"Бертран Рассел. Логический атомизм" - читать интересную книгу автора

может быть только именована в старомодном языке, она никогда не
встречается в предложении, кроме как в качестве субъекта или как один из
терминов отношения. Если то, что мы рассматриваем как простое, есть в
действительности сложное, тогда мы можем попасть в затруднение, именуя
его, когда все, что мы обязаны делать, так это утверждать его. Например,
если Платон любит Сократа, то не существует особого объекта "Платоновская
любовь к Сократу", а только факт, что Платон любит Сократа. И даже говоря
об этом, как о "факте", мы уже делаем его более субстанциальным и единым,
чем мы имеем право делать это.
Атрибуты и отношения, хотя и могут оказаться неподходящими для анализа,
отличаются от субстанций тем, что предполагают структуру и что не может
быть никакого символа, который символизирует их в изоляции. Все суждения,
в которых атрибут или отношение кажутся субъектом, являются только тогда
значимыми, когда они могут быть представлены в форме, в которой атрибут
приписывается, а отношение соотносится. Иначе значимыми окажутся суждения,
в которых атрибуты и отношения займут места, подходящие субстанции, что
будет противоречить доктрине типов и приведет к возникновению
противоречий. Так, правильным символом для "желтого" (предполагая ради
иллюстрации, что это атрибут) будет не отдельное слово "желтое", но
пропозициональная функция "х есть желтое", где структура символа
показывает то место, которое слово "желтое" должно занять, чтобы стать
значимым. Подобно этому, отношение "предшествует" не должно быть
представлено одним этим словом, но символом "х предшествует у",
показывающим способ, посредством которого символ может оказаться значимым.
(Здесь предполагается, что значения не приписываются х и у, когда мы
говорим об атрибутах или отношениях самих по себе.)
Символ для простейшего возможного рода факта будет иметь форму "х есть
желтое"
или "х предшествует y", только "х" и "у" не будут больше
неопределенными переменными, но - именами.
Дополнительно к факту, что мы не воспринимаем простое как таковое,
существует еще одно препятствие для создания правильного логического
языка, такого, который я пытался описать. Эта трудность заключается в
неопределенности. Все наши слова более или менее заражены
неопределенностью, под которой я подразумеваю то, что не всегда ясно,
применимы они или нет к данному объекту. Такова уж природа слов быть более
или менее общими, а не применимыми только к отдельным частностям, но это
не делает их неопределенными, если частности, к которым они применимы,
составляют определенное множество. Правда, это никогда не имеет места на
практике. Данный дефект, однако, легко вообразить устраненным, хотя может
быть трудно устранить его фактически.
Цель предшествующей дискуссии об идеальном логическом языке (который
будет, конечно, совсем бесполезным для повседневной жизни) двоякая:
во-первых, предотвратить выводы от природы языка к природе мира, которые
являются ошибочными, потому что они зависят от логических дефектов языка.
Во-вторых, предположить путем исследования того, что логика требует от
языка, который должен избегать противоречий, какого вида структуры мы
можем разумно допустить в мире. Если я прав, то в логике не существует
ничего такого, что способно помочь нам выбрать между монизмом и
плюрализмом, или между взглядом, что есть исходные реляционные факты, и