"Багровое око" - читать интересную книгу автора (Уолмер Даниэл)

Глава 5. Возвращение Кельберга

Было утро, как и обещала девочка. Не слишком раннее, но еще свежее. Шумри чувствовал себя так, словно только что проснулся и поднялся с гамака в зачарованном лесу Алмены. Он стоял перед входом в замок барона Цальса, на том же самом месте, где совсем недавно пытался разговорить стражника. Две фигуры с алебардами по-прежнему охраняли обитую медью дверь.

Подойдя ближе, он увидел, что правый стражник был тот же самый — с перебитой переносицей и рыжеватыми ресницами над преданно-тупыми, водянистыми глазами. Только от молодости его не осталось и следа. По грубым морщинам, избороздившим лицо, по густой проседи было видно, что ему не меньше пятидесяти.

Значит, сестренка Алмены наконец-то перестала забавляться с ним! Он у себя на родине. Он в сегодняшнем дне. Где-то — не слишком далеко отсюда — умирает от его предательства Илоис…

Хотя сердце его грохотало, как бешеное, Шумри принял самый непроницаемый вид. Он подошел к знакомому стражнику и заговорил, стараясь взять тон властный и решительный.

— Любезный! — высокомерно обратился он к нему. — Перед тобой — известный целитель из Кофа. Доложи обо мне своему господину. Скажи ему, что я сумею вернуть здоровье его дочери.

Стражник покосился на него с подозрением. На миг Шумри показалось, что он сейчас рявкнет: «Убирайся отсюда, безродный бродяга! Какой ты целитель?! Я помню, как ты вчера насмехался надо мной!» Но то, что для Шумри произошло лишь вчера, для стражника было незначительным эпизодом двадцатипятилетней давности, и он, конечно же, ничего не вспомнил. Подозрения его вызывала внешность Шумри. Известному целителю полагалось бы одеваться получше. Да и золотых украшений — знаков достоинства и богатства — на нем что-то не видно. Впрочем, может быть, в Кофе так принято среди врачей: носить белую ткань вместо камзола и синие камни на шее вместо золота и серебра?..

— Я позову моего хозяина, — сказал страж неохотно, — только учти: если ты один из тех шарлатанов, что пользуются его несчастьем, чтобы выкачать побольше денег, то лучше проваливай сразу! Мой хозяин научился распознавать таких с первого взгляда! Он только взглянет — и тут же велит заняться тобой мне и моим приятелям!

— Не беспокойся, — надменно успокоил его Шумри. — Ни тебе, ни твоим приятелям не придется трудиться, выгоняя меня.

Стражник ушел и тотчас вернулся, приказав Шумри идти за ним в покои барона. Он провел его через анфиладу комнат и залов, богато украшенных, но запущенных, словно хозяйский глаз давно не скользил по их стенам, лепным украшениям и обивке мебели. У порога одной из комнат стражник остановился, приоткрыл дверь и, почтительно поклонившись, пропустил целителя внутрь и оставил наедине с бароном.

Прежде всего Шумри поразил контраст: совсем недавно он видел его лицо, пышущее молодостью и жизненной силой. Серые глаза смотрели горделиво и властно, богатый зеленый камзол облегал широкие плечи, городской люд клонился и расступался перед копытами его холеного вороного коня. Теперь перед ним был глубокий старик. Он изменился гораздо больше, чем стражник. Видимо, не только время трудилось, испещряя морщинами лицо, притушивая блеск глаз, пригибая к земле плечи и голову, но и большое горе. Правда, выражение лица не стало менее надменным, менее высокомерным, но надменность эта казалась ширмой, за которой скрывается усталость раздавленного судьбой человека.

Отец Илоис смотрел на него пристально и недоверчиво. Множество лекарей перебывало в его замке, и каждый клялся исцелить его дочь, единственное по-настоящему дорогое ему существо, но с каждым днем Илоис становилось все хуже, она медленно и безропотно уходила в мир серых теней… Вот пришел еще один. Не прогнать ли его сразу? Правда, на шарлатана, искателя легких денег он не похож, но на ученого целителя похож еще меньше.

Странный, загорелый до бронзовой смуглоты чужеземец в белой полотняной тоге, с цитрой за плечами, с синим ожерельем на шее и глазами, горящими таким напряжением, словно что-то важное должно сейчас свершиться в его судьбе. Кажется, где-то он уже видел это лицо, эти выразительные глаза, но очень давно, не вспомнить где и когда…

Барон кивком головы указал Шумри на кресло перед собой.

— Я почти не надеюсь, что кто-нибудь или что-нибудь сможет помочь моей дочери, — сказал он, закончив разглядывать странного посетителя. — Надежда иссякла в моей груди, как иссякает ручей в засуху. Илоис болеет уже десять лет. Самые знаменитые врачи Немедии и Аквилонии пытались ее лечить. Я платил им огромные деньги. Приходили вендийские и кхитайские знахари, такие же странные, что и ты. Колдуны с далекого севера и с крайнего юга трещали над ней своими трещотками и обкуривали травами. Но все они только еще больше изнуряли ее и уходили, звеня полученным от меня золотом. Давно уже я перестал платить лекарям. И ты, чужеземец, если надеешься что-либо получить от меня, лучше уходи сразу. Я заплачу тебе очень много, я забросаю тебя золотом, но только тогда, когда я увижу свою дочь здоровой.

— Не будем пока говорить о плате, — сказал Шумри. — Я хотел бы услышать от вас поподробнее о ее болезни.

— О чем тут рассказывать? — Старик нетерпеливо вздохнул. — Илоис заболела, когда ей было всего пятнадцать. Некоторые, например, сестра моей жены, а также кормилица дочери говорят, что это случилось оттого, что ее бросил жених. Но это глупые бабские выдумки! Жених ее был мальчишка, презренный, трусливый и слабый, испугавшийся выступить на рыцарском турнире и сбежавший из дома. Он опозорил и огорчил своего почтенного отца, он вызвал волну насмешек в среде знатной молодежи, но при чем же здесь моя дочь? Избавившись от подобного жениха, можно лишь возрадоваться да поблагодарить милосердного Митру за то, что не допустил ее стать женой ничтожества!

— Но, может быть, ваша дочь любила своего жениха, — осторожно предположил кофский целитель, стараясь, чтобы румянец, выступивший на его скулах, можно было отнести за счет сочувствия и желания как можно лучше разобраться в причинах болезни.

— Любила?!.. — Барон затрясся, издавая кашляющие звуки, что должно было означать саркастический смех. — Да она и видела-то его один или два раза!

«Три! Три!» — чуть не поправил его Шумри, но благоразумно сдержался.

— Впрочем, ничтожество это не заслуживает столь долгого о нем разговора… Болезнь моей дочери развивалась постепенно. Сначала мы думали, что она просто скучает в девичестве. В семнадцать лет ее выдали замуж, и, клянусь Митрой, любая девушка была бы в восторге от такого супруга. Доблестный воин, знатен, богат и отменно хорошо собой! У них родились двое прекрасных мальчишек, и я уже успокоился за ее судьбу, как вдруг, через три года после свадьбы муж ее потребовал, чтобы она оставила его и вернулась в родительский дом. Он заявил, что не может жить дальше с женой, которая в супружеской постели холодна и недвижна, как гиперборейский лед, которая может целыми днями сидеть, глядя в окно и не произнося ни слова, которая отказывается украшать собой пиры, балы, охоты и прочие благородные развлечения, а если после долгих уговоров и приходит на пир, то у добрых его друзей кусок не лезет в горло от ее бледного и умирающего вида. Спустя полгода он женился на другой женщине, которая, как говорят, хорошо заботится о сыновьях Илоис… Дочь же моя вот уже пять лет живет со мной в этом замке. Последние два года она почти не встает с постели… Ну, а теперь мы пойдем к ней, и если ты действительно хороший лекарь, чужеземец, ты расскажешь мне о ней больше, чем я тебе.

Барон встал, и Шумри поднялся следом за ним. От мысли, что сейчас он увидит Илоис, ноги отказывались ему подчиняться. Нет, надо как-то подготовить к этому моменту и ее, и себя., Тем более, что встречаться придется в присутствии ее отца.

— В моей целительской практике я применяю не один метод, но несколько, — важно сказал он барону. — Возможно, один из них не приведет к цели, тогда поможет другой или третий. Начать бы я хотел, используя целительную силу музыки.

— Как тебе будет угодно, — пожал плечами барон. Они поднялись по ступеням винтовой лестницы на верхний этаж замка и остановились у одной из дверей.

— В целях лучшего лечебного воздействия больная вначале не должна видеть меня, но только слушать музыку, — сказал Шумри.

— Хорошо, — согласился барон. — Я задерну полог на ее кровати. Он из плотного бархата, она не увидит тебя.

С бьющимся до боли в ребрах сердцем Шумри шагнул в округлую полутемную комнату с узкими окнами, сквозь синие и зеленые стекла которых пятнами падал на пол слабый свет. Темный бархат скрывал от него постель, на которой лежала та, о ком он думал каждый миг своей жизни.

Барон, стоявший у изголовья дочери, сказал ей тихо несколько слов, затем вернулся к целителю и кивнул головой.

Шумри снял с плеча цитру, чей голос был настроен нежными и чуткими руками Алмены.

Сначала он просто вызывал к жизни мелодии, приходившие ему на ум, какие он слышал в своих бесчисленных странствиях. Какие впитывал в себя ветер, проносящийся по степям, горам и джунглям, пинающий перекати-поле, срывающий желтые орхидеи, путающий плети лиан… Потом он перешел к напевам родной Немедии. Он пел колыбельные, которыми немедийские матери уводят в сон своих маленьких детей, он пел огневые песни, которыми укрепляют свой дух воины перед битвой.

У старого барона помягчели и прояснились глаза. Он на цыпочках подошел к постели дочери и заглянул за край полога. Вернувшись к Шумри, он знаком повелел ему нагнуть голову и прошептал на ухо:

— Она плачет! Я не видел ее слез уже несколько лет. Может быть, ты сыграешь что-нибудь веселое?

Шумри, не прерывая игры, так же шепотом ответил:

— Это хорошо, что она плачет! Пусть! Слезы тоже иногда бывают лекарством: они омывают и очищают душу, как летний дождь очищает лицо земли.

Теперь из-под пальцев его полилась любовная песня, та, что он играл и пел когда-то для Илоис. Это было в последнюю их встречу, когда ошеломительное открытие взаимной любви бросило их друг к другу. Тогда его качало от хмеля и счастья, и голос его прерывался, и слова путались, но Илоис сказала, что более прекрасной песни не слышала никогда.

То была история о двух влюбленных, которым судьба не дозволяла соединиться. Решив покинуть этот мир, они выбирают, как сделать это красивее всего. Ринуться ли с высокого утеса, чтобы несколько мгновений пожить, как птицы, белые смелые птицы, не ведающие забот… спрыгнуть ли с борта лодки далеко от берега, чтобы в зеленой воде ощутить себя рыбами, вольными и прохладными, не знающими тоски… Или же остаться людьми и в последний свой миг и насмотреться на алый, на царственный и горячий цвет собственной крови, истекающий из раны в груди…

Внезапно песню прервал донесшийся из-за синего полога негромкий вскрик. Старый барон ринулся туда, и комнату потряс рев, полный отчаянья и бешенства.

— Ты убил ее!!! О, ты убил ее, мою дочь!..

Шумри выронил цитру и подбежал к постели. Он увидел Илоис, очень бледную и очень худую. Глаза ее были закрыты, под левой грудью на белой рубашке расплывалось алое пятно, а в складках белья лежал небольшой кинжал, выпавший из ее пальцев.

— Презренный обманщик! Наглый шарлатан! Я выдумаю для тебя самые страшные пытки! — кричал вне себя старик, потрясая жалкими сморщенными кулаками.

Присмотревшись, Шумри с огромным облегчением увидел, что Илоис не мертва, но лишь в обмороке. Рана ее показалась страшной только с первого взгляда. Тонкой синеватой руке с прозрачными пальцами не под силу было сжать рукоять как следует и нанести смертельный удар.

Шумри хотел было перевязать ее рану, оторвав кусок простыни, но обезумевший старик оттолкнул его. На крики барона сбежалась стража.

— В темницу его! Он убил своей музыкой мою дочь! Хватайте его и вяжите крепче, крепче!!!

— Подождите! — Шумри едва успел сорвать с шеи ожерелье Алмены и вложить его в недвижную ладонь Илоис. — Неужели вы не видите: она вовсе не умерла! Ее рана не опасна, она всего лишь потеряла сознание!..

Но стражники, повинуясь воплям своего господина, навалились ему на плечи и руки и поволокли к дверям.

— Обещайте мне, — кричал упирающийся Шумри барону, — что вы наденете его камни ей на шею! Они обладают целительной силой! Они обязательно ей помогут! Если же не помогут — казните меня!..

— Я обещаю тебе!.. — кричал старик в ярости пытаясь разорвать на себе парчовые одежды. — Я обещаю, что эти камни будут на твоей шее, когда ты повиснешь вниз головой! Я обещаю такие пытки, которым удивятся даже в Кхитае!..

Целителя из Кофа вытащили за дверь и поволокли вниз по лестнице.

— Сторожить как следует! Не спускать с него глаз ни на миг! И не вздумайте его казнить, пока я не придумаю ему самую страшную казнь! Я, я, я! — до утра буду выдумывать ему казнь!!! — задыхаясь и хрипя, наставлял стражников бегущий следом барон.

Он затих, только когда за Шумри захлопнулась тяжелая дверь темницы.

Когда барон на дрожащих старческих ногах поднялся в комнату дочери, его ожидало новое потрясение. Илоис пришла в себя. Не обращая внимания на струящуюся из неглубокой раны кровь, она рассматривала синие камни, оказавшиеся в ее ладони.

— Что это такое, отец? — спросила она.

Барон уже забыл звук ее голоса — так давно Илоис не разговаривала ни с ним, ни с кем-либо другим.

— Это… это… — забормотал он, протягивая к камням трясущиеся руки, — это талисман проклятого кофского колдуна… Отдай их мне! Я выброшу их в реку… Их колдовство принесет тебе вред!..

Но Илоис крепко сжала прозрачную ладонь с камнями и покачала головой.

Шумри оказался в каменном мешке, почти таком же, как тот, куда бросили его в мире с фиолетовой кровью. Единственное отличие — хлеб, кусок которого швыряли ему раз в день, был съедобным.

Его держали в камере смертников, потому что барон собирался казнить его самой лютой и страшной казнью на следующее же утро. Но память старика и его рассудок, подточенные долгими годами тревоги за жизнь дочери, были уже не те, что прежде. Проснувшись утром, барон был в полной уверенности, что кофийский шарлатан, заставивший его испытать такой ужас и такое отчаянье, уже предан мучительной смерти. Правда, он не очень помнил, какой именно, но это было и неважно. Даже если его подвергли не слишком изощренному виду казни, особой беды в этом не было: ведь Илоис не умерла. Больше того, она встала с постели!

Прилежная стража продолжала сторожить узника, как было ей приказано, ни на миг не спуская с него глаз. Возможно, у начальника стражи и мелькала мысль, что барон выдумывает способ казни уж слишком долго, но, как полагается хорошо вышколенному слуге, он не позволял себе задавать хозяину лишних вопросов.

Шумри потерял счет дням, проведенным в полной тишине и тьме, нарушаемой лишь раз в день лязгом засовов и грохотом открываемой двери, когда ему приносили кусок хлеба и кружку воды. Ни отсутствие света, ни затхлость воздуха, ни каменный пол, ни голод не мучили его с такой силой, как мысль о том, что Илоис пыталась покончить с собой от звуков его музыки. Но почему? Если тема песни натолкнула ее на мысль, что многолетнюю муку можно пресечь одним решительным ударом, — тогда Шумри виноват лишь в том, что не подумал хорошенько, прежде чем запеть. Но если она узнала его? По той же песне, по голосу, по интонациям, по забившемуся сердцу?.. Конечно же, она узнала его, не могла не узнать! И воспоминание о его предательстве было таким мучительным, что вынести его она не смогла. Не смогла, не захотела дышать одним воздухом с трусом и предателем…

В таком случае она никогда не сможет его простить.

И не помогут даже синие камни Алмены.

Илоис встала с постели. На третий день после того, как синие камни согрелись на ее худой шее, она окрепла настолько, что смогла выйти в сад.

Старый барон возносил искренние благодарения Митре. О кофийском целителе он старался не вспоминать. Конечно, он не мог не связывать улучшения состояния дочери с его коротким и нелепым визитом, но думать об этом, останавливать свое внимание он себе не позволял. Иначе что-то похожее на укоры совести могло омрачить его радость, что было бы совсем некстати.

Все домашние, все слуги пребывали в радостном возбуждении, ходили на цыпочках, стараясь предупредить каждое желание выздоравливающей. Но никаких особых желаний у нее не было. Разве что только одно.

В тот день, когда она смогла выйти в сад, Илоис спросила отца.

— Скажи, куда делся человек, который пел мне и который оставил синие камни?..

Барон замялся. Сказать дочери, что он велел казнить человека, вернувшего ей желание жить, он не осмелился.

— Этот проходимец… он назвался целителем из Кофа… Он обещал тебя вылечить, но от его музыки ты еще больше расстроилась и… и чуть было не…

Она смотрела на отца с таким напряженным вниманием, покачиваясь от слабости, затаив дыхание… что ложь давалась ему с большим трудом.

— …Он сразу же ушел из замка, испугавшись того, что случилось с тобой. Оставил свои камни, чтобы хоть немного смягчить мой гнев…

— Где он сейчас?!

— Откуда же мне знать?.. Шляется где-нибудь… Пытается вытянуть деньги из доверчивых простаков…

Он видел по глазам дочери, что она не верит ему, но ничего более убедительного в голову не приходило.

Илоис отошла, промолчав, но на следующее утро обратилась к нему снова.

— Отец, ты сказал мне неправду. Человек, оставивший мне камни, не мог уйти. Что с ним?

На этот раз ее непонятная настойчивость вывела барона из себя. Расшатанные переживаниями и возрастом нервы старика не выдержали.

— Да, я сказал тебе неправду! — запальчиво и раздраженно воскликнул он. — Барон Цальс покривил душой, впервые в жизни! Не хотелось огорчать любимую доченьку!.. Его нет больше, этого кофийского шарлатана! Я приказал казнить его мучительной казнью за то, что он посмел расстроить тебя!..

— Это неправда, — прошептала Илоис.

— Правда! Правда! Вот это-то как раз и правда!.. — Старик даже притопывал ногой, словно раскапризничавшийся ребенок.

Через мгновение он уже пожалел об этом. Но было поздно — Илоис ушла.

Спустя недолгое время барон узнал от домашних, что дочь его снова слегла и снова перестала отвечать на вопросы и разговаривать.

Шумри знал, что если он не найдет способа выбраться из своей темницы в ближайшее время, Илоис умрет. Правда, она могла умереть и в том случае, если он обретет свободу. Разве не под воздействием его песни она едва не лишила себя жизни?.. Если б ее исхудалая рука оказалась сильнее… И что за злая звезда висит над его головой, что за рок такой, заставляющий приносить несчастья всем, с кем пересекается его путь? Недаром Конан как-то засомневался, не демон ли он. Выбрать для умирающей девушки песню о двух самоубийцах! Вряд ли на это был бы способен кто-нибудь, кроме него. Кроме Кельберга, не ставшего рыцарем, Кельберга, загубившего свою любовь, Кельберга, не сумевшего за время своих долгих странствий обрести хоть каплю мудрости…

Эти отчаянные и безнадежные мысли захлестывали Шумри, перемежаясь с безумными проектами побега из каменного подземелья. О, если бы на его месте был Конан! Уж верно, могучий и бесстрашный варвар не стал бы валяться на гнилой соломе, предаваясь угрызениям совести и бесплодным мечтам. Он бы действовал!

Шумри старался представить себе как можно живее и подробнее, что стал бы делать на его месте киммериец, чтобы обрести свободу. Прежде всего он замолотил бы крепкими кулаками в дверь…

— …Проклятье! Вы что там, спите, грязные отродья Нергала!!! — от мощных ударов обитая медными листами дверь мелко трясется. — Сейчас же отворите! Слышите!!!

— Ну, чего тебе там? — ворчит стражник, отодвинув засов и настороженно вглядываясь во тьму камеры.

— Это что тут, по-твоему, а?!.. — надрывается с возмущением узник.

— Где?.. Что?..

— А ты посмотри! Посмотри вот сюда! — Конан ожесточенно указывает рукой в угол камеры. — Это что, по-твоему, сонная туша, ленивый выкормыш Эрлика?!

Стражник пытается рассмотреть, что именно вызвало столь безудержный гнев пленника, но кроме гниловатой трухи на полу не видит ничего. Он шагает вперед и наклоняется, на миг забыв об осторожности. Этого мига достаточно, чтобы ладонь киммерийца, ребром обрушившаяся на шею, лишила его сознания. Даже не вскрикнув, стражник валится лицом в тот угол, который тщетно пытался рассмотреть.

Конан выхватывает у него из рук копье с медным наконечником и выбегает в коридор, не забыв плотно задвинуть засов на двери темницы, которая мгновенье назад была его собственной, теперь же стала принадлежать другому. Как всегда, после периода неподвижности и вынужденного бездействия ярая молодая сила так и бурлит в нем. Еще двое стражников, на свою беду встретившиеся ему в коридорах подземелья, тоже не успевают понять, что произошло — пронесшийся на полной скорости мимо них киммериец лишает обоих способности двигаться…

Миновав галерею, оставив за собой длинные ряды комнат с застывшими, как разодетые изваяния, слугами, он взлетает по винтовой лестнице и рывком распахивает дверь.

— Вот и я!.. — на радостном выдохе восклицает Конан.

Илоис поворачивается к нему…

Конан… Но отчего же Конан? Это он, Шумри, должен расшвыривать, как соломенные чучела, стражников, взлетать по винтовой лестнице и рывком распахивать дверь. Но для него проделать все это немыслимо. Невозможно…

Яростный и веселый голос спутника и побратима стихал в его ушах. Мускулистые руки, ловко орудующие чужим копьем, переставали мелькать под закрытыми веками. Конан уходил.

И тогда появлялась Алмена.

«Алмена, Алмена, — тихо и настойчиво спрашивал у нее Шумри, — что бы ты стала делать, очутившись на моем месте, в этой безысходной тьме?..» Алмена улыбалась светло и грустно, она проводила ладонью по сырым стенам; казалось, от пальцев ее исходит сияние, и влага на камнях искрится, как луговая роса. «Прости меня, Алмена, — бормотал Шумри, уже не отличая мечту от действительности, — конечно же, ты не можешь оказаться на моем месте. И представить трудно, чтобы ты спела умирающей девушке песню о самых красивых способах смерти. Но — все-таки! — помоги мне, подскажи мне, как быть».

Алмена подходила к дверям, прижималась лбом к холодной меди и вслушивалась. Шумри знал, что она внимает не шорохам, лязгам и крикам, доносящимся из подземных коридоров, но слушает то, что творится в голове охраняющего дверь стражника. Шумри становился рядом и пытался сделать то же самое. Как она говорила?.. Чтобы услышать чужие мысли, надо перестать бояться, что кто-то узнает, чем полна твоя собственная голова.

О, он давно уже не боится! Еще там, на плато Алмены, он рассказал киммерийцу перед расставанием все о себе, не утаив самого позорного. Он готов рассказать о себе всю правду и барону Цальсу. Несколько раз, когда стражники приносили воду и хлеб, Шумри просил их отвести его к хозяину, так как он хочет сообщить ему нечто важное. Но на просьбы его отвечали грубым смехом, либо пинками. Лишь однажды самый молодой и словоохотливый стражник заметил, что вряд ли их господин захочет слушать пленника, которому вот уже несколько дней выдумывает самую страшную казнь. Эта новость ошеломила Шумри. Но за что?! Ведь Илоис не погибла!

— Дочка его жива, — подтвердил стражник, поигрывая висящими на поясе медными ключами. — Несколько дней она даже ходила и разговаривала. Старик был на седьмом небе от счастья. Потом она снова слегла. И он совсем спятил! Сдается мне, если напомнить ему о тебе, он повелит казнить тебя тут же. Так что лучше затаись и помалкивай.

Чувствуя себя бесконечно открытым и бесконечно несчастным, Шумри подолгу простаивал, прислонясь лбом к медной обивке двери. И он стал слышать! Он постепенно научился различать то, что гремело, шуршало и скрежетало в головах охранявших его воинов. А стоило прикрыть глаза, как он начинал не только слышать, но и видеть. Это было удивительно!..

Его камеру охраняли, сменяясь по очереди, трое. Одному из них Шумри дал прозвище Пожиратель. Когда приходила его очередь дежурить, из-за модной двери к узнику просачивались картины всевозможных яств. Жареная туша теленка на вертеле, фаршированные фазаны, скользкие угри, бочонки с пенящимся пивом, пузатые фляги с виноградным вином… В этом же ряду, почти не отличаясь по виду от рыбных и мясных блюд, проходили и женщины. Все они были толсты, с колыхавшимися тройными подбородками, трясущимися, как желе, плечами; они смеялись, призывно подмигивали и расстегивали пухлыми пальцами застежки на необъятной груди…

Второго стражника Шумри называл про себя Разрушитель. Именно от него чаще всего доставались ему пинки, затрещины и грубые ругательства. Разрушитель явно томился своей службой в замке барона. В его мечтах король Нимед всегда воевал с соседними странами, и он был в первых рядах могучих и грозных бойцов. Он врывался в чужеземные города, сокрушая врагов мечом и копьем, он оставлял широкие кровавые следы на дорогих коврах и резном паркете дворцов, он по локоть погружал окровавленные руки в сундуки с драгоценностями… Самых утонченных и знатных женщин он хватал, хохоча, за волосы, разрывал шелковые одежды, швырял из пол и грубо овладевал ими рядом с неостывшими телами их мужей…

Лучше всего Шумри себя чувствовал, когда дежурил третий охранник, тот самый, молодой и словоохотливый, что посоветовал ему не напоминать о себе барону. Мечтатель — такое прозвище он ему дал. В его светловолосой и безбородой голове не лязгали мечи и не трещало поджариваемое мясо. Женщины не хихикали и не кричали истошно, но шептали ласковые слова, овевая ароматами духов, шурша полупрозрачными одеяниями. Шумри подозревал, что стражник был грамотным и прочел в своей жизни несколько книг. Часто воображение уносило его в неведомые страны, где обитали трехглазые великаны, люди с собачьими головами, женщины с прозрачными стрекозиными крылышками, мелко трепетавшими за спиной.

Со временем Шумри научился чувствовать доносящиеся из-за двери мысли и желания, как свои собственные. Но что это могло ему дать для достижения его главной цели — как можно скорее обрести свободу и увидеться с Илоис?.. Если бы у него были деньги, он мог бы попытаться подкупить Пожирателя, в чьих ленивых мозгах не было места понятию о долге слуги и воина. Но он был нищ… Шумри пробовал найти подход к Мечтателю. Каждый раз, когда тот приносил ему воду и хлеб, он вспоминал самые интересные эпизоды из своих странствий. Стражник внимал с любопытством, но страх, что его застанут за разговорами с узником (что ему, разумеется, было строжайше запрещено), делал их беседы короткими и мешал установлению теплых отношений, к которым так стремился немедиец.

Однажды, с трудом отключившись от лязга оружия, хлещущей во все стороны крови и предсмертных воплей (за дверью дежурил Разрушитель), Шумри провалился в очередной омут отчаянья. Ему казалось, что последняя надежда оставила его. Даже Алмена, мудрая, могущественная и нежная Алмена не в силах ему помочь!..

В самый глухой час ночи, забывшись в полусне-полуобмороке, он внезапно почувствовал, что в стенах его затхлой камеры идет дождь. Прохладная вода стекала по его лицу, шуршала трухой подстилки. Открыв глаза, Шумри в изумлении увидел, что его глухая, без единого окошка, темница полна лунным светом. В лунном пятне на каменном полу сидела девочка, обхватив колени руками и положив на них голову. От мокрой, прилипшей к телу одежды она казалась совсем худенькой. Ее всегдашнего спутника, волка, не было у ее ног, и, может быть, оттого от фигурки ее веяло одиночеством и глубокой грустью.

Услышав, что Шумри зашевелился, девочка подняла голову. Со спутанных волос по лицу струилась дождевая вода, блестевшая в лунном свете. Глаза же, наоборот, были совсем темными, как осенние озера.

— Тебе не скучно здесь? — спросила девочка.

— Скучно, — ответил Шумри.

— Тогда почему же ты не уйдешь отсюда? — удивилась она.

— Но как? Подскажи мне способ, как это сделать!

Девочка пожала плечами.

— Да просто выйди отсюда, и все. Выйди!..

— Но как, как?! — Шумри рванулся со своей подстилки, чтобы схватить ее за руки и умолять, и умолить! — вывести его отсюда, но ладони его ухватились за пустоту.

Девочки больше не было. Свет луны становился все слабее, пока не исчез совсем. Дольше всего с Шумри оставался дождь, но и он затих к рассвету.

Пленник едва дождался смены охраны. Никогда прежде не испытывал он такого сжигающего нетерпения. Следом за Разрушителем была очередь Мечтателя. Именно он, бесхитростный, незлобивый, отдающийся во время службы своим полудетским фантазиям, был необходим ему сейчас больше, чем хлеб и воздух!..

В урочное время загремел засов, и на пороге возникла фигура охранника. Поставив на пол миску воды и положив кусок хлеба, он остановился в дверях, ожидая, что, как обычно, услышит нечто любопытное, Он не ошибся.

— Задержись ненадолго, добрый человек! — попросил его пленник, — На этот раз я хочу сообщить тебе нечто особенно важное. Это касается моего сокровища, очень большого сокровища! Когда я пришел сюда, в ваш замок, на пальце моем был перстень с огромным изумрудом, с которым я никогда не расставался. В свое время я заплатил за него несколько мешков золота. Он обладает многими волшебными свойствами, но перечислять их все мне сейчас недосуг. Когда на меня набросились стражники, я успел его спрятать. О, я хорошо припрятал его!.. Но дни мои сочтены. Сегодня я расстался с надеждой когда-либо выбраться отсюда, кроме как в те места, куда отправляемся рано или поздно мы все. Мне будет жаль, если сокровище мое пропадет без цели и смысла. Ты был добр со мной, и я расскажу тебе, как найти мой перстень. Только прежде разреши мне подойти к двери и рассмотреть твое лицо при свете! Мне хочется увидеть и запомнить того, кому я оставляю самое дорогое, что у меня есть.

Стражник колебался недолго. Предложение было уж слишком заманчиво, чтобы не уважить последний каприз смертника. Он кивнул, разрешая Шумри подойти к нему, широко открыл дверь и встал так, чтобы свет, льющийся из квадратного окошка наверху коридора, падал ему на лицо. При этом он не забыл перегородить дверной проем копьем и собственной ногой в подкованном железом сапоге.

Шумри впился взглядом в светлые глаза, напоминающие безмятежное небо над выгоревшей летней степью. Ему мешали сосредоточиться мысли Мечтателя, возбужденным роем шумевшие в его голове. Найденный изумруд превращал нового владельца то в капитана парусника, покачивающегося на волнах, то в надменного вельможу в бархатном камзоле с золотым шитьем, то в беспечного и щедрого гуляку, раздающего жемчужные ожерелья трепещущим от любви красавицам…

— Ну, долго еще? — нетерпеливо воскликнул стражник.

— Сейчас, сейчас!.. — умоляюще прошептал Шумри.

Помимо грохочущих в чужой голове жарких мыслей ему мешало чувство вины. Ведь мост, по которому он собирался выбраться на свободу, своим основанием опирался на ложь… Шумри дал себе слово при первой же возможности извиниться перед доверчивым Мечтателем и одарить его хоть чем-нибудь, пусть и менее драгоценным, чем мифический изумруд.

Он постарался представить до мельчайших подробностей комнату с бархатным пологом над кроватью, с витражами на узких окнах, с белизной постели, с прозрачной синевой исхудавшей руки…

Светлые, часто моргающие глаза становились все более растерянными. Заподозрив неладное, стражник открыл рот, чтобы позвать на помощь, и крепче стиснул копье, но было уже поздно.

— Это ты? — спросила Илоис, приподымаясь на локте и вглядываясь сквозь сумрак затененной комнаты.

— Это я, — ответил Кельберг.

Он сделал четыре шага навстречу ей и преклонил колена возле ее постели.

Невесомая рука опустилась на его склоненную голову с дыбом стоящими на макушке жесткими волосами. Такими седыми, словно он и впрямь обошел крутом целый мир и впитал в себя все, что только может впитать человеческое сердце.