"Жозеф Анри Рони-старший. Неведомый мир ("Неведомый мир") " - читать интересную книгу автора

пульсируют центры; и по мере того, как бледнеют и истончаются линии, центры
становятся более расплывчатыми. Через несколько минут он вновь обретает
свободу и медленно удаляется - потускневший, изможденный... Противник же,
наоборот, светится сильнее прежнего, его линии стали ярче, центры -
отчетливее, а их пульсация - учащенней.
Это сражение взволновало меня; оно до сих пор стоит у меня перед
глазами, я сравниваю его с борьбой, которую мне изредка доводится наблюдать
между нашими большими и малыми животными. Я смутно догадываюсь, что
модигены, как правило, не умерщвляют друг друга или же Прибегают к этому
очень редко, и что победитель довольствуется тем, что набирается силы от
побежденного.
Рассвело. Уже восемь утра, скоро начнутся уроки. Я мчусь домой, беру
книги, и вот уже я - среди себе подобных, но никто из них не догадывается о
глубочайшей тайне, витающей в воздухе, никто даже не подозревает о живых
существах, сквозь которых проходит буквально все человечество, и которые, в
свою очередь, проходят сквозь нас, и ни те, ни другие этого не замечают.
Я - плохой ученик. Почерк у меня ужасный - торопливый и корявый; речь
неразборчива; моя рассеянность - притча во языцех. Учитель то и дело кричит
мне:
- Карел Ундерет, вы когда-нибудь перестанете разглядывать мух?
Увы, мой дорогой наставник, я и впрямь разглядываю мух, но душа моя не
здесь, а вместе с таинственными вюренами, пролетающими мимо. Какие странные
чувства бередят детское сердце, когда я вынужден признаться себе в том, что
люди слепы, и в их числе - вы, суровый пастырь юных умов.
Самый тяжелый период моей жизни - от двенадцати до восемнадцати лет.
Все началось с того, что родители отдали меня в коллеж. Там я познал только
новые страдания. Ценой неимоверных усилий я научился внятно произносить
некоторые самые необходимые слова, но так растягивал слоги, что речь моя
походила на речь глухого. Если я начинал говорить о чем-то более сложном, то
сбивался на свой привычный темп, и тщетно было пытаться уследить за моей
речью. Таким образом, в устных дисциплинах успехов я не добился. Почерк у
меня, как я говорил, тоже был ужасный, буквы налезали друг на друга, в
нетерпении я пропускал целые слоги и слова. Получалась какая-то жуткая
галиматья. Впрочем, писать для меня было еще мучительнее, чем говорить. Как
это было медленно! Если иногда мне и удавалось, обливаясь потом, нацарапать
несколько фраз, то потом я чуть не падал в обморок от изнеможения. Уж лучше
сносить гнев отца, упреки учителей, наказания, насмешки товарищей. Таким
образом, я практически оказался лишен средств общения с людьми: мало того,
что я отличался от остальных худобой, цветом кожи и строением глаз, меня к
тому же считали недоразвитым. Видя, что учение мне не впрок, родители решили
забрать меня из коллежа, смирившись с тем, что я останусь неучем. В тот
день, когда у отца исчезла последняя надежда, он обратился ко мне непривычно
ласково:
- Бедный мой мальчик, ты видишь, я до конца исполнил свой долг. Не вини
меня в своей судьбе.
Я был очень растроган, даже заплакал. В ту минуту я острее, чем
когда-либо, почувствовал свое одиночество среди людей.
Осмелев, я нежно обнял отца и пробормотал:
- Это неправда, я совсем не такой, как ты думаешь. На самом деле я
чувствовал себя на голову выше своих сверстников. Ум мой развивался