"Мурашов" - читать интересную книгу автора (Соколовский Владимир Григорьевич)

9

В гражданской, далекой жизни самого Мурашова существовал период, когда он был близок к блатным. Вначале он просто дружил со своими сверстниками-товарищами по бараку, где жил, улице, где бегал, школе, где учился. Это уже после, годам к пятнадцати, ребята начали резко делиться на группы, и стало более или менее понятно, что кого ждет. Что этот, например, будет заводским рабочим, этот собирается идти в техникум, этот — в аэроклуб, тот — в командирское училище или в армию… Часть же парней — небольшая, конечно, — откололась сразу, сбилась в свою кучку, и прошел слух, что они воруют. Иногда они появлялись на улице вместе, хмельные, со своими девками, гитарами, чечеткой, — горделиво так показывали свою веселую жизнь. Их и боялись, и посмеивались над ними, но как-то робко, храня дистанцию, чтобы не пырнули ненароком. Чего им стоит, шпане! Время от времени по слободе проносился слух: такого-то и такого-то «замели», их матери выли в коридорах, подъездах бараков, пускали слухи про уголовный розыск, следователей, затем был суд, набивался полный зал любопытных, — и долго еще поселок гудел, переживая это событие. Парнишки, кое-кто из девок уходили в заключение, на их место являлись другие, кого-то забывали начисто, кто-то, отбыв свое, приходил обратно, и к нему тянулись жадные, любопытные взгляды ребятни…

Как-то Пашка Мурашов, учась в шестом, ходил в октябрьские праздники на утренник в клуб, и потом, выйдя из клуба, двинулся к стоящим на дворе поленницам: там в дровах спрятан был отнятый у четвероклассника поджиг — плотно одетая на деревянную ручку медная трубка с расплющенным на одной стороне концом. Туда ссыпалась соскобленная со спичек селитра, плотно утрамбовывалась загнутым гвоздем, затем тот же гвоздь с надетой на загнутый конец резинкой выставлялся из трубки, — для выстрела требовалось только, вытянув руку, стукнуть по чему-нибудь твердому. Пашка шел за этим оружием, как вдруг увидал между поленницами лежащего мужика, и над ним — двух знакомых пацанов из ихней школы: Баку из соседнего шестого и Сашку Чуню из седьмого. На Пашкин оклик они обернулись, шарахнулись, и он увидал их искореженные страхом лица. Узнав его, они вернулись на прежнее место и снова склонились над раскинувшимся телом. Пашка узнал в мужике печника дядю Парфена Заболотных, из соседнего барака. Он был пьяный. Ребята шарились у него в карманах, доставали деньги. Закончив это дело и спрятав деньги под телогрейки, они повернулись к стоящему поодаль Пашке.

— Мураш, трояк надо? — весело спросил Вака.

— Обойдется и так! — процедил Чуня и показал Мурашову кулак. — Смертью пахнет, понял? Убьем, если что!

Он мог и не говорить это: ябедничество считалось в поселке самым тяжелым грехом в ребячьей среде, и доля тех, кто «сучил», была очень жалкая: как тени, существовали они, вне всяких игр и компаний, вечно битые. А Пашка был в доску свой, уличный, они и не думали его бояться и грозили просто так, на всякий случай, а скорей всего, это и не угроза была, а вид хвастовства перед другим своей удачей и удалью. Они прошли, и Пашка поплелся за ними, потом отстал. Он был жестокий пацан, как и все его уличные друзья, и ему не было жалко дядю Парфена; ну и черт с ним, пускай знает, как напиваться до смерти! — но картина совершающейся на глазах пакости надолго удивила и запомнилась: бессильное тело, раскрытый рот на багровом оплывшем лице, шарящие по карманам и запазухам быстрые руки, перекошенные рожи воров… Вака и Чуня как сообщники подмигивали ему при встречах, однако он сторонился их компании. Потом они ушли из школы, и оба стали блатными. Одного перед войной — пронесся слух — убили в лагере; затерялся и след другого.

И еще был случай, когда Павел уже работал на заводе, в кузнечном, месяца за три перед армией. Получил зарплату, пришел домой, умылся, отдал матери половину денег — «Ша, мамка, хватит, дай погулять перед службой!» — сколько-то отвалил, как обещал, сестре на туфли, сколько-то младшему брату, остальные оставил себе. Оделся, покрасовался перед большим зеркалом: белая рубашка в голубую полоску, джемпер без рукавов, брюки-клеш с напуском, желтые штиблеты, кепка-бобочка над косой челкой — и остался доволен: гулять можно! У отца в тот день тоже была получка, они распили вдвоем четвертинку, и Пашка отправился на трамвае в город. Пошатался по саду, глазея на девчонок и длинно сплевывая. Перед тоннельчиком, ведущим в кассу кинотеатра, встретил вдруг трех знакомых — своих, поселковских ребят: Петю Бобика, Ваню Фикса и Сэра. Они сами подошли к нему, заговорили просто, дружелюбно, и Пашка возгордился: как же, такие люди держатся с ним, словно с равным! Парни эти всегда ходили стайкой, отлично одевались, работали столярами в стройцехе. Это считалось чистой работой. И все-таки было в их компании такое, что удаляло ее от других: снисходительный, со смешками, разговор, щегольство, отстраненность от поселковых дел. Они чаще пропадали в городе, на танцплощадке появлялись с незнакомыми девушками, не ввязывались в драки, — но и на них боялись налетать. Пашка однажды видел, как невысокий, худенький Ваня свалил здорового, на голову выше его, парня: тот стоял среди друзей под деревьями у танцевальной веранды, Ваня подошел, что-то сказал, коротко усмехнулся и — ударил. Парень сразу упал, друзья его разбежались, Фикс же, как ни в чем не бывало, проследовал на веранду, к Сэру, Бобику, к приехавшим с ними городским девочкам. Сила была за этой компанией — ее уважали и боялись. Пашка Мурашов не был близок к троице, они никого не подпускали к себе, и ему польстило обращение запросто у кинотеатра.

— Ты в картину? — спросили у него. — Мы уже смотрели, картина — дрянь. Пойдем лучше с нами, прохладимся пивком.

Они постояли в тесной, душной пивной. Парни лениво зубоскалили, и Пашка смеялся их шуткам — шутки казались ему удачными, а Бобик, Сэр и Фикс — отличными ребятами.

— Ну что ж, — сказал Бобик, когда они вышли из пивной. — Я, кажется, дозрел до хорошего вечера в шикарной таверне. «Ес-сть в саду ресторанчик прекрас-сный…» Ты идешь с нами, Паша?

— Конечно, конечно! — заторопился Мурашов. — У меня сегодня получка была, так что я при деньгах…

— Добре…

В ресторане заняли столик, заказали вина и закуски. Пашка, счастливый, возбужденный, хохотал, что-то рассказывал, глазел по сторонам — поход в ресторан был для него огромным событием. Потом он опьянел, и рядом что-то переменилось: за ихним столиком оказался дядька в очках, расшитой косоворотке и белых штанах; сильно моргая, он свистящим шепотом, с привизгами, читал похабные стихи. Парни сгуртовались вокруг него, гыгали и наливали ему водку.

— Ладно! — вдруг сказал Бобик. — Снимаемся, братва, пора. Паша, ты в порядке? Иди, иди, дядя. Чеаэк, эй!..

Официанту он заявил, показывая в спину удаляющегося очкастого:

— Что же вы делаете, товарищи дорогие? Смотрите, как напился гражданин. Немедленно рассчитайте его, и пускай идет домой. Мало ли что может случиться — отвечать хотите?

Голос его был так многозначительно низок и внушителен, что официант поспешно закивал, рассчитал почти точно и тотчас побежал к столику, где сидел дядька в косоворотке.

Они вышли на улицу. Сэр сразу потянул Пашку за рукав рубахи, повел во двор. Там в узком темном коридорчике, в проеме между стенами, встали друг против друга: с одной стороны — Сэр и Пашка, с другой — Бобик и Фикс.

— Эй, мужики! Мы чего это, мужики? — пьяно загорланил Пашка и сразу заткнулся, почувствовав острую боль в боку от удара Сэриного локтя. Он крякнул, закорчился; разогнувшись, увидел, что Фикс спешит к выходу на улицу. Тут же, выхватив кого-то с освещенного солнцем асфальта, он затащил человека в темный коридорчик.

— Ай! — проверещал очкастый дядька в косоворотке, когда на скулу его обрушился тяжелый кулак Бобика; отлетел к стенке и как-то юрко, бочком, упал на землю, к ногам парней.

Те склонились над ним и зашарили по карманам.

— Мужики, мужики… вы чего, мужики?.. — бубнил все еще не протрезвевшей Мурашов.

— Ничего, — сказал Бобик, распрямившись. — А ты как думал? Теперь тикай, а то пропадешь, заметут. Ты нас не знаешь, в случ-чего, мы тебя тоже. Тикай, Мураш! — Они втроем быстро пошли к выходу на светлую улицу.

— Эй, я с вами! — Пашка догнал их и пошел рядом.

Милицейский свисток затрещал тонко и отдаленно, когда они стояли на трамвайной остановке. Пашка дернулся, заозирался, но Сэр сказал, не повернув головы:

— Не дрейфь ты, дурак. Ну кому он нужен, подумай, пьяный ханурик? Да ему и не поверят, скажут: напился, потерял деньги или пропил, а теперь хочет на кого-то свалить. Здесь главное — ничего не брать, кроме денег, попробуй опознай, чьи они, твои или чужие? Так что наше дело чистое. Давай, лезь! — он подтолкнул Мурашова к остановившемуся перед ними вагону. В своем поселке они слезли, Бобик зашел в магазин, вернулся с водкой, пивом, закусками, и вскоре уже пили в дровянике у Фикса.

— Что ж ты, Мураш? — спросил Бобик. — Давай, махни чуток! Вспрысни благое дело. На вот червонец и не трухай, а в случае чего подходи к нам, помощь будет и все такое…

Мурашов взял стакан с водкой, отпил немного, остальное выплеснул на пол и мучительно, косорото улыбнулся:

— Ну, как же! Известное дело… друзья по гроб. У нас, воров, так… вместе воруем, вместе пьем. Мы ведь воры, а, парни? Ка-эк мы его дернули!.. У нас, у воров, дела идут очень прекрасно… — Невидяще глядя перед собой, он двинулся к двери. Бобик перехватил его руку, сунул в ладонь десятку. Но Пашка разжал пальцы, и бумажка упала на пол.

— Да он окосел, видать, Пашунька-то наш! — засмеялся Фикс.

— Как бы не так! — угрюмо хрюкнул Сэр. — Дай-ко я ему дюбну по кумполу, пусть говорит, что он задумал, сучара…

Но Бобик заявил:

— Не шуми. Пашка не донесет, он свой, поселковские законы знает. Но — фрайер, оказывается! Ладно, иди, иди, Паша, мы тебя сегодня не тронем…

Всякий раз, когда Мурашов после вспоминал о том, что приключилось в тот вечер, ему становилось тяжело, тошненько. Ведь кто бы что мог плохого подумать про ту троицу! Так они и жили в поселке, и никто из них не пропал, как пропадали блатные, только Сэру дали однажды год за пьяную драку, он отсидел, вернулся и снова воцарился в поселке. Фикс и Бобик женились, в тридцать девятом году, приехав в отпуск, Мурашов встречал их с женами, с детьми, они уважительно здоровались с ним: красные командиры были тогда в почете, а Пашка учился в училище. Что с ними стало потом, с началом войны? Да то же, поди, что и с другими мужиками: ушли на войну, и — жив ли хоть один? Они, наверно, сразу позабыли, как били очкастого беднягу и тащили у него деньги, глядели на то, как на лихую молодую выходку, даже чуть не шутку, а вот Мурашов не забыл, и время от времени зудело в душе: а помнишь, как ты грабил? И потом бежал по улице? И пил на те деньги вино в дровянике? «Так ведь я ни о чем не знал, — лихорадочно начинало отрабатывать сознание. — Я вышел, глядь, а они… И я его не стукнул ни разу. Ну, бежал. Ну, пил. Так что мне была за охота отвечать ни за что, за других?»

И сам собою следовал ответ:

— Ну, не суетись, успокойся. Надо честно: бежал, пил. Вор.

Когда его принимали в партию в училище, Мурашов хотел рассказать про этот эпизод из своей жизни, однако одумался, даже разозлился на себя: какого хрена? Скоро выпуск, а тут все может поломаться из-за какой-то глупости. Ну, и кому от этого станет легче? Армии, которая потеряет почти готового командира? Обществу?.. Живи и не дури! Ах вы, мужики-мужики, поселковские франты, отчаянные людишки, ухари…

…Но куда, куда же девался радист, младший лейтенант Гриша Кочнев?