика да кидать дротики в цель и все такое прочее, когда он должен бы свой потенциал реализовать. Мы подобны комочкам пыли у него под ногами, в смысле потенциала, а он только и знает, что мастерить кораблики в бутылках да выпиливать лобзиком и прочее, а ему полагалось бы извлекать максимальную пользу от своих возможностей. Вот ей же ей, у меня руки так и чешутся намазать ему одно место скипидаром. И чтоб я сдох, если знаю, как найти выход из этой ситуации, которая удручает меня с какой ни глянь стороны. Все это так постыдно и преступно, что я буквально в отчаянии, и чем больше об этом думаю, тем отчаяннее мое отчаяние. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне хочется выйти на улицу и просто швырять в реку ящики от ярости на то, что человек, столь очевидным образом избранный быть баловнем жизненного принципа, так ленив, нечестив и не прав. Мое терпение на пределе, мальчики, и я готов сказать это ему в лицо.

За обедом мы обсуждали психиатра.

– И как там психиатр? – спросили мы.

– Ему нет прощения, – сказала она.

– Нет прощения?

– Он сказал, что со мной неинтересно.

– Неинтересно?

– Он сказал, что я жуткая зануда.

– Не следовало так говорить.

– Он сказал, что деньги его не интересуют.

– А что его интересует?

– Его интересует ржачка, так он сказал.

– Странное выражение.

– Мне в жизни недостает ржачки, так он сказал.

– Некрасиво с его стороны.

– Он сказал: господи, давай в кино, что ли, сходим.

– И?

– Мы пошли в кино.

– Какое?

– С Чарлтоном Хестоном.

– Хорошее?

– Прекрасное.

– Кто платил?

– Он.

– Попкорн покупал?

– Батончики «Марс».

– Вы держались за руки?

– Naturellement.[2]

– А потом?

– Выпили.

– А еще потом?

– А чего это вы всё допытываетесь?

– Но, – сказали мы, беря быка за рога, – трое суток у психиатра…

Мы смотрели на Белоснежку, на ее гладкие губы на гладком лице; ее женственная фигура чуть покачивалась у окна. Мы чувствовали: что что-то тут явно не так.

– Жизнь по большей части не экстраординарна, – сказал в кухне Белоснежке Клем.

– Да, – сказала Белоснежка, – я знаю. Жизнь по большей части не экстраординарна и если смотреть на нее глазами отчаявшейся женщины, если вам интересно.

Дэн все время говорит Белоснежке, что «близится Рождество!» Как бы его убить поаккуратнее? Чтоб пятен поменьше.

Хорошенькая стюардесса разглядывала грудь Клема сквозь его прозрачную нейлоновую рубашку «стирай и носи». «У него впалая грудь, как бывает у многих парнишек с Запада. Словно корова упала на него в детстве. Одна-единственная рубашка. Та, что на нем. Как трогательно! Я непременно должна что-нибудь сделать для этого бедного парнишки». В заднем багажном отсеке Клем в поте лица трудился над гладильной доской, которую Кэрол соорудила из кучи старых чемоданов. «Белоснежка ждет меня, – размышлял Клем, гладя рубашку. – При том, что она ждет также Билла, Хьюберта, Генри, Эдварда, Кевина и Дэна, я не могу отделаться от ощущения, что по сути, если убрать все случайное и наносное, она моя. При том, что я прекрасно понимаю: каждый из остальных не может отделаться от того же ощущения». Клем вернул утюг в ведро. Самолет мягко – как то ему и полагается – приземлился. Трап положенным образом упал на посадочную полосу. Пассажиры покидали салон самолета в соответствии с установленным протоколом, самые знаменитые выходили первыми, самые зачуханные – последними. Клем относился к тем, кто ниже среднего. Он смотрел на «фольксвагены», снующие по чикагским улицам, на чудящих детишек в армейском х/б, на копоть, падающую с неба. «Так вот он какой, Свободный Мир! Мне бы так хотелось заняться «любовью» в постели, хотя бы раз. Под душем-то нормально для будней, а в отпуске всегда хочется чего-то необычного. Постель была бы потрясающим нововведением. Вероятно, мне нужно поискать бордель. Я полагаю, их адреса можно обнаружить на «желтых страницах». Поступив так, я изменю не Белоснежке, но всего лишь душевой кабинке. Собранию белого фаянса и сверкающего металла, если по сути».

Бобриковый колледж – вот где она получила образование. Она изучала «Современную женщину, ее права и обязанности»: природа, питание и воспитание женщин, а также то, что они означают в историческом и эволюционном аспектах, включая домашнее хозяйство, взращивание детей, миротворчество, целительство и преданность, и какой вклад вносит все вышеперечисленное в регуманизацию современного мира. Затем она изучала «Классическую гитару I», с использованием методов и техник Сора, Тарреги, Сеговии и т. д. Затем она изучала «Английских поэтов-романтиков II»: Шелли, Байрон, Китс. Затем она изучала «Теоретические основания психологии»: разум, сознание, бессознательный разум, личность, эго, межличностные отношения, психосексуальные нормы, социальные игры, группы, приспособление, конфликт, авторитет, индивидуализация, интеграция и психическое здоровье. Затем она изучала «Живопись маслом I» и принесла на первое занятие требуемые краски: кадмий желтый светлый, кадмий желтый средний, кадмий красный светлый, крап алый, ультрамарин, кобальт синий, зелень парижскую, сажу черную, умбру натуральную, охру желтую, сиенну жженую, цинк белый. Затем она изучала «Внутренние ресурсы личности I и II»: самооценка, развитие смелости во взаимодействии с окружающей средой, раскрытие и использование сознания, личный опыт, подготовка, управление временем, зрелое переопределение целей, планирование действий. Затем она изучала «Реализм и идеализм в современном итальянском романе»: Палаццески, Бранкати, Биленки, Пратолини, Моравиа, Павезе, Леви, Силоне, Берто, Кассола, Гинзбург, Малапарте, Мапаларте, Кальвино, Гадда, Бассани, Ландольфи. Затем она изучала…

– Я аристократичен, – размышлял Пол в своей кухне-столовой. – От этого никуда не уйдешь. В моменты, когда я «кисну», я могу быстро взбодрить себя, думая о своей крови. Она у меня голубая, вероятно – голубейшая, какую только знал когда-либо этот выцветающий мир. Случается, я ловлю себя на жесте, столь царственном, столь преполненном блеска, что просто диву даешься, откуда что берется. Это берется от моего отца, Пола XVII, личности в высшей степени царственной. Хотя его единственным свершением за весь долгий период его неправления стала полная де-деификация его собственной персоны. Представляя себя как обычного смертного, во всем подобного прочим людям, он наводил мощного шороха. Многие просто шарахались. Но вот чего они у него отнять не могли, там, в Монтрё, в этой огромной спальне, – так это его крови. А второе, чего не могли у него отнять, – так это его манер и повадок, кои я унаследовал в тошнотворно высокой степени. Даже в пятьдесят пять он увлажнял свою обувь изнутри одеколоном. Но во мне больше склонности к экспериментам, хотя в то же самое время и больше отстраненности. Верхом его амбиций было задрать подол горничной или кухарке, мои же амбиции гораздо серьезнее, я только пока не знаю толком, в чем именно они состоят. Возможно, следует выйти в мир и завязать связь с какой-нибудь красавицей, нуждающейся во мне, и спасти ее, а затем увезти, перекинув через луку своего аргамака, надеюсь, я тут ничего не перепутал. Но, с другой стороны, сэндвич с утятиной и синим сыром, каковой я ем в настоящий момент, тоже весьма привлекателен и требует максимального внимания. Мой отец – он был, как бы это помягче, не без причуд. Он знал такое, что не известно прочим людям. Он слышал, как поют перед смертью лебеди, как пчелы лают в ночи. Так он мне говорил, но я ему тогда не верил. А теперь я уже и не знаю.

Генри перечислял в блокноте свои слабости. Процесс, сравнимый с ловлей блох на собачьем брюхе. Слабости поштучно выщипываются из исступления души. Само собой, слово «исступление» здесь используется в весьма специальном смысле, как «страдание», являющееся, если по-немецки, одним из трех аспектов чего-то, именуемого «люмпвельт» в сентенциях типа: «Инмиттенностъ[3] люмпвельта склоняется к страданию». Так что вышеупомянутое исступление есть вроде как припадок, только припадок медленный, чуть ли не остановленный в развитии, да к тому же поделенный на три. «Должен ли я отправиться в Акадию и извлечь оттуда своих родителей? С этой стоянки, где их авто стоит аж с 1936 года? Конечно же, за это время они прочно укоренились – газо– и водопроводом, геранями. Корчевать будет очень и очень непросто. Страх перед отцовским неодобрением. Вот что меня отпугивает. Ему там хорошо, насколько я знаю, и все же меня не покидает чувство, что его следует спасти. От этих красот природы». Тут вошел Дэн.

– Дэн, что такое сорванный болт? – спросил Генри.

– Сорванный болт, – сказал Дэн, – это болт с прерванной винтовой нарезкой, какая бывает в орудийном казеннике и образуется удалением части или частей резьбы, а иногда является составным элементом ствола. Головка болта при этом не задействуется.

– Грязная похабень, – сказал Генри. – Этот язык буквально принуждает тебя думать о сексе, от него разит сексом, все эти болт с головками, стволы, элементы, прерывания, части. Неудивительно, что с таким языком мы все тут малость трехнутые…

– Не знаю, как тебя, – сказал Дэн, – а лично меня никто не трахал.

– Ну вот, видишь? – сказал Генри. – Я же говорил «трехнутые», а не «трахнутые». От этого просто некуда деться.

– Ты, Генри, живешь в мире собственного изготовления.

– То, что мне дали, нуждалось в серьезных улучшениях, – сказал Генри. – Я и улучшил.

«Эти мужчины скособоченные кособочатся в чуланах и снаружи жесты разрешающие на фоне белого экрана трудности разумение я хотела лишь одного зауряднейшего героя невероятно огромного и мягкого, с гибкими повадками части думала притворствуя сустав множат отпечатки пальцев на моих плечах Семерых слишком слишком суетится и словно не весь здесь различные уровни эмоционального высвобождения продуманные пароксизмы гондо растворяются думающие части лиц нижняя область Клема от нижнего края носа до линии, что на дюйм от кончика подбородка вообще не хватит Новая трудность! Как он пользуется цветом! Твердость зеркало попечение порыва масштабная модель я признаю, что это до известной степени инструменты соответствующие дистанции ссохлись касаться каждого нежными незримыми до востребования руками, моющие движения зеркало по очереди а потом говорят «спасибо» единение глаз с твердым, мягким взглядом вверх Эдвард никогда бóльшая плотность бланшированного продукта катится язык ребенок прямо впереди треснутая внешняя отделка природный газ Испытать определение аккуратно положенное там, куда вам не дотянуться и даже выше Дневные впечатления желчный кинематографическое блаженство»

Джейн вернула авторучку «Гермес-Ракета» на полку. Еще одно письмо завершено. А всего завершено двадцать пять писем. Осталось завершить какие-то восемнадцать. Она старалась сделать их предельно возмутительными. Перечитала последнее. Читая, она трепетала. Письмо было предельно возмутительным. Джейн перестала трепетать. Теперь нужно было подумать о Хого, а Джейн предпочитала думать о Хого не трепеща. «Он знает, когда я трепещу. Это ему очень нравится». Хого возил Джейн по Мясной улице в зеленом, как кобра, «понтиаке» с откидным верхом. Никто Хого не любит, ибо он гнусен. На переднем сиденье его машины всегда торчком сидит белая собака – если там не сидит Джейн то есть. Джейн любит качаться на лианах, что свисают с деревьев вдоль Мясной улицы, поэтому иногда она там не сидит, а вместо нее там сидит собака. «Господи, да неужели ты не можешь усидеть на месте?» «Извини». Джейн потрогала свой амулет. «Эта canaille[4] Хого. Нужна ему экзотичная девушка вроде меня, так пусть не дергается, если время от времени она ведет себя не совсем обычно». Хого не очень симпатяга – очень не очень! Это теперь он Хого, а вообще-то он Рой и ходит в футболке с «железным крестом», а мы подозреваем его в некоей темной подпольной связи с Полом – тут мы еще до конца не разобрались. «Хого, можно мне мороженое – шоколадную трубочку?» Хого взял шоколадную трубочку и забил ее Джейн в рот, самым наигнуснейшим образом. Пока Хого был Роем, мать очень его любила, а теперь, когда он Хого, она с ним даже не разговаривает, ну разве что по большой нужде.

– Чудесно, – сказала себе Белоснежка, – когда вода падает на мою нежную спину. Там белое мясо. Я люблю игольчатый душ. Сперва горячий, затем холодный. Тысячи крошечных точек пертурбаций. Больше, больше пертурбаций! А кто это со мной, здесь, под душем? Это Клем. И подход Клемов, и техника – вернее, ее отсутствие – все это Клем, Клем, Клем! А Хьюберт ждет снаружи, за пластиковой занавеской, а Генри в коридоре, у закрытой двери, а Эдвард сидит внизу, смотрит телевизор, ждет. Но что же Билл? Почему это Билл, вожак, уже несколько недель не стучится в дверь моей душевой кабинки? Вероятно, из-за своего новоявленного нежелания быть прикасаемым. Должно быть, так. Клем, ты абсолютно антиэротичен, в этой своей джинсовке и кожаных портках. Искусственное осеменение было бы не в пример интереснее. Почему в душевых кабинках не показывают кино, как в пассажирских самолетах? Почему я не могу смотреть Игнацы Падеревского в «Лунной сонате» сквозь легкую дымку? Такое себе кино. Он еще и президент Польши. Вот интересно было бы. Все в жизни интересно, кроме Клемовых представлений о сексуальном взаимодействии, – как и все на Западе, он путает концепцию «удовольствия» с концепцией «прироста поголовья». Но вода у меня на спине – это интересно. Более, чем интересно. Чудесно – вот верное слово.

Там были сушеные бессмертники. Декор. И кто-то сказал что-то, что мы не расслышали, но Дэн очень возбудился. «Я славлю плоды и презираю цветы», – говорил Аполлинер, и мы сопоставили это с тем, что говорил Ла Гуардиа. Затем Билл сказал нечто: «Факелом в морду». Он был очень пьян. А другие люди говорили другое. Я курил сигарету «Старое Золото». Всегда лучше, когда все спокойны, но спокойствие случается не всегда. Лампы спокойны. Госсекретарь спокоен. Дни пролетают так быстро – начинаются и тут же кончаются. А самое пикантное – это когда Эдвард начал говорить то, что все и так про него знали.

– Прочитав эту книгу, я…

– Не говори так, Эдвард, – сказал Кевин. – Не говори того, о чем придется потом жалеть.

Билл забинтовал Эдварду рот черным, а Клем снял с негр всю одежду. Я курил сигарету «Старое Золото» – ту же, что и прежде. От нее еще кое-что оставалось, потому что я притушил ее, не докурив. Алисия показала нам свои порнографические пирожные. Есть вещи совершенно непикантные, порнографические пирожные как раз из их числа. Билл старался стереть с лица усталость. Я хотел выйти из этого разговора и посмотреть на окно. Но Биллу еще было что сказать, и он не собирался уходить, пока не скажет, я это видел.

– Конечно, это большое удовольствие – доставлять ей удовольствие, когда человеческая изобретательность на то способна, но через несколько лет все это просто начинает трепетать на грани однообразия. И все же… я питаю к ней чувство. Да-да. Потому что когда сексуальное удовольствие имеемо, в тебе странным образом возбуждается чувство к другому – тому, с кем ты его имеешь.

Белоснежка занималась приборкой. «Книжные вши не кусают людей», – сказала она себе. Опрыскала книги пятипроцентным раствором ДДТ. Затем смахнула с них пыль щеткой от пылесоса. Выбивать книги друг о друга не стала – так можно повредить переплеты. Затем она смазала переплеты костяным маслом, тщательно втирая масло ладонью и пальцами. Затем подклеила несколько поврежденных листов узкими полосками рисовой бумаги. Прогладила несколько смятых листов теплым утюгом. Свежая плесень была стерта с переплетов чистой мягкой тряпицей, слегка смоченной хересом. Затем Белоснежка повесила в книжном шкафу мешочек с парадихлорбензолом для предотвращения плесневения. Затем почистила газовую плиту. Удалила из-под конфорок поддон и сняла решетки, а затем тщательно вымыла их в горячей мыльной воде. Затем она ополоснула их в холодной воде и вытерла бумажными полотенцами. Отдраила горелки питьевой содой и жесткой щеткой, особое внимание уделяя отверстиям, через которые выходит газ. Прочистила головки шпилькой, тщательно их промыла и вытерла бумажными полотенцами. Затем поставила поддон, конфорки и решетки на место и зажгла по очереди все горелки – убедиться, что они действуют. Затем вымыла жаровню изнутри тряпицей, смоченной теплой мыльной водой с нашатырным спиртом для лучшего удаления жира. Затем протерла жаровню тряпицей, смоченной чистой водой, и вытерла ее бумажными полотенцами. Поддон и решетка жаровни были подвергнуты аналогичной обработке. Затем Белоснежка вычистила духовку, соскребая неподдающиеся пятна стальной мочалкой. Затем протерла духовку изнутри тряпицей, смоченной чистой водой, и вытерла ее бумажными полотенцами. Затем – «обращаться piano».[5]

– Я когда-то была прекрасна, – сказала Джейн. – Прекраснее всех. Мужчины стекались со всей округи, просто чтобы оказаться во власти моих чар. Но дни эти минули. Лучшие мои дни. Теперь я культивирую в себе злобность. Это культивированная злобность, нимало не похожая на бледную природную злобность, известную нам по тому времени, когда мир был молод. Я все больше похожу на ведьму, пока тусклые дни неосязаемо перетекают один в другой, и пахнущие кошками месяцы погружаются в мою память, как в омут, трясину или слизь. Но у меня остается злобность. Ее у меня не отнимешь. Я даже изобрела новые разновидности злобности, неизвестные человеку прежде. Если бы не то обстоятельство, что я сплю с Хого де Бержераком, я была бы совершенным воплощением безграничной злобности. Но меня эта безнадежная любовь спасает, она еще удерживает меня в человеческом континууме. Даже Хого, как мне кажется, очарован в первую очередь моей злобностью, этим искусным хитросплетением вкрадчиво-ядовитых проростков. Он блаженствует в моем поле потенциальных страданий. Я, пожалуй, просто посижу на террасе, на этих качелях, мягко покачиваясь в сырости туманного утра и вспоминая «лучшие дни». Затем, в десять – чашка чая в китайском ресторане. Затем снова на качели, к воспоминаниям о «лучших днях». Да, это будет весьма приятный способ убить время до полудня.

Ha фильме ужасов Хьюберт кладет руку Белоснежке на колени. Робкий, застенчивый жест. Она не стряхивает его руку: пусть лежит, где лежит. Там тепло, там вульва. А еще мы прихватили термос игристого «мартини-гибсона», чтобы поддерживать по возможности хорошее настроение. Хьюберт вспомнил форель в миндале, которой кормили в тот день, когда Кевину пошла масть. Крайне вкусная была эта форель. А еще Хьюберт вспомнил разговор, когда он сказал, что Бог – жестокий, а кто-то другой сказал – смутный, и они стащили лошадь с дороги, а затем смотрели польское кино. Но эта картина была лучше той, учитывая, что та картина дублированная, а не прямо на чистом польском. Белоснежка взбудоражена. Она беспокоится за свою так называемую «репутацию». Что люди подумают, как мы допустили, чтобы о ней судачили на всех углах, нельзя, чтобы люди нас видели enfamille,[6] никто не поверит, что она просто экономка, и т. д., и т. д. Эти тревоги смехотворны. Никому и дела нет. Когда ей сообщают, что наша тесная компания не вызвала у соседей никакого особого интереса, Белоснежка крайне разочарована. Она куксится в своей комнате, читая Тейяра де Шардена и предаваясь размышлениям. «Мое страдание достаточно доподлинно, однако в нем есть что-то от низкокачественного бетонного блока. Эти семеро в сумме равняются не более чем двум настоящим мужчинам, каких мы знаем из кинофильмов и из детства, когда по земле еще ходили великаны. Хотя вполне возможно, на земном шаре полуправд и не осталось никаких настоящих мужчин – хоть шаром покати. Это будет весьма прискорбно. Только и останется, что утешать себя утонченной фальшью цветных кинофильмов о несчастной любви, снятых во Франции под музыку Моцарта. Это будет затруднительно».

Невзгоды и сетования Белоснежки:

– Что я им, ломовая лошадь? Я устала быть ломохозяйкой.

– Куда бы мне это поставить? – спросил Пол, держа в руках большой сверток. – Это моя новая штука, только сегодня закончил, боюсь, не совсем еще высохла. – Он вытер измазанные эмульсионными красками ладони о штаны. – Я пока поставлю ее сюда, к вашей стенке.

Пол пока поставил новую штуку к нашей стенке. Новая штука – грязное, обширное убожество, исполненное в белых, беловатых и белесых тонах, – стояла у стенки.

– Интересно, – сказали мы.

– Убого, – сказала Белоснежка. – Убого, убого.

– Да, – сказал Пол. – Я думаю, это одна из моих наиубожейших штук.

– Не такая, конечно же, убогая, как вчерашняя, – заметила она, – но, с другой стороны, убожее некоторых других.

– Да, – сказал Пол, – в ней имеется определенное убожество.

– Особенно убого в левом нижнем углу, – сказала она.

– Да, – сказал Пол, – я даже готов вышвырнуть ее на рынок.

– Они становятся все убожее, – сказала она.

– Убожее и убожее, – радостно подхватил Пол. – Опускаясь в неизведанные глубины убожества, где не ступала еще нога человеческого разума.

– Крайне интересно как социальный феномен, – сказала Белоснежка. – В самый разгар того, что известно как абстрактный экспрессионизм или живопись действия и так далее, когда большинство художников объединились в единую школу, ты упорно придерживался образа. Это, как мне кажется – насколько я помню, такую живопись определяли как «живопись четких контуров» – вполне подходящее определение, несмотря даже на то, что многое остается за рамками, и мне кажется крайне любопытным, что в последние несколько лет вновь потоком хлынули работы, выполненные в манере «четких контуров». Не знаю, захочешь ли ты сам прокомментировать это, но лично мне представляется крайне любопытным, что ты, кто всегда был абсолютно уверен в себе и своем образе, являлся одним из самых ранних представителей, едва ли не основателем этой школы, если только можно тут говорить о какой-то школе.

– Я всегда был абсолютно уверен в себе и своем образе, – сказал Пол.

– Утонченное убожество, – проворковала она.

– Обои, – сказал он.

Они поцеловались. Затем мы почапали к кроватке, распевая кроваткину песню э-ге-гей. Там уже лежала в черной виниловой пижаме она.

– Вот Пол – определенно хорошо-вовлеченная личность, – сказала она.

– Да, – сказали мы.

– Держит руку на пульсе, уж этого у него не отнимешь.

– Да, – сказали мы.

– Прекрасный человек.

– Вот что он никогда не расстается с булавой, – сказали мы, – это, пожалуй, перебор.

– Нам повезло, что он живет в нашей стране, – подытожила она.

Потом мы заглянули в Полову берлогу и прихватили пишущую машинку. Потом возникла проблема, кому ее продать. Прекрасная машинка, «Оливетти-22» – машинистки сунули ее к себе под юбки. Потом Джордж захотел что-нибудь напечатать, пока она у них под юбками. Думаю, ему просто хотелось туда залезть, потому что ему нравятся ноги Амелии. Он только то и делает, что на них смотрит, пошлепывает их, сует между ними ладонь.

– Что ты намерен под ними напечатать, Джордж?

– Я подумывал об автоматическом письме – там не очень хорошо видно, потому что плотная шерстяная ткань почти не пропускает света. Я, в общем-то, прилично печатаю вслепую, но когда не видно, мне не думается, и я думаю…

– Но как же мы продадим эту машинку, если ты печатаешь на ней у Амелии под юбками, так что вылезай оттуда. И копирку вытащи – копирка оставляет у нее на ногах черные пятна, а этого ей не надо. Пока не надо.

Когда машинка вышла на свет, все мы дружно схватились за нее руками, потому что она побывала в этом чистом гроте, Половой берлоге, и завтра мы снова туда наведаемся и заберем уже кабину лифта, чтобы он не мог больше спускаться и выходить на улицу, со всеми своими претензиями.

– Да, – сказал Билл, – было время, когда я хотел стать великим. Но звезды не благоприятствовали мне. Я надеялся мощно заявить о себе. Но не было ни ветра, ни рыданий. Я надеялся мощно заявить о себе, а также возопить душешемяще. Но не было рыданий – может, лишь невидимые миру. Возможно, рыдали по вечерам, после ужина, в семейной гостиной, в семейном кругу, каждый рыдал в своем кресле. Некая робость по прежнему липнет к таким вещам. Вы смеялись, сидя в своем кресле, – в фиолетовых фанерных очках, чай со льдом под рукой. Я надеялся внести существенный вклад. Но их лица оставались каменными. Не ошибся ли я, выбрав Бриджпорт? Я надеялся пробудить интенсивное осознание. Я видел улыбки на их лицах. Они бежали, благодушно балагуря, в бакалею за арахисовым маслом, лейкопластырем, эластичными бинтами. Моя перепись слез еще неполна. Зачем я выбрал Бриджпорт, город скрытых значений? В Кале рыдают, не таясь, на перекрестках, под деревьями, в банках. Я хотел предоставить исчерпывающее описание. Но моя лекция не получила признания. Слушатели складывали складные стулья, хотя я все еще говорил. Вы смеялись. Вы сказали, что мне следовало говорить о том, что интересно публике. Я хотел осуществить прорыв. Мое проницательное исследование должно было властно вызвать из глубин памяти всхлипы и стенания, ведь такие вещи имеют значение. Я намеревался инициировать многогранную программу, где были бы слезы и бумажные полотенца. Я неожиданно вошел в комнату, вы рыдали. Вы спрятали от меня что-то под подушку.

«Что у вас под подушкой?» – спросил я.

«Ничего», – ответили вы.

Я сунул руку под подушку. Вы схватили меня за запястье. Будильник взбудоражил. Я поднялся, намереваясь уйти. Мой обзор распространенности рыданий в спальнях профессорско-преподавательского состава Бриджпортского университета безупречен в методологическом аспекте, однако, сказали вы, в нем совсем не чувствуется сочувствия. Вы смеялись, там, в вашей комнате, вытаскивая из-под подушки альбомы с тусклыми, зернистыми фотоснимками, на которых рыдали люди. Rapprochemen[8] t – вот чего я добивался, я хотел примирить непримиримые силы. Чем воздается за знание худшего? За знание худшего воздается почетной степенью Бриджпортского университета, солеными слезами в крошечном пузырьке. Мне хотелось завязать плодотворный диалог, однако к кому из оригинальных мыслителей я ни обращался, все они сотрясались от рыданий, находились, говоря фигурально, в плачевном состоянии. Почему повелось у нас скрывать это чувство, способное, признай мы его в открытую, освободить нас? Нет параметров, по которым было бы можно измерить важность этого вопроса. Мой жизнеутверждающий стих был слегка нарочит и мишурен, как вы и предсказывали. Я хотел подтвердить неподтвержденные сообщения, я слушал «Тоскливую Сеть», я слышал рыдания. Я хотел навести разумный порядок, однако те, чьи жизни я думал упорядочить, в назначенный день не пришли. Их разместили совсем в другом месте, они маршировали и контрмаршировали на плацах, арендованных у Полицейской спортивной лиги. Возможно, мне просто не очень везло. Я стремился к далеко идущим переоценкам. Я хотел пойти на прорыв тремя колоннами, но колонны мои заплутали, сбитые с толку шутами и шутихами. Там был сущий ад, в горниле моего честолюбия. И все это потому, сказали вы, что я прочитал не ту книгу. За последние годы он отыграл назад, сказали вы, в книгах, которые никто не желает печатать. Но его студенты помнят, сказали вы.

Пол сидел в ванне, размышляя, что же ему делать дальше. «Так что же мне делать дальше? На какое деяние подвигает меня история?» Если знаете, о ком они перешептываются, вам, как правило, это не нравится. Если Пол хочет постричься в монахи, это его дело и ничье больше. Мы-то, конечно, надеялись, что он с поднятым забралом включится в крестовый поход против поэзии, объявленный президентом. Время для этого приспело. Глубинные причины поэзии изучены и переизучены. И теперь, когда нам известно, что отдельные островки поэзии все еще сохранились в нашей великой стране, особенно в крупных городах, мы непременно сумеем уничтожить их полностью еще при жизни этого поколения, если дружно возьмемся за работу. Но мы были готовы скрыть разочарование. Право решать принадлежит Полу. «Да никак это лопнувшие сосудики у меня на левой щеке, чуть повыше скулы? Нет, благодарение Господу, это всего лишь крошечные волоски, счастливо избежавшие бритвы вчера, но обреченные пасть в битве с бритвой сегодня». Кроме того, люди, как правило, не очень ясно представляют себе келейную жизнь. Несомненно, они могут пользоваться электрическими лампочками, буде им так заблагорассудится, а их горы и долы ни в чем не уступают нашим. «У них любопытный джем, – заметил Хэнк. – Но, как бы там ни было, решающий голос принадлежит ему. Зато у нас есть его машинка. Так что часть его сейчас наша». Под Половым окном некие люди ласкали друг друга. «Почему под моим окном существуют эти люди? Можно подумать, они не менее осязаемы, чем я, – такие же плотные, с кровью внутри, такие же начитанные». Монашеские дела будут иногда приводить его в город; возможно, мы как-нибудь его увидим.

– Мама, Хого зовет меня к себе поиграть, можно я схожу?

– Нет, Джейн, Хого не из тех молодых людей, с которыми тебе стоит играть. Ему уже тридцать пять, он слишком стар для невинных игр. Может статься, он знает некую совсем не невинную игру и захочет, чтобы ты с ним в нее поиграла, и ты согласишься по своей неопытности, а потом будешь плакать, да поздно. Во всяком случае, именно так я оцениваю сложившуюся ситуацию. Так я ее вижу. Так она выглядит с моей точки зрения.

– Мама, твое деланое смирение идет тебе ничуть не больше, чем это твое старое, замызганное черное платьишко а-ля девочка-со-спичками.

– Это платье, да будет тебе известно, стоило ни много ни мало двести сорок долларов, когда было новое.

– А когда оно было новое?

– Оно было новое в тыща девятьсот восемнадцатом году, когда мы с твоим отцом вместе сидели в окопах, на Великой Войне. Это была такая война, что будь здоров. Ну да, я знаю, что после нее случались и другие войны – лучше освещенные в прессе, возможно, и более затратные, однако нашу войну я всегда буду помнить. Для меня война – это наша война.

– Мама, я знаю, что Хого тридцать пять и он насквозь порочен – порочен до мозга костей, – но все равно что-то меня к нему притягивает. К его дому. К не-невинности, подстерегающей меня там.

– Остынь, дочка, не булькай. В моей зловредности есть система.[9] Не позволив тебе идти к Хого домой, я приманю его сюда, к тебе, где мы задавим его черничным пирогом и прочими милостями и вообще обработаем его так, что он белого света не взвидит, тем или иным способом.

– Ну и хитра же ты, мама.

Стих все еще лежал между нами, как сошедший с рельсов огромный вагон.

– Кстати, об этом стихе, – сказали мы, – он рифмованный или свободный?

– Свободный, – сказала Белоснежка, – свободный, свободный, свободный.

– А тема?

– Одна из вечных, великих тем, – сказала она. – Это все, что я могу открыть вам сейчас.

– А не могла бы ты сообщить нам первое слово?

– Первое слово, – сказала она, – «в бинтах и ранах».

– Но…

– В одно слово, – сказала она.

Мы мысленно перебрали все вечные, великие темы в свете слова или слов «в бинтах и ранах».

– А почему бинты предшествуют ранам?

– Метафора самости, защищающей себя броней от пристального взгляда Другого.

– И тема, как мы понимаем, – утрата?

– А что же, – сказала она, – еще?

– А ты конкретизируешь, что именно утратила?

– Горько и однозначно.

– Белоснежка, – сказали мы, – почему ты все еще с нами? Здесь? В этом доме?

Ответом нам было молчание. Затем она сказала:

– Думаю, это следует отнести на счет недостатка воображения. Я никогда не могла вообразить себе что-либо лучше.

Я никогда не могла вообразить себе что-либо лучше! Нам понравилось столь яркое утверждение нашей глубинной взаимности, которую невозможно разлучить или разрушить, разбить на части, рассеять, разбавить, извратить или бесповоротно отсечь – даже всей мощью искусства в его многообразных и безобразных обличиях.

– Но мое воображение уже шевельнулось, – сказала Белоснежка. – Подобно фондовому сертификату, годы проспавшему в зеленой депозитной ячейке и неожиданно ожившему от интереса нового инвестора, мое воображение шевельнулось. Так что имейте в виду.

Тут что-то явно было не так, мы это чувствовали.

Билл начал приволакивать ногу. Следствие, утверждают некоторые, утраты рассудка. Но это неверно. Напороться на что-нибудь неверное посреди столь многой правоты – живительно. Он не хочет быть прикасаемым. Но имеет право на идиосинкразию. Он заслужил его своим энергичным водительством в этом великом свершении, своей жизни. И в другом великом свершении – нашей любви к Белоснежке.

– Эта штука портит жизнь нам всем, – заметил Билл. – Все мы родились в национальных парках. Клем хранит воспоминание о Йосемите, о вдохновляющих ущельях. Кевин помнит хребет Грейт-Смоки. У Генри – акадийские песни и пляски, у Дэна – ожоги от Хот-Спрингс. Хьюберт забирался на гигантские секвойи, Эдвард забирался на величественный Рейнир. А я – я знаю Эверглейдс, которые все и без меня знают. Эти общие переживания навеки сплотили нас под красным, белым и синим.

Затем мы призвали все человеческое понимание – из тех ареалов, где оно обычно обитает.

– Любовь здесь умерла, по всей видимости, – многозначительно сказал Билл, – и теперь наша задача – наново наполнить ее жарким оранжевым дыханием жизни. В таком соображении я попросил Хого де Бержерака зайти к нам и посоветовать, что же нам делать. Ему знакомо умирание сердца, этому Хого. Ему знаком весь ужас одиночества и вся гниль близости, знакома утрата благодати. Он должен прийти сюда завтра. У него будет черничный пирог в петлице. По этой примете мы должны его узнать. И еще по низости.

Хого читал книгу о зверствах. «Боже, какими же грязными скотами были мы, – думал он, – тогда. Каково это было – быть гунном. Грязным бошем! А затем превратиться в нациста! Серый сброд! А сегодня? Мы сосуществуем, мы сосуществуем. Грязные дойчмарки! Так омрачать самое соль и пряность… Так притуплять самое боль и странность естества, что самое порочность порочно низвергнута. Так удручать… Так унижать… Проклятые дойчмарки! Так приземлять волю и мысль естества, что самое ценимое в нем нами, порочность… Днесь, все соль и пряность низвергнуты. Презренное злато! Так поглотить самое соль и смысл естества, что в человеке сладкие язвила порочности, что придавали прежде пряность, низвергнуты, и он…»

Генри шел домой, в его руке был пластиковый мешок с его костюмом. Он возвращался с мытья строений. Но что-то в нем шевельнулось, некая складка в паху. Еще он нес ведро и веревки. Но складка в его паху вела себя просто чудовищно.

«Теперь придется ухаживать за ней, и завоевывать ее, и надевать чистый костюм, и подстригать многочисленные и многообразные ногти, и пить что-нибудь такое, что убьет мириады обитающих в моем рту микробов, и говорить ей что-нибудь приятное, острить и пыхать здоровьем, веселить и чудить, и заплатить ей тысячу долларов, и все лишь для того, чтобы разгладить эту складку в паху. Цена представляется непомерно высокой». Генри позволил своим мыслям опуститься в пах. Затем он позволил им перебраться в ее пах. А бывает ли у девушек пах? Его складка была где и была. «Средство Оригена. Этот путь открыт для любого. По крайности, эту дверь еще не захлопнули».

Кевин «проявлял понимание». Мы тратим на это много времени. И еще больше теперь, когда у нас появились эти проблемы.

– Да, так оно и есть, Клем, – сказал Кевин своему другу Клему. – Так оно и есть. Ты, дорогуша Клем, рассказал все точно так, как есть.

Далее Кевин намолол Клему кучу всякой ерунды. Через двор прошествовали облаченные в злато павлины.

– Иногда я вижу на стенах призывы Убей Богачей, – сказал Клем. – А иногда Убей Богачей зачеркнуто, а под ним написано Избей Богачей. Я бы сказал, достижение цивилизации. А еще было написано Сартра в Сортир. Что-то назревает, этого нельзя не признать. Смутный проблеск чего-то. С другой стороны, я и сам не без труда сдерживаю в себе позывы к насилию. Особенно когда смотрю из окна на проходящих мимо мужчин и женщин. За день я вижу очень много пар, мужчин и женщин, которые проходят мимо, потому что я, как и все мы, провожу очень много времени, глядя в окно, дабы определить, что там происходит и что нужно с этим делать. Меня просто убивает, как они все идут по улице, смеясь и разговаривая, эти мужчины и женщины. И толкают детские коляски, кто бы их ни толкал, мужчина или женщина. Нормальная жизнь. В зябком октябрьском воздухе. Оно невыносимо, это согласие, это проклятое благодушие. Когда я вижу, как пара ссорится, я даю им доллар, потому что ссоры занимательны. Благодарение Господу за ссоры.

– Как это верно, Роджер, – сто раз повторил Кевин. После чего сник от смущения. – Нет, я хотел сказать, как это верно, Клем. Роджер – совсем другой человек. Ты не Роджер. Ты Клем. Как это верно, Клем.

Новые павлины прошествовали через двор в своем великолепном оперении.

Мы вскрывали яйца, чтобы добыть желток. Билл беспокоился о белках, но мы велели ему не беспокоиться.

– Люди делают это каждый день, – сказал Эдвард. Исполинская меренга вздымалась к потолку. Мы все к ней причастны. Дэн выключил телевизор:

– Невозможно готовить по указке этой женщины. У нее всегда пропорции перепутаны, да и вообще я сомневаюсь, что в этой меренге должен присутствовать гашиш.

– Я просто не люблю ваш мир, – сказала Белоснежка. – Мир, где такое бывает.

Мы дали ей желтки, но она все равно осталась недовольной. Побуждать полицейских достаточно просто, если отдавать им голоса и мотороллеры, чтоб раскатывали, куда нужно, а вот с солдатами все несколько сложнее. Опять солдаты. Обналичить им чеки. Из того, что они – солдаты, совсем не следует, что не нужно обналичивать им чеки. Филипп сложил свою М-16, свою М-21, свою М-2 и полностью автоматическую М-9. Затем он сложил свою М-10 и М-34 с подствольным гранатометом. Затем он сложил свою М-4 и свою М-3. Из всех этих железок получилась куча.

– Да, пожалуй, это вашу личность удостоверит, – сказала девушка за стенкой. Затем она выдала ему положенные деньги, а заодно выдала деньги и всем остальным. Нас поразило, что представлению позволили продолжаться. В нем было очень много антиправительственных выпадов. Мы дали Белоснежке желтки в алюминиевом контейнере. Но она так и осталась недовольной. Это существенный момент, что она осталась недовольной. Я не знаю, что делать дальше.

Психология Белоснежки: На что она надеется? «Однажды придет мой принц». Под этим Белоснежка имеет в виду, что ее существо неполно в ожидании того, кто ее «восполнит». Иначе говоря, существо ее живет «не-вкупе» (несмотря на то что она, в некотором смысле, пребывает «вкупе» с семью мужчинами – Биллом, Кевином, Клемом, Хьюбертом, Генри, Эдвардом и Дэном). Однако это «не-вкупе» переживается ею в данный конкретный момент времени сильнее, реальнее, нежели «бытие-вкупе». Неполнота для нее – страдание, способное заглушить остальную информацию, предоставляемую сознанием. Я не могу согласиться со всеми этими теориями исторической необходимости, утверждающими, что ее действия диктуются некими «силами», воздействующими на индивидуума извне. В данном случае такой подход не кажется мне оправданным. Вторжение магического в жизнь Белоснежки: Белоснежка знакома с поющей косточкой. Поющая косточка рассказала ряд странных историй, повергших Белоснежку в тревогу и замешательство: о медведе, обернувшемся королевичем, о несметных сокровищах на дне ручья, о хрустальном ларце с шапкой-невидимкой. Так продолжаться не может. Поведение косточки неприемлемо. Необходимо убедить косточку не выходить за рамки явлений и случаев, доступных подтверждению посредством инструментария естественных наук. Кто-то должен с этой косточкой поговорить.

– Меня преследует монахиня в большом черном фургоне. – Билл вытер вспотевшие ладони о чехол сиденья. – Я не имею права сломаться. Во всяком случае, пока. Без меня все развалится. Все зависит от меня. Я должен скрывать свои раны, стараться выглядеть невредимым. Они знать не должны. Окровавленный носовой платок под рубашкой. Вот она включает правый поворотник. Вот я поверну налево. Так я от нее избавлюсь. Но она тоже поворачивает налево. Ну вот. Все ясно. Она меня преследует. Следует по духовной колее моих незримых ран. А может быть, она – огромная черная лошадь, которой я дожидался всю жизнь, начиная с двенадцати лет? Огромная, всепожирающая черная лошадь? Конечно, нет. Не смеши людей, Билл. Ты ведешь себя, как последний дурак. Она и близко не лежала с черной лошадью. Просто женщина в черном одеянье, в большом черном фургоне. То, что она включает правый поворотник, а затем сворачивает налево, ничего не значит. Не думай об этом. Думай о всдительстве. Нет, не думай о водительстве. Если свернешь на этом перекрестке направо… Нет, она тоже свернула направо. Не думай об этом. Не думай. Включи радио. Думай о том, что говорит тебе радио. Думай о разнообразных смыслах, которые можно оттуда извлечь.

Боюсь, я ей не очень-то по вкусу

Ах ах ах ах ах

Я как-то не собьюсь с пути в своем одиноком жилище

Ах ах ах ах ах

Эмили Дикинсон, на что ты меня покинула

Ах ах ах ах ах

Эмили Дикинсон, разве ты не знаешь, что мы бы могли

Ах ах ах ах

– Привет, Хого.

– Привет, ребятки.

– Слово за тобой, Хого.

– Ну что ж, ребятки, для начала я хотел бы сделать несколько гнусных замечаний в более-менее произвольном порядке – не только потому, что от меня этого ждут, но и потому, что мне нравится. Одно сводится к тому, что эта ваша манда тут, пусть я и не видел ее своими глазами, скорее всего не стоит беспокойства. Прошу прощения, если наступаю в этом вопросе на вашу мозоль. Господь свидетель, я ценю красоту женских движений, да кто из мужчин ее не ценит, ну скажем, когда женщины сидят на переднем сиденье машины в бикини и перед тем, как выйти наружу, вроде как ввинчиваются в уличный прикид или когда дверца открыта, но они еще не вышли из машины; и если вам случится смотреть из окна дома у самой обочины, или вы можете передвинуть свое окно к самой обочине, иногда такую видно в полном неглиже по жаркой погоде, а потом как она, как я говорил, «ввинчивается» и вроде как надергивает юбку на бедра, а затем встряхивает головой, чтобы волосы легли, как надо, и все такое прочее. И лучше этого, по моему мнению, не бывает ничего и лучше вообще ничего не придумать и не сказать, ибо если что и стоит в мире ломаного гроша, так это женская красота, ну и, может, некоторые виды еды, да еще музыка – самая разная, особенно так называемая «дешевка», вроде той, которую для уличных шествий предоставляет, например, Оркестр Босяков им. св. Пуласки-ст. из Оринджа, штат Нью-Джерси, способный в правильном свете довести вас до слез, когда от всей души рассказывает вам о вашей стране, и какая это прекрасная страна, и что она, эта наша страна, по взаправде ваша страна, и моя страна – от этого прозрения, пробужденного в мозгу марширующей группой оркестрантов, мурашки по коже. Но я отвлекся. Я хотел отметить главное: мир этот полон манд, они растут, подобно двустворчатым ракушкам, во всех уголках земного шара, манды бесчисленны, как устрицы или мидии, зарывающиеся в ил всех заливов мира. Суть в том, что потерю любой из них нельзя расценивать всерьез. Она с вами, пока вы ей не осточертеете, а вы с ней, пока вам не осточертеет она. Таковы факты за туманом всей этой липкой размазни, коей принято затуманивать эти факты. А теперь задумайтесь, прошу вас, обо всех женщинах, чей миг великолепия позади. Они впадают в депрессию. Заходит к ним священник и велит обратиться к радостям духовным и говорит им, что радости духовные куда долговечнее преходящих радостей плоти и все такое. И он совершенно прав, они и впрямь долговечнее, только вот к чему нам эта долговечность? Душераздирающая мучительность этой коллизии ничуть не смягчается тем обстоятельством, что каждый о ней догадывается, пусть и смутно. Распад материального вместилища есть главнейшая из наших тем, и если мы каждые четыре-пять лет непременно меняем девушек, то как раз из-за этого распада, с которым я не примирюсь никогда, до конца своих дней. Именно поэтому я все смотрю и смотрю в окно, именно поэтому все мы все смотрим и смотрим в окно, желая увидеть, что там происходит, что новенького выбросили к нам на берег волны моря житейского. Ибо всегда что-нибудь да выбрасывается на этот берег, вызревают новые девушки, и вы всегда можете обзавестись одной, если, конечно, готовы закрыть глаза на некоторые слабости по части мыслей и чувств. Но если вам так уж позарез нужны мысли и чувства, всегда можно прочитать книгу, или сходить в кино, или произнести внутренний монолог. Кроме того, повсеместность грамотности приводит к тому, что все чаще попадаются девушки, также обладающие, до известной степени, мыслями и чувствами, а кое-кто может даже принадлежать к Королевскому Филологическому Обществу или еще чему или же просто иметь собственные «интересы», которые следует уважать, им следует угождать и о них следует рассуждать, как будто вам не по фигу вся эта ихняя блажь. Но, разумеется, мы можем быть особенными, вероятно, вас это искренне интересует. Такое бывает. Но я вот что хочу подчеркнуть: не забывайте о многообразии, а об уникальности забудьте. Земля широкая и плоская, высокая и глубокая. И не забывайте, что сказал Фрейд.

«Какой принц? – размышляла Белоснежка за чисткой зубов. – Кто из принцев придет? Будет это принц Андрей? Принц Игорь? Принц Альф? Принц Альфонсо? Принц Малькольм? Принц Дональбейн? Принц Фернандо? Принц Зигфрид? Принц Филипп? Принц Альберт? Принц Пол? Принц Акихито? Принц Рейнир? Принц Порус? Принц Мышкин? Принц Руперт? Принц Перикл? Принц Карл? Принц Кларенс? Принц Георг? Принц Хэл? Принц Джон? Принц Мамиллий? Принц Флоризель? Принц Кропоткин? Принц Хамфри? Принц Чарли? Принц Матчабелли? Принц Эскаль? Принц Отважный? Принц Фортинбрас? – Тут Белоснежка вернулась на землю. – Потрясно, конечно же, предвкушать пришествие принца – ждать и знать, что ты ждешь принца, под завязку набитого благородством, – но все равно это ожидание, а ожидание как форма существования представляет собой, как заметил Брак, форму безрадостную. Лучше б я сотней других вещей занялась. Хоть убейте меня, если я позволю ему, этому ожиданию, приземлить мои возвышенные предвкушения, танцующие под потолком спальни, как презервативы, надутые подъемным газом. Интересно, будет ли у него «габсбургская губа»?»

Пол принимал позы у забора. Он направлялся в обитель. Но сперва он принимал позы у забора. Забор был весь покрыт птицами. У них проблема во многом была парадигмой нашей проблемы, а именно – «улететь». «Неотразимое очарование поз, которые я принимаю перед этим забором, – говорил себе Пол, – быстро наведет кого-нибудь на мысль открыть меня. Тогда мне не придется уходить в монастырь. Тогда я смогу попасть на телевидение или еще куда, а не уходить в монастырь. Хотя нельзя не признать: что-то неудержимо тянет меня в эту обитель, расположенную в удаленном уголке Западной Невады». Худощавый, великодушный Пол! «Если бы я родился задолго до 1900 года, я мог бы скакать бок о бок с Першингом против Панчо Вильи. Или мог бы скакать бок о бок с Панчо Вильей против латифундистов и продажных правительственных чиновников того времени. И в том и в другом случае у меня была бы лошадь. Молодым людям второй половины двадцатого века представляется слишком уж мало возможностей иметь персональную лошадь. Удивительно, что мы, американская молодежь, вообще еще способны дать шенкелей… Конечно, эти самые «лошади» еще имеются под капотами «бьюиков» и «понтиаков» – именно их предпочитает такое множество моих соотечественников. Но эти «лошади» не для меня. Они крадут загар моих щек и худощавость моих рук и ног. Том Ли или Пит Хёрд никогда не нарисуют меня стоящим у этого забора, если я усядусь в «эльдорадо», «старфайр», «ривьеру» или «мустанг», сколь привлекательно бы ни изогнули металл».

Белоснежка спустила свои черные как смоль волосы из окна. Это было в понедельник. Ее волосы выпорхнули в окно. «Я могу запустить на своих волосах воздушного змея, такие они длинные. Ветер унесет воздушного змея в голубую высь, и красное змея будет на голубом выси, и тут же будут парить мои волосы, черные как смоль. Выглядит желанно. Это очень, насколько я помню, древний мотив – длинные волосы, струящиеся из высокого окна, в том или ином варианте он прослеживается во многих культурах. Теперь я его воссоздаю – к изумлению плебса и обновлению моей чувственной жизни».

Президент выглянул в окно. Он был не очень доволен. «Я беспокоюсь за Билла, Хьюберта, Генри, Кевина, Эдварда, Клема, Дэна и их любимую – Белоснежку. Я чувствую, у них не все в порядке. И теперь, устремляя свой взор над этим зеленым газоном и этими прекрасными розовыми кустами в ночь, в желтеющие здания, в падающий индекс Доу-Джонса, в вопли обездоленных, я озабочен. Мне есть о чем беспокоиться, однако я беспокоюсь и о Билле с парнями. Потому, что я – Президент. Наконец-то. Президент всей этой ебаной страны. А они американцы, эти Билл, Хьюберт, Генри, Кевин, Эдвард, Клем, Дэн и Белоснежка. Они американцы. Мои американцы».