"Лев Рубинштейн. Альпинист в седле с пистолетом в кармане " - читать интересную книгу автора

свою, как сеттер, с полной определенностью. Немного повременив (целую
вечность), вошел к ней. Она была одна. Сидела за столом у окна. Я подсел к
столу и онемел. Ничего не говорю. Она сидит тоже молча, положив руки на
стол, подперев голову (стриженую под "польку", волос много, волосы прямые)
руками. Тоже чем-то взволнована.
- Ира! Выходи за меня замуж! - сказал я. - Она молчит.- Почему ты
молчишь? - Она молчит. - Ты не хочешь?- Нет! - Ты мне отказываешь? -Она уже
закрыла ладонями лицо. Я взял ее за руку, хотел отвести от лица. Она
сопротивлялась, но руки не отбирала у меня.
- Да!
- Отказываешь?
- Отказываю, - сказала она не сразу.
- Ну, что ж!- сказал я, встал и медленно вышел из комнаты.
Вечером пошел к своей сестре Лине. Сказал ей, что полюбил девушку, хочу
на ней жениться, а она мне отказала. Лежал очень грустный на диване. Позже
Лина рассказывала маме, что я будто бы плакал. А мне Линочка говорила:
"Брось! Ты такой красавец! Она просто дура. Ты кончишь институт, за тебя
пойдет любая" - и все такое прочее.
Мне любая не нужна, мне нужна она. Я ее не видел целый день, а к ней
приехала мама из Куйбышева с младшей (маленькой) дочкой от другого отца. (С
Тихомировым она давно разошлась.) Я заходил к ним в комнату, вел себя, что
называется, глупо, как шут. Прыгал через кровать. Мама смеялась, а мне
действительно хотелось плакать. Ира была строго молчалива. Маме я не
понравился. Прошел еще день. Вечером я у себя читал "Алые паруса". Опять был
очень взволнован. Закончив читать, через девочек, послал Ире книгу А. Грина
с запиской "прочти это". На следующий день (это был седьмой) вечером резко
открывается дверь и быстро закрывается, как будто она боялась быть увиденной
из коридора. Ира перешагнула порог и остановилась. Мы были одни! Я, весь
деревянный, подошел к ней. Она молчала. Я ее поцеловал один раз. Она
молчала. И не отвечала, и не возражала. Мне стало ее так жаль. Она
мучительно старалась найти какую-нибудь приличную форму своего пребывания у
меня. Разговаривать мы почти не могли. Я ее полюбил отчетливо и бесконечно и
жалел ее еще больше. Ей было очень трудно. Сама пришла.
Мы пили чай. Потом она вспомнила, зачем пришла. Вернула мне книгу.
Постепенно успокоившись, разговаривали, рассказывали о себе. Она сидела
долго и как-то боялась возвращаться к своим девочкам, видимо, не сказала,
куда идет. Я боялся поднимать трудный вопрос о согласии. Вдруг откажет
опять, но было очень хорошо с ней. Не помню, чем мы занимались весь вечер.
Когда она уходила, у двери я ее обнял за плечи и еще раз поцеловал. Она как
бы не замечала этого.
- .Когда ты ко мне переедешь? - спросил я тихо, на ухо.
- Не знаю! - закуталась в свой шерстяной платок и убежала.
На следующий день мы были вместе целый вечер. Целовались, обнимались.
- .Когда ты ко мне переедешь совсем?
- .Через неделю! - тихо, совсем тихо сказала она и поцеловала меня в
ухо в первый раз.
Это было двадцать второго февраля 1940 года. Мы совсем перестали
заниматься. У нее от поцелуев совсем опухли губы, а она не стеснялась этого.
Как-то освободилась или, как говорят, раскрепостилась, и даже радовалась
своей зрелости, что ли. Я уже не торопил ее. Я знал, что это серьезно, что