"Николай Андреевич Римский-Корсаков. Летопись моей музыкальной жизни " - читать интересную книгу автора

объяснял мне форму сочинений и инструментовку. От него я услышал совершенно
новые для меня суждения. Вкусы кружка тяготели к Глинке, Шуману и последним
квартетам Бетховена. Восемь симфоний Бетховена пользовались сравнительно
незначительным расположением кружка. Мендельсон, кроме увертюры "Сон в
летнюю ночь", "Hebriden" и финала октета, был мало уважаем и часто назывался
Мусоргским "Менделем". Моцарт и Гайдн считались устаревшими и наивными;
С.Бах - окаменелым, даже просто музыкально-математической, бесчувственной и
мертвенной натурой, сочинявшей как какая-то машина. Гендель считался сильной
натурой, но, впрочем, о нем мало упоминалось. Шопен приравнивался
Балакиревым к нервной светской даме. Начало его похоронного марша (b-moll)
приводило в восхищение, но продолжение считалось никуда не годным. Некоторые
мазурки его нравились, но большинство сочинений его считалось какими-то
красивыми кружевами и только. Берлиоз, с которым только что начинали
знакомиться, весьма уважался. Лист был срав- нительно мало известен и
признавался изломанным и извращенным в музыкальном отношении, а подчас и
карикатурным. О Вагнере говорили мало. К современным русским композиторам
отношение было следующее. Даргомыжского уважали за речитативную часть
"Русалки"; три оркестровые его фантазии считали за курьез и только
("Каменного гостя" в ту пору не было) романсы "Паладин" и "Восточная ария"
очень уважались; но в общем ему отказывали в значительном таланте и
относились к нему с оттенком насмешки. Львов считался ничтожеством.
Рубинштейн пользовался репутацией только пианиста, а как композитор считался
бездарным и безвкусным. Серов в те времена еще не принимался за "Юдифь", и о
нем молчали.
Я с жадностью прислушивался к этим мнениям и без рассуждения и
проверки вбирал в себя вкусы Балакирева, Кюи и Мусоргского. Многие суждения
были, в сущности, бездоказательны, ибо часто чужие сочинения, о которых
говорилось, игрались для меня только в отрывках, и я не имел понятия о
целом, а иногда они и вовсе оставались мне неизвестными. Тем не менее, я с
восхищением заучивал упомянутые мнения и говорил их в кругу прежних
товарищей, интересовавшихся музыкой, как твердо убежденный в истине.
Балакирев сильно полюбил меня и говорил, что я как бы заменил ему
уехавшего в то время за границу Гуссаковского, на которого все возлагали
большие надежды. Если Балакирев любил меня как сына и ученика, то я был
просто влюблен в него5. Талант его в моих глазах превосходил всякую границу
возможного, а каждое его слово и суждение были для меня безусловной истиной.
Мои отношения к Кюи и Мусоргскому были, несомненно, не столь горячи, но, во
всяком случае, восхищение ими и привязанность к ним были весьма значительны.
По совету Балакирева я
принялся за сочинение первой части симфонии es-moll из имевшихся у меня
зачатков. Вступление и изложение тем (до разработки) подвергались
значительным замечаниям со стороны Балакирева; я усердно переделывал. На
праздник Рождества я уехал к родителям моим в Тихвин и там сочинил всю 1-ю
часть, которая и была одобрена Балакиревым и оставлена им почти без
замечаний. Первая попытка инструментовать эту часть затруднила меня, и
Балакирев инструментовал мне первую партитурную страницу вступления, после
чего работа пошла лучше. По мнению Балакирева и других, я оказался способным
к оркестровке6.
В течение зимы и весны 1862 года я сочинил скерцо (без трио) к своей
симфонии и финал, который в особенности одобрили Балакирев и Кюи. Сколько