"Василий Петрович Росляков. Один из нас (Повесть) " - читать интересную книгу автора

выходами - невысокие подмостки, на них длинный стол и кафедра, а за
кафедрой необыкновенный человек. Профессор!
Седенький, с желтой щеткой усов, он затягивается несмятой папироской
"Дели", пускает перед собой белое облако дыма и говорит сквозь облако
необыкновенные, как и сам, слова.
Облако то рассеивается, то снова окутывает голову профессора, и,
слушая лекцию-сказку о богах и героях, мы не замечаем, как бежит время. Но
вот сказка обрывается бесцеремонным звонком, и, потолкавшись в коридоре,
мы заполняем новую аудиторию, чтобы погрузиться в новую сказку.
А здесь уже другой, но тоже необыкновенный человек. Зовут его Николай
Альбертович. Вот он поднимает правую руку, и пальцы, длинные умные пальцы,
повисают над нами и заставляют меня мучительно думать: где же я это видел?
Вспомнил! Это бог осеняет мир величавым двуперстием. Только у того,
настоящего бога, не было на безымянном пальце дорогого старинного перстня,
а Николай Альбертович забыл в свою левую руку вложить земной шар.
- Итак, друзья мои, - говорит он устало и мудро, - мы приступаем к
изучению латыни. Не верьте тому, кто скажет: латынь - мертвый язык, язык
канувшего в вечность народа. Нет, друзья мои, этот язык бессмертен, как и
народ, некогда говоривший на нем.
Николай Альбертович берет мел, и на доске появляются первые фразы. Он
произносит их нараспев:
- Сальвэтэ, амици! Что значит: "Здравствуйте, друзья!"
- Сальвэ ту квоквэ, профэссор! Здравствуй же и ты, профессор!
Отныне каждое наше занятие у Николая Альбертовича начинается этими
сокровенными словами.
- Сальвэтэ, амици! - осеняя нас двуперстием, произносит учитель. И,
зачарованные, как ученики Сократа, и почти непохожие на самих себя, мы
поднимаемся и нестройным хором ответствуем:
- Сальвэ ту квоквэ, профэссор!
В молодости своей Николай Альбертович много путешествовал. Пешком
исходил вдоль и поперек Италию, Грецию, Ближний и Средний Восток. Он может
часами предаваться воспоминаниям о путешествиях. Поводом ему служит любая
буква латыни, любая строчка из Юлия Цезаря, которого понемногу мы начинаем
читать. Часами баюкает нас глуховатый голос профессора.
- Однажды, друзья мои, - начинает очередную новеллу Николай
Альбертович, - я возвращался из Цюриха в Женеву. В купе нас было двое.
Тронулся поезд, и мой сосед - средних лет интеллигентный человек - извлек
из кармана небольшой томик и углубился в чтение. В дороге я также имел
обыкновением своим читать любимых писателей. На этот раз в моих руках был
Гораций. За окном вагона проплывала осенняя Швейцария. Я наслаждался
красотой швейцарских пейзажей и стихами великого поэта. Изредка обращал
свой взор на моего спутника. Дело в том, что книга, которую он читал с
глубочайшим вниманием, как я заметил, была русской и чем-то очень мне
знакомой.
"Простите, - не удержался я, обратившись к незнакомцу по-русски, -
что за книгу читаете вы с таким интересом?" Тот поднял голову, окинул меня
быстрым живым взглядом, протянул томик и весело сказал: "Гораций.
Замечательный, между прочим, писатель. Хотя и древний".
Николай Альбертович сделал паузу и закрыл глаза, не желая в эту
минуту видеть нас. Он хотел остаться один на один с далекими своими