"Дмитрий Ризов. Речка " - читать интересную книгу автора

как остроумно определил первоначальное детство писатель В. В. Розанов,
таково, что потом ярче помнишь, как вываживается клюнувший на кузнечика язь
из кипящего мельничного омута, чем как жили и работали окружающие взрослые
люди, то есть в эти военные годы почти сплошь - женщины...
Солнце появляется в Бугуруслане, вставая из-за горы. В этот миг и гора
и небо над горой в серебряной дымке.
Черви накопаны еще вчера, плотно закрытая банка с ними под кустом
кровохлебки у порога. Удочку - в руки, банку с червями - в сумку и - на
мельницу. Дразнящий, восточный какой-то запах цветущего чертополоха.
Штурмуешь гору, карабкаешься к вершине, почти припадая лицом к земле. На
горе лоснящаяся скользкая трава, короткая, как волос на крупе лошади. Пахнет
полынью. А в раю будут комары? Без комаров что за рыбалка? Быть может, в раю
и водяных мельниц не будет? Ну тогда пусть обходятся там без меня! К вершине
холм положе. Серо-зеленые с шикарными огненно-красными мантиями подкрылий
кузнечики. Вот один взлетает и садится, в этот миг я его накрываю ладошкой
и - в бутылочку.
На вершине горы оглядываюсь... Город. Крыши, крыши в пазухе гор, густая
зелень, улицы, как аллеи. На кладбище, отсюда оно как сад, - голубой купол
церкви. О, городок мой дубовый, Бугуруслан! Я смеюсь от счастья видеть тебя.
Но не подумайте, что если дубовый - значит, крепкий, кряжистый. Дубов в
лесах вокруг Бугуруслана много, но вот таких, которые были бы пригодны на
кряжистые дома, почти нет - все вилеватые, срубы из них нужно еще промазать
глиной, смешанной с конским навозом.
А вот и крутой противоположный склон горы. Останавливаюсь,
ошеломленный. Так вот за что полюбил места эти на всю жизнь мальчик Сережа
Аксаков: перед глазами захватывающий дух простор, заполненный синеватой
дымкой, складки земли, холмы, как выдвижные, выступают "раскатом" один из-за
другого, курчавые кроны деревьев в уреме, желтые и зеленые клинья полей,
петли двух речек: Кинеля и Мочегая, место их слияния. Вырезать бы острым
точным взглядом из пространства куб, и чтобы сиюминутность трепетала внутри
его, чтобы тянулась она и тянулась, и не кончалась, и все летела в этом
хрустальном, заполненном синеватой дымкой кубе птица, так и не выходя за его
пределы, и облака клубились, и две речки внизу, и все-все как сейчас: звон
насекомых, посвистывание ветерка в ореховой удочке, рубашонка трепещет на
худеньких плечах... Вон далеко внизу на Мочегае мельница в окружении тополей
и ветел. Ах, раскинуть бы руки, подпрыгнуть и поплыть бы - сам как птица, -
слыша внизу лягушачьи хоры, перепелиное "поть-полоть" - и прямо к
мельнице... И я лечу вниз опасной крутой тропой, усыпанной жесткой крошкой
красной глины.
За спиной осталось могучее тело горы. Течение движет, водит, трясет
торчащие из воды кустики. Запахи: ветлы, тальника, каких-то трав, серого
известнякового песка, речной воды, водорослей на отмели, муравьиной
кислоты... Отщипываю и бросаю в воду корочку: мое жертвоприношение речке. И
главные жрецы ее - тут как тут. Имя им густера. Кажется, вся речка от
истоков до устья занята одной сплошной многомиллиардной стаей густеры. Еще
мы ее зовем синтей, а по Сабанееву она просто уклейка. Но ее так густо
здесь, что по-нашему она все-таки густера. Долбит, кружит, гоняет она
брошенную мною в воду корочку, вода кипит от невообразимой суеты. И вдруг -
уу... ух! - мелькнул оловянной тенью судак, метнулась серебряным фонтаном во
все стороны густера; и снова пляска вокруг корочки, и снова - уу... ух!