"Василий Петрович Росляков. Один из нас (Повесть) " - читать интересную книгу автора

и, видимо, ждал, пока мы не увлечемся чтением. Вообще он был сегодня не
такой, как всегда. Наконец он получил книги и сел поодаль от нас. Юдин уже
успел ревниво обследовать все, что было у каждого на руках. Он подошел к
Коле и молча запустил нервную руку под обложку книги, приподнял ее и
улыбнулся:
- Ну, ладно тебе, - обиженно сказал Коля, закрыв ладонями книгу. У
него оказался первый том "Капитала". Рядом лежал словарь иностранных слов.
Словарь мне был понятен, это давняя Колина страсть. Обложки его учебников
были всегда исписаны иностранными словами и их значениями.
Когда мы вышли покурить, Юдин спросил:
- Коля, почему "Капитал"?
- Просто так, - ответил Коля. - Сегодня наша первая студенческая
ночь, и мне хотелось, чтобы эта ночь запомнилась, и я подумал: какая есть
в мире самая великая книга? Я никогда не читал "Капитала", но я подумал...
и мне захотелось прикоснуться сегодня...
- К великому?
- Да, - серьезно ответил Коля. Мы помолчали всего лишь минуту. Но эта
минута чем-то выделила Колю. Он стоял сейчас не похожий ни на кого.
Маленький круглый подбородок и припухшие веки, и под глазами кожа
чуть-чуть привяла. От недоедания. И скошенная на сторону челка. Этакий
бурсачок в одну из редких своих счастливых минут... И все же совсем,
совсем не такой, как всегда.
Я спросил Витю, как дается ему политэкономия. Пока он говорил, Юдин
исподлобья разглядывал Колю, будто изучал его, будто видел его впервые.
Давно ушли работники библиотеки, в читальном зале мы были одни. На
толстых зеленых стеклах столов лежала предрассветная тишина. Шелестели
страницы под нервными руками Юдина, слышно было, как отдувался и сопел от
натуги Витя Ласточкин и как вздыхал от переживаний Лева Дрозд. Это была
особенная тишина. Это работала наша юная мысль.
На рассвете, когда стали блекнуть настольные лампы, я неожиданно
заметил перед собой на зеленом стекле руку. Неподвижная, с четко
очерченными пальцами, лежала она отдельно от всего, в сумеречном
зеленоватом свете, и напоминала какое-то диковинное и удивительное
существо, от которого нельзя было отвести глаз. И когда наконец сообразил
я, что это была просто рука, моя рука, я понял, как далеко занесло меня
вслед за Шекспиром. Я достал папиросу, закурил и подсел к Коле рассказать
по старой нашей привычке о только что пережитых минутах. Коля выслушал и
сказал шепотом:
- Мистика. - Потом улыбнулся теплыми серыми глазами, знакомо расширил
их и прибавил: - Здорово, правда?..


6

Наконец-то наступили эти минуты. И все, что было до них, все, чем мы
жили прежде, казалось теперь только ожиданием этих минут.
Мы сидим не за партами, как бывало в школе, и даже не за столиками,
как в дни приемных экзаменов. Мы сидим в главной аудитории за
барьерами-полукружьями, которые уступами уходят вглубь и вверх, почти до
самого потолка, и которые не знаешь даже как и назвать. А между двумя