"Игорь Росоховатский. Повод для оптимизма (Авт.сб. "Утраченное звено")" - читать интересную книгу автора

хижине, все было сделано мною точно и незаметно. Я был уверен, что когда
хозяин вернется в дом, то вместе с остальными членами своей семьи
набросится на остатки поросенка и недопитое виски. А потом они надежно
забудут обо мне. И если гончие нагрянут, то не смогут ничего узнать...
Ах, Густав, Густав, думал я, что же это было с твоей стороны - ошибка
или злой умысел? И то, и другое могло бы дорого обойтись мне...
За поворотом реки исчезали жалкие домишки поселка.


26 августа.
Шестой день мы в пути. И только сегодня я смог заставить себя записать
хотя бы несколько строк, чтобы когда-нибудь они напомнили мне "зеленый
ад". Я многому научился за это время, ко многому привык. Здесь, в
джунглях, не бывает нерадивых учеников. Выбор небольшой: либо учится, либо
погибает. "Зеленый ад" не дает времени для исправления нескольких ошибок -
одна-единственная оказывается последней.
Сейчас мне бы не понадобилась пластическая операция, чтобы изменить
облик. Даже близким друзьям пришлось бы долго узнавать меня - выхоленного
интеллигента, сердцееда с тщательно подстриженными усиками и мечтательными
голубыми глазами - в заросшем рыжими волосами лесном человеке. Моя белая,
нежная кожа покрылась язвами и коростой, глаза ввалились, взгляд стал
настороженным, как взгляд зверя. Я и сам часто не узнавал в этом существе
себя - ученого с мировым именем, блестящего экспериментатора, не
боявшегося ставить опыты, за которые мракобесы разных мастей, так
называемые "гуманисты" готовы были сжечь меня на костре. Куда девались моя
отточенная изящная мысль, мое тщеславие, мои снобизм и брезгливость, весь
уклад моих привычек и наклонностей, составляющий основу личности? Много ли
от нее осталось? А что уцелеет в будущем?
Я мылся и чистил зубы только в первые два дня. Старался не поддаваться
ни палящему солнцу, сводящему с ума, ни страху перед погоней, ни жажде, ни
враждебному миру насекомых. Пожалуй, последнее было страшнее всего. Днем в
лодке меня донимали мухи и осы. И тех и других здесь были мириады - разных
мастей и окраски, разной степени ядовитости. Однако все они с одинаковой
жадностью набрасывались на меня, на мою тонкую кожу, которую им легко
прокусить, чтобы отложить под ней личинки. Иногда, чтобы извлечь личинку,
мне приходилось делать разрезы. Со временем Этуйаве научил меня выкуривать
личинки из-под кожи, пуская в разрезы табачный дым.
Мухи усаживались на мне так плотно, что не оставалось свободного места,
и следующие садились уже на них самих, высасывая из них мою кровь и лимфу,
которой они только что напились. Когда же в самое жаркое время дня мы
укрывались под душной сырой тенью кустов и деревьев, на меня нападали
полчища клещей-кровососов, а потом часами приходилось счищать их с себя,
иногда отдирая вместе с клочками кожи.
- Не надо делать так, надо иначе, - говорил Этуйаве. - Разотри.
Он с силой проводил по моей коже своими ладонями, жесткими, как наждак,
и растирал клещей в скользкую кашицу. Если дать ей затвердеть, она
покрывала кожу сплошной коркой. Я смотрел на него, как на сумасшедшего, и
с удвоенной яростью принимался счищать отвратительных насекомых.
А ведь были еще разнообразные жуки, муравьи со стальными челюстями:
огненные - в месте их укуса кожа горела в течение нескольких часов; тамба