"Борис Савинков. В тюрьме (Посмертный рассказ)" - читать интересную книгу автора

карабкались такие же неуклюжие часовые. Полковник Гвоздев с изумлением
смотрел на их крепкие сапоги, рубахи, подсумки и пояса. "Создали армию,
черт бы их взял... Пожалуй, и в самом деле не боятся Европы?" Временами
наплывала тревога. Но солнце так по-деревенски жгло ему щеки, но в
цветнике так мирно зеленела трава, но надзиратель был так спокоен и
вежлив, что тревога его исчезала. Ему казалось тогда, что не было, да и
быть не могло ни тишины, ни мышей в камере, ни нацарапанной надписи "Юрий
Бельский". Но проходили законные полчаса, и опять щелкал ключ. Полковник
Гвоздев оставался один. И одиночество тяготило его.
Об освобождении все еще не было речи. "Формальности, пустяки... -
говорил себе полковник Гвоздев. - Это ничего, что я им наврал. Ну,
арестуют человек двадцать, убедятся, что они ни при чем, и отпустят, а
если кто и пострадает, то, значит, так суждено". И, шагая из угла в угол,
как некогда его безымянный сосед, он размышлял, где найти валюты для
"драпа" и как "драпануть" в Финляндию или Польшу. "Покамест разберутся, я
уже за границей буду. Ау!.." А после проверки, когда в коридоре затихали
шаги, он, кончая бутылку портвейна и чувствуя, как кружится голова, сладко
мечтал о запретной берлинской жизни, - той жизни, которая еще недавно была
для него ежедневным мелочным адом.
Раза три его вызывал Яголковский, и однажды вызвал начальник
Яголковского. Дело шло о недосмотрах в его показаниях. Как фамилия
киевского судьи? Где живет барышня из цветочного магазина? Кто участвует в
заговоре из чинов Воздушного флота?.. Полковник Гвоздев с готовностью
делал поправки, пояснения и дополнения. Яголковский кивал головой,
записывал и давал подписаться, а старший начальник, бритый и лысый пожилой
человек в очках, спокойно спрашивал, уверен ли он, не напутал ли, не
сделал ли невольной ошибки.
Был июль на исходе, стены дышали жаром, в цветнике вырос и
распустился подсолнух, и полковник Гвоздев тревожился иногда: "А вдруг
проверяют?" Он гнал эту мысль. Он зачитывался Конан Дойлем и старался не
думать. Но теперь тревога возвращалась настойчиво и упорно. Однажды ночью
он проснулся в поту. Он сел на койку и, затаив дыхание, стал ждать. Чего
он ждал, он бы не сумел объяснить. Вокруг было тихо. Но никогда еще он не
чувствовал себя таким беспомощным и всеми забытым. Когда-то, на Южном
фронте, далеко, на красных тылах, у него захромала лошадь. Он отстал от
полка и пешком побрел по дороге. Колыхалась необозримая, уже спелая,
ярко-желтая рожь, да сильно пахло полынью. И не было никого. Он был
беспомощен и заброшен. Так и теперь. И теперь даже хуже, гораздо хуже. Он
попытался заснуть, но было душно. А в ушах раздавались выстрелы,
предостерегая и угрожая.
В середине августа его пригласил на допрос старший начальник. На этот
раз полковник Гвоздев шел бодро, почти уверенный, что не сегодня завтра
освободят. Эта успокаивающая уверенность выросла в последние дни. Она
выросла потому, что уже давно прогулка длилась не полчаса, а значительно
больше, что ему поставили в камеру новую лампочку. Он нанизывал эти мелкие
домашние признаки и делал из них утешительный вывод, - тот именно,
которого страстно желал.
- Садитесь.
Полковник Гвоздев закурил и попробовал улыбнуться.
- Жарко сегодня, товарищ...