"Александр Рубан. Все имена богини (несовременная сказка)" - читать интересную книгу автора

бесплотности, ощущалась некоторая жестковатость.
Впрочем, Алексей мог ошибаться. Он часто ошибался в людях, потому что
не любил судить о них по внешности. Да и не было у Лены-Луизы никакой
внешности, а была одна загадочная внутренность. Алексей уже пятый месяц
работал в "Окне из Европы", успел обшаржировать весь наличный состав фирмы,
а монументальную фигуру шефа даже написал темперой, и лишь с неё не сделал
ни единого наброска. Она ускользала.
Как можно нарисовать ветер? Или дождь? Или солнечный свет? Только
опосредованно, через их воздействие на детали пейзажа. Рвущееся с верёвки
бельё, наклонённые навстречу ветру фигуры прохожих, летящие шляпы. Обвисшие
на спицах купола зонтиков, частая рябь на лужах и брызги из-под колёс.
Блики на окнах домов и на мокром асфальте, планки лучей, пронзившие кроны
деревьев.
И Леру-Лаванду он мог нарисовать только так. Замаслившиеся глазки
Георгича, видящие (якобы) сквозь серенькую ткань её платья. Минутная
озабоченность на лице шефа, вспоминающего, кто она такая и зачем ему нужна.
Губы Виталика, их осторожное и благоговейное прикосновение к чашке, которую
только что держали Её руки. Ладонь Тимофея на рычаге переключения
скоростей - а Тимофею мечтается, что на её коленке...
Они её видели, хотя и каждый по-своему. Им это было вовсе ни к чему,
но они её видели. А Алексей - нет. Он даже имени её не мог запомнить, не то
что нарисовать.
После этих бесплодных попыток Алексею стали сниться женщины. Все его
женщины, бывшие и не бывшие. В особенности - не бывшие. От девчонок, за
которыми он подглядывал в душевой пионерского лагеря до тонконогой
поэтессы, не далее как вчера вечером читавшей свои стихи возле памятника
Клюеву.
Личико у поэтессы было востроносенькое, блёклое,
вдохновенно-несчастливое. И стихи тоже были вдохновенно-несчастливые и
нарочито невнятные, их переполняла взрывчатая смесь обиды и бравады,
которая почему-то не взрывалась. Наверное, успела отсыреть от невидимых
миру слёз и только потом была расфасована по обоймам двустиший... А на
строгой чёрной юбке поэтессы был совершенно неуместный разрез во всю длину
подола. Хулиганистый осенний ветер то и дело высоко задирал этот
соблазнительный подол, поспешно лапал под ним влажными ладонями и тут же
разочарованно отступался. Алексей, возвращавшийся с работы и зачем-то
задержавшийся в клюевском сквере, стоял в сторонке от гопы молодых
самовосторженных поэтов, делал вид, что тоже слушает стихи, и сочувствовал
ветру. За время его попыток Алексей успел основательно рассмотреть эти
тонкие ножки с узловатыми коленками, твёрдыми комочками икр и тощенькими,
выгнутыми наружу бёдрами... Пусть лучше пишет стихи.
Ночью поэтесса приснилась ему в сереньком платье Лики-Луизы. Или,
может быть, это была Лида-Люся с личиком поэтессы, но почему-то в
широченном мягком кресле шефа. Во сне воображение не подкачало: ноги выше
колен оказались не такими уж тонкими и даже, пожалуй, излишне рыхловатыми
на ощупь, как у Марты... рядом с которой он, разумеется, и проснулся.
На работе он снова долго искоса приглядывался к Лоре-Лолите и снова
безрезультатно. Ничего похожего на поэтессу он в ней не обнаружил. И ничего
не похожего - тоже. Он снова не видел в ней НИЧЕГО. Ничего, кроме серого
бесформенного балахона, чёрных жёстких кудряшек, внимательных глаз. Снова