"Игорь Росоховатский. Сто моих рождений (Авт.сб. "Утраченное звено")" - читать интересную книгу автора

оказывается, привез я своим домашним "подарочек" - страшнейший грипп.
У жены он прошел сравнительно благополучно, хоть и напугала меня
изрядно, стонала: "Ох, не выдержу, ох, смертынька моя пришла!" А вот
старший сынок, любимец мой, и младшенькие...
Старший все крепился, потому и "скорую" к нему поздно вызвали. Когда не
бредил, улыбался мне через силу: "Порядок, папа, не волнуйся, мне лучше".
Но я вижу: он все больше горит, губы синеют. "Скорую" вызвал, но она
приехала, когда уже ничего нельзя было сделать.
Я кулаками потрясал, докторов бранил, небу угрожал.
Но доктора не виноваты, а небо немо и безразлично. И никуда не деться
мне от мысли, что погибель эту я сам в дом привез...
Беда, как известно, одна не приходит. Вслед за старшим умерли
младшенькие. А вскоре начались у жены припадки безумия. И раньше она была
чрезмерно взвинченной, да плюс к тому, сама доводила себя до истерии. Там,
где умом взять не могла, пользовалась истерикой, как оружием против меня и
детей, не раз проклинала нас: "Чтоб вы сгинули!"
А как и на самом деле сгинули наши дети, она заговариваться стала.
Зовет сына или дочку, разговаривает с ними, будто они рядышком стоят.
Увезли ее в психиатричку. И я остался один в большом доме, где, как мне
казалось, еще иногда звучало эхо щебета и смеха моих детей. Каждая вещь в
комнатах превращалась в воспоминание. Это уже были не вещи, а
свидетельства, отражения былых дней, напоминания... Вот диван - мы купили
его на третий день после свадьбы. И продавец попался толстый и веселый,
бородка черной лентой обегала его круглое лицо. Все шутил, утверждал, что
и диван "медовый"...
Я ловлю себя на том, что пересчитываю бокалы в серванте, будто не
помню, что их там восемь: два разбил я сам, один - мой дружок, и еще один
- старший сын. Еще раз пересчитываю их и убеждаюсь, что ошибся: их всего
лишь пять. И тогда вспоминаю, что три разбила жена, когда ее уводили дюжие
санитары. Осколки разлетелись по всей кухне. Я ползаю по полу, собираю их,
радуюсь, что нашел занятие, отвлекающее от воспоминаний. Ничего не
скажешь, мудро устроена жизнь: даже в моем положении можно найти
развлечение.
Плохо только, что и это занятие кончается, и я обессиленно опускаюсь на
стул, вытянув ноги, разглядываю тупые носки ботинок.
Никак не могу вспомнить лицо Эмилии. Оно расплывается, будто за оконным
стеклом под струями дождя, и вместо него я вижу лицо совсем юной девушки с
голубой жилкой на мраморном виске. Кто это? Эмилия в молодости? Какой же
тогда она была хорошенькой и нежной, наивная доброта светилась в глазах,
губы были пухлыми и алыми. В углу рта чернела маленькая родинка...
Родинка! Родинка?.. Вот оно что!
Вскакиваю, рывком вытягиваю ящик стола, где хранятся семейные
фотокарточки. Он выдвигается с визгом, фотокарточки разлетаются по полу.
На нескольких - лицо Эмилии. Вот она - в двадцать лет, в двадцать восемь,
в тридцать два - уже со сварливыми складками. Но ни на одной фотокарточке
нет никакой родинки в углу рта. По одной простой причине. Ее там никогда и
не было. И губы у моей Эмилии другие, чем у той, что всплыла в памяти. И
глаза другие.
Какой же я идиот! Прожить с человеком столько лет и все время путать ее
с иной женщиной. И только сейчас, когда уже ничего нельзя изменить...