"Бертран Рассел. Мои религиозные воспоминания" - читать интересную книгу автора

каждого параграфа в одном предложении. Я уже интересовался тогда принципами
математики и был глубоко разочарован миллевским сведением чистой математики
к эмпирической науке. Этой точки зрения ныне не придерживается никто.
В юности я много читал, но, поскольку в моем распоряжении была в
основном библиотека деда, лишь немногие из прочитанных книг принадлежали
моему времени. Это было удивительное собрание. Помню, что важными для меня
книгами были "История христианства" Мильмана, Гиббон, Конт, Данте,
Макиавелли, Свифт и Карлейль;
но важнее других был Шелли, которого, впрочем, хотя он и родился в один
месяц с дедом, я не нашел на книжных полках библиотеки.
И только в Кембридже я познакомился с современным миром - я имею в виду
мир, который был современным в начале 90-х годов: Ибсен и Шоу, Флобер и
Патер, Уолт Уитмен, Ницше и так далее. Не думаю, что кто-либо из них
значительно повлиял на меня, возможно, за исключением Ибсена. Два человека
изменили мои взгляды в то время: сначала Мак-Таггарт, в одном направлении, а
затем, когда я стал членом колледжа, Дж. Э. Мур - в направлении
противоположном. Мак-Таггарт сделал из меня гегельянца, а Мур заставил
вернуться к взглядам, которые у меня были до поступления в Кембридж. Большей
части того, чему я научился в Кембридже, мне пришлось потом с большим трудом
разучиваться. В целом знания, полученные в одиночестве старой библиотеки,
оказались более надежными.
Влияние немецкого идеализма в Англии вряд ли выходило за пределы
университетов, однако в них, когда я был молод, он господствовал почти
безраздельно. Грин и Керд обратили в свою веру Оксфорд, а Брэдли и Бозанкет
- ведущие британские философы 90-х годов - были в большем согласии с
Гегелем, чем с кем бы то ни было, хотя, по какой-то неизвестной мне причине,
почти никогда не упоминали о нем. В Кембридже Генри Сиджвик все еще
представлял бентамовскую традицию, а Джеймс Уорд был кантианцем; но более
молодое поколение - Стаут, Макензи и Мак-Таггарт были, в большей или меньшей
степени, гегельянцами.
С гегельянством уживалось очень разное отношение к христианскому
учению. В философии Гегеля ничто не считается совершенно истинным или
совершенно ложным;
все высказанное обладает лишь ограниченной истинностью, но, поскольку
люди должны что-то говорить, мы не можем обвинять их в том, что они не
говорят всей правды, и только правды. Самое большее, что мы можем делать,
согласно Брэдли, это говорить вещи, которые не являются "интеллектуально
поправимыми". Дальнейший прогресс возможен только через синтез мышления и
чувства, и это приведет нас к тому, что мы перестанем вообще что-либо
говорить. У идей есть степени истинности, большие или меньшие - в
зависимости от той ступени, на которой они появляются в диалектике. Бог
обладает большой долей истины, поскольку он появляется на довольно поздней
ступени диалектики; но у него нет полной истины, поскольку он растворяется в
абсолютной идее. Правое крыло гегельянцев подчеркивало в понятии бога
истинность, левое крыло - ложность, и при этом и те и другие были верны
учителю. Немецкий идеалист, если он подчинялся дисциплине и выполнял
приказы, помнил, насколько понятие (одного) бога истиннее, чем понятие
(многих) богов; если он становился чиновником, он помнил еще более великую
истину абсолютной идеи, земным воплощением которой было прусское
государство.