"Виктор Робсман. Живые видения" - читать интересную книгу автора

заводе за жалование. Был он человеком полезным и нужным, и его терпели, хотя
от социализма он не приходил в восторг; он все еще любил свой дом, свою
семью, любил вкусно поесть и сладко поспать, и не задумывался над тем, как
сделать счастливым все человечество. - Да, это очень печально, очень
печально... - повторял он без всякого чувства, выслушивая наш рассказ о
павшей кобыле. - Ну, что лошадь! - продолжал он, провожая нас к себе
домой. - На селе теперь и живых мужиков мало осталось... К нам пригоняют на
время сева из города счетоводов и машинисток... Жалко смотреть, как они
обращаются с землей... Дома у него было покойно, тихо; все здесь напоминало
старинную усадьбу, уцелевшую от поджогов, но очень запущенную, как будто не
жилую. В большой столовой, рассчитанной, вероятно, на семью из трех
поколений, стоял голый стол из красного дерева; тяжелый буфет подпирал
стену, вдоль которой прятались, как краденные, разнообразные стулья, среди
которых были и редкие для советского времени стулья с мягким сидением, со
спинкой и ножками из гнутого дерева, словно выставленные на продажу
коллекции редкостей. - Вот, - говорил он весело, - выбирайте себе стул по
вкусу и садитесь поближе к столу... Мы вас сегодня хорошо накормим... - и
пошел звать жену и дочь. Но очень скоро вернулся сконфуженный. - Горе мне с
этими женщинами! - воскликнул он, как актер на сцене. - Напрасно я им сказал
о вас; теперь все зеркала перебьют, пока оденутся... Они ведь тоже
несчастные - всегда со скотиной, а человека не видят... Однако, не успел он
рассказать нам все, что хотел, о женских нравах, как в столовую вошла его
жена, не старая еще, но уже поблекшая, принуждавшая себя смеяться, даже
когда не было ей весело. И эта гримаса делала некрасивым ее красивое лицо.
Она, видимо, хотела понравиться нам и спешила рассказать о себе как можно
больше, выставляя себя с выгодной стороны. - Как приятно встретить
интеллигентных людей, - говорила она упавшим голосом. - Я раньше тоже была
интеллигентная и все принимали меня за дворянку, а теперь все принимают меня
за доярку... - и она с усилием засмеялась. - Вы не подумайте, что я отсталый
человек, с предрассудками; я всегда на общественной работе, и дочь моя в
комсомоле. Но мне все же очень трудно понять, почему теперь нигде нельзя
услышать хорошего слова? Поверьте мне, я скучаю не по людям, а по хорошим
словам. Везде теперь только и слышишь ругань и грязную брань, и все
стараются превзойти друг друга в сквернословии, точно плохие слова лучше,
чем хорошие... А вот дочь моя не похожа на меня, ей решительно все равно,
каким языком с ней разговаривают. Более того, ее обижают нежные, ласковые
слова больше, чем заборная брань. Она кричит на меня, когда я пытаюсь ее
приласкать. - Что это ты на меня наговариваешь! - запротестовала она, как-то
внезапно появившись в столовой, словно из-под земли. Рыжие волосы на ней
горели, что-то мальчишеское было в ее краснокожем лице, покрытом веснушками,
а высоко поднятая грудь тяжело перемещалась при каждом движении, как у
кормящей женщины. Это была здоровая девица, полная еще неизрасходованных сил
и желаний. Она имела привычку прищуривать свои светлые глаза, как будто
присматриваясь к чему-то, и, в то же время, не прекращала говорить: - Одни
родители относятся к своим маленьким детям, как к большим, а другие - к
большим, как к маленьким. Мои родители все еще относятся ко мне, как к
маленькой, а мне их сюсюканье противно и гадко... Я всегда на активной
работе среди рабочих и мужиков, и меня больше ничем удивить нельзя... Я
давно заметила, что чем человек обходительней и осторожней в выборе слов,
тем он фальшивей, хитрей и подлей... Все примолкли, никто не решался