"Жан Мари Блас де Роблес. Память риса" - читать интересную книгу автора

обнажается здесь во всей своей полноте. Оставляя другим вопрос относительно
важности или вероятности эпизодов, содержащихся на этой паре страниц, я
сохраню лишь чувство симпатии, охватившее меня при их чтении, единства с
человеком, заботы которого разрушили разделяющую нас стену многих веков
истории.
Итак, я представляю вам в переводе этот дневник, являющийся как бы
эпилогом манускрипта и путешествий автора. Желая передать скорее смысл, чем
язык, я намеренно отказался от архаизмов. Еще я позволил себе добавить пару
примечаний, которые, как мне кажется, сделают текст более доступным.


Дневник Дэвида д'Эшби

Флоренция, 17 января года 1347

Сегодня, на тридцать пятом году жизни, через много месяцев после
возвращения из Катая1, беру я в руки перо, чтобы описать, что произошло со
мною здесь, в этом городе гения и света, где я остановился только лишь для
того, чтобы продиктовать мои сообщения о своем путешествии. Для этого мне
придется отступить к временам моего пребывания в Индии и рассказать
вначале, каким образом стал я обладателем определенного мешочка риса. В
течение восьми лет, пока я жил в той стране, моим профессором был старый
ученый, китаец2, учитель Шань, который умело и с огромным терпением
посвящал меня во все сложности своего языка. Вскоре, как говорится в его
стране, "его правая рука царапнула сердце мое", и он стал одним из самых
истинных друзей, которых позволила мне встретить судьба. За неделю до моего
отъезда этого человека посадили в тюрьму под позорным обвинением в
предательстве, а затем осужден на продолжающееся три дня разрезание живьем
на куски, законченное отрубанием головы. (Хирургическое мастерство палача
стоило оценить, как заверил меня один из дворцовых чиновников, но легко
можно понять, что я отказался наблюдать за пытками). Учителя Шаня обвиняли
в том, что он провозглашал взгляды, не соответствующие религии самого
Великого Хана. Мои просьбы о помиловании закончились жалким поражением. Не
имея возможности сделать что-либо, я решил в последний раз посетить моего
друга в тюремной камере. Он сидел на корточках в тесной и нездоровой
клетушке, ничем не уступающей самым отвратительным лондонским ямам короля
Эдуарда, с огромным достоинством, несмотря на тяжелое ярмо, опирающееся на
шею и удерживающее руки на высоте плеч в причиняющей боль позиции. Вид
этого несчастного старца, его худого тела, отданного на пожрание червям и
нездоровым миазмам, стиснул сердце мое...
Когда я вошел, учитель Шань не сделал ни малейшего движения, никакое
чувство не тронуло его черт. Он всего лишь открыл глаза, потом закрыл их. В
подобной ситуации трудно найти подходящие слова, которые имели бы смысл
пред неизбежностью смерти, поэтому я молча уселся напротив. Спустя довольно
долгое время Шань снова открыл глаза и начал внимательно всматриваться в
меня, как будто еще раз пытался углубить истинную суть моей личности и моих
чувств. Во время наших дружеских дискуссий я часто выявлял ему мои самые
тайные сомнения, ту душевную боль, которую желал успокоить, принимая на
себя миссию в чужие земли. Путешествие подарило мне множество образов,
знаний, неизвестных обычаев, но, что касается принципиальных вопросов,