"СОПЕРНИЦЫ" - читать интересную книгу автора (Кафу Нагаи)

9 ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Наступил наконец первый день осеннего концерта гейш Симбаси, трехдневного представления, которое ежегодно проводилось в театре Кабуки весной и осенью. Как раз теперь занавес опустился после открывшего программу красочного общего танца.

— Посмотри-ка, как хорошо, что мы пришли пораньше! «Пруд Тамагаикэ» будет через один номер. — Передав писателю Нансо программу, женщина тридцати четырех или тридцати пяти лет с прической марумагэ, очевидно супруга, стала разливать по чашкам чай.

Рядом сидела похожая на мать хорошенькая большеглазая девочка лет двенадцати-тринадцати, а также виднелась еще одна маленькая башенка марумагэ, принадлежавшая женщине лет пятидесяти. Судя по гербам семьи Удзи на её парадной накидке с мелким рисунком, женщина была домашней учительницей музыки.[17] Эти четверо занимали ложу второго яруса чуть восточнее главной, обращенной прямо к сцене.

— Благодарю вас, госпожа! — Учительница приняла из рук жены писателя чашку чая. — Уже лет десять прошло, верно, сэнсэй? Тогда ведь, я помню, главную роль исполнял старший Сэгава, да? Я, сэнсэй, про сегодняшнюю вашу пьесу…

— Да, верно. В последние годы взялись вдруг то и дело ставить мои бедные пьесы, кёгэн и дзёрури. По правде говоря, я их не перевариваю. Страшно неловко, ни к чему это все…

— Муж всегда не в духе, когда на сцене идут его вещи. Уж лучше бы не писал их вовсе… — рассмеялась госпожа и деревянной вилочкой принялась отделять для дочери кусок бобовой пастилы.

Писатель Нансо, разглядывая программу концерта, тоже удивленно посмеивался. Третьим номером стояла написанная им когда-то баллада дзёрури, она значилась так: «Пруд Тамагаикэ. Запись устных преданий». Внизу, под названием баллады, стояли имена музыкантов и певцов в стиле токивадзу, а также имена трех гейш — исполнительниц танцев. Однако Нансо, кажется, недолго задерживал на этом свое внимание, он сразу перевел взгляд на оживленную толпу, которая была прямо перед ним и вокруг. Опоздавшие, которые именно в это время один за другим в спешке прибывали в театр, заполнили не только прогулочные коридоры, но и проходы между местами на татами и «цветочными помостами», примыкающими к восточному и западному краям сцены. Люди входящие и выходящие, беспорядочно снующие и замершие в приветственных поклонах — это была не просто толчея, но толчея в самом разгаре.

Интерес Кураямы привлекала именно эта театральная сутолока, а не постановки собственных пьес, ему нравилось бесцельно наблюдать за публикой, за её модными нарядами и прическами. Если он, как драматург и критик, получал приглашение на спектакль, то всегда считал своим долгом присутствовать на нем, невзирая на то, где давали представление — в маленьком зале на окраине города или в настоящем театре со сценой из древесины хиноки. Однако он уже не отстаивал своего мнения с таким жаром, как десять лет назад. Он старался написать что-нибудь хвалебное даже про спектакль, который на самом деле с трудом мог смотреть, таким дурным он ему казался. Однако порой похвала ему не удавалась, и он впадал в насмешку, безыскусно и от души. Это доставляло огромное удовольствие просвещенным театралам, и, хоть сам критик Нансо относился к себе без пиетета, в последнее время его мнение, как ни странно, имело вес в самых неожиданных кругах.

Десять лет назад, когда Нансо был завзятым театралом, он целиком отдавался работе над пьесами дзёрури и кёгэн. Однако вместе с тем, как год от года менялись вкусы его современников, он стал замечать, что и сам театр, и уклад жизни актеров, и манера исполнения, да и пристрастия публики, абсолютно во всем стали расходиться с его представлениями. Но такие уж настали времена, и он сознавал, что глупо было бы сердиться на то, чего не изменить, а потому лишь постарался как можно дальше отойти от своего увлечения театром. Но два или три года назад повеяли какие-то новые ветры, и пьесы, написанные им десятью годами ранее, начали появляться на сцене, они непременно ставились в каком-нибудь театре раз или два раза в сезон. Сначала ему было от этого очень горько, потом, наоборот, он подумал: неужели публика наконец, прозрела? — и ощутил в душе некоторое торжество. В конце концов он пришел к выводу, что своими пьесами всего лишь случайно угодил ко двору, ибо суть новых веяний в том и состояла, чтобы ничему не отдавать предпочтения, ведь новый век не делал различий между хорошим и плохим, старым и новым. Отныне встречи с собственными творениями, поставленными на сцене, лишь возвращали одинокую душу Нансо к дням юности, заставляя заново окунуться в тогдашние печали и радости. И именно поэтому, хотя его пытались вновь вовлечь в мир театра, сам он больше не строил честолюбивых планов. Нансо уже изведал, как невыразимо сладостны воспоминания о былом, и предпочитал рассеянно им предаваться, нежели деятельно участвовать в жизни современников.

— Окинэ-сан, — Нансо обратился к учительнице музыки, — там, в восточной ложе, вторая… это ведь О-Ман, исполнительница баллад огиэ? Постарела!

— Неужели и О-Ман тоже здесь? Госпожа, позвольте на минутку одолжить у вас очки… Да, конечно, это О-Ман. Ее можно теперь не узнать, правда? А в ложе ближе к нам — хозяйка чайного дома «Тайгэцу», да?

— Даже мой батюшка, когда он изрядно пил, не был таким толстым. Вот что деньги делают, она ведь стала совсем как борцы сумо.

На глазах у Нансо стайки из четырех или пяти гейш беспрестанно подходили с приветствиями к влиятельным в своем квартале хозяйкам чайных домов. Проходя мимо них, сгибались в поклонах и актеры, и музыканты, и профессиональные шуты-компаньоны. Гостинцы и подношения, фрукты и суси, бесконечно переходили из рук в руки, и Нансо находил гораздо более увлекательным смотреть на все это, чем на представление, которое разыгрывалось на сцене. Тем более что сегодняшнее зрелище отличалось от обычного театрального спектакля, ведь в ложах верхних и нижних, восточных и западных разместился, можно сказать, весь квартал Симбаси, а в знак уважения к Симбаси и из других районов Токио явились все известные гейши и хозяйки чайных домов. К тому же здесь были актеры, и с ними супруги актеров, и музыканты, включая глав различных школ традиционной музыки и пения, и борцы сумо, и шуты-компаньоны хокан. Мелькали здесь и лица тех высоко почитаемых в артистической среде людей, которых называют «джентльменами», «патронами», «господами». Их противоположность — люди определенного сорта, коих следовало бы назвать паразитами «мира ив и цветов», — тоже слонялись здесь, кто в хакама из саржи, кто в европейском костюме. Хозяйки и попечители домов гейш, служанки и распорядительницы, вместе с родными и домочадцами, расположились по большей части в партере, на крайних местах у проходов.

Чтобы лучше рассмотреть всю эту публику, писатель Нансо вышел прогуляться в коридор, и кто-то из проходящих мимо окликнул его. Голос был жизнерадостный и приятный:

— А вот и сэнсэй!

Обернувшись на оклик, он увидел Комаё из дома «Китайский мискант», она была в парадном кимоно с узором по подолу и белым воротником. Волосы её были подготовлены для надевания парика.

— В какой сцене ты выступаешь?

— «Ясуна».[18]

— Вот как! Это который по счету номер?

— Еще не скоро. Пятый, наверное.

— По времени очень удачно. Не рано и не поздно. Зрители смотрят эти номера внимательнее всего.

— Какой ужас! Теперь еще больше буду волноваться!

— А как ваш хозяин господин Годзан — здоров?

— Спасибо. Он скоро тоже будет здесь, сказал, что придет вместе с госпожой Дзюкити.

Мимо проходила гейша в такой же, как у Комаё, приготовленной под парик повязке на голове. Заметив Комаё, она окликнула её:

— Сестрица, тебя уже искала учительница музыки.

— Правда? Сэнсэй, простите, я еще вернусь, увидимся позже. Пожалуйста, постарайтесь получить удовольствие.

С этими словами Комаё бегом засеменила по запруженному людьми коридору, и тут как раз послышался стук сопровождающих занавес деревянных трещоток, видимо, началось следующее выступление. Движение по коридору стало еще более оживленным, но при виде Комаё, волосы которой были убраны под повязку, всякий встречный, будь то мужчина или женщина, оборачивался ей вслед. Комаё чувствовала и смущение, и вместе с тем непередаваемую гордость. Во время весеннего концерта гейш Комаё еще только начинала снова выходить к гостям, и у неё не было патрона, который оплатил бы необходимые для выступления расходы. Поэтому, получив рекомендацию от учительницы танцев, она выступила тогда в номере «О-Сомэ» — за неимением иных возможностей подыграла гейше, которая изображала дрессировщика обезьян.[19] Тем не менее отзывы были прекрасные, и она на некоторое время стала очень занята, поскольку отовсюду ей предлагали выступить на банкете с танцем. Комаё почувствовала себя увереннее и загорелась желанием на осеннем концерте показать что-нибудь стоящее, чтобы публика ахнула от восхищения.

Больше всего она уповала на то, что теперь могла оплатить свои расходы, получая средства сразу от двоих: от господина Ёсиоки и еще от одного, нового патрона, который появился у неё недавно втайне от Ёсиоки. Что же касается мастерства, то теперь у неё был Сэгава Исси — профессионал. Он обучил её актерским приемам и обещал, что пришлет к ней в день представления своего помощника, поэтому Комаё чувствовала себя великой актрисой. Если сегодняшнее её выступление понравится еще больше, чем предыдущее, то скоро имя Комаё будут называть среди первых танцовщиц, и она прославится как лучшая гейша в Симбаси — не будет такого человека, который бы о ней не слышал. Когда она об этом думала, то еще горячее молила богов, чтобы сегодня все прошло удачно. Пока не поднялся занавес, ей не было покоя от волнения.

Через дверь в конце коридора Комаё сразу вышла за кулисы и поспешила на второй этаж, в помещение, которое в дни спектаклей считалось артистической уборной Сэгавы. В течение этих трех дней она будет пользоваться комнатой «старшего братца» Сэгавы, гримироваться за его туалетным столиком, принимать помощь от его учеников и слуги. Все это наполняло сердце Комаё таким счастьем, что она и сама не знала, как выразить его словами.

Сам Сэгава уже был здесь, он, видимо, только что заглянул навестить её через дверь, ведущую в кулисы, и еще держал на руке свой плащ из тонкой саржи. Глядя на спешно входящую в комнату Комаё, он сказал:

— Что же ты? Звонишь, торопишь, а сама только что пожаловала?

— Простите, пожалуйста. — Ничуть не стесняясь присутствия посторонних, Комаё села рядом с ним. — Я выходила поздороваться, поблагодарить людей. Братец, спасибо и вам за то, что вы сегодня сделали для меня!

— Ты что же, никак мне официальную благодарность объявляешь? Так ведь до твоего номера еще далеко.

— Да, правда.

— В зале есть кто-то из театра?

— И господин N, и господин NN (она назвала имена известных актеров) — похоже, что все здесь.

— Вот как…

— Все с супругами! — Комаё и сама заметила, что зачем-то вдруг сделала ударение на последнем слове. — Да я не завидую, что толку завидовать! — Она рассмеялась.

В этот момент вошел костюмер, он принес показать Комаё её парик.