"Вячеслав Рыбаков. Трудно стать Богом" - читать интересную книгу автора

поминали всуе все, кому не лень, причем в переводах куда чаще, чем в
оригиналах - а Малянов никак не мог преодолеть своей октябрятской
закваски: дескать, если "бог", то еще куда ни шло, а уж ежели "Бог" - то
явное мракобесие. В конце концов Ирка его перевоспитала совершенно
убойным, вполне октябрятским доводом, от которого у любого попа, наверное,
власы бы дыбом встали, возопил бы поп: "Пиши, как хошь, но не
святотатствуй!" "В конце концов, - сказала Ирка, держа дымящуюся сигарету
где-то повыше уха, - почему, скажем, Гога писать с прописной можно, а Бог
- нельзя? Чем Гога лучше Бога? Ну зовут их так!"
В подстрочники теперь заглядывали, только если хотелось от души
посмеяться. "Ну-ка, ну-ка, - вдруг говорила Ирка, отрываясь от иностранной
странички, - а что нам тут знаток пишет?" Она, похоже, женской пресловутой
интуицией чуяла, где можно набрести на особенно забавное безобразие, - и,
порывшись несколько секунд в очередной неряшливой машинописи, с выражением
зачитывала что-нибудь вроде: "Меня охватил невольный полусмешок. Из-под
леса ясно слышались индивидуальные голоса собак и кошкоподобный кашель
преследователя. Двигаясь на еще большей скорости, мой ум скользил по
поверхности событий". С восторженным хохотом оба принимались
воспроизводить все упомянутые звуки, при этом жестами изображая скользящий
ум. Жесты иногда получались довольно неприличными, но, раз Бобка уже
дрыхнет и не видит, они могли себе позволить почти по-стариковски
поскабрезничать слегка; прошли, увы, прошли те времена, когда Ирка, чуть
что, краснела до корней волос и прятала глаза.
Нахохотавшись всласть, вытерев проступившие в уголках глаз слезы,
Ирка с неожиданно тяжелым вздохом страдальчески заключала: "Ох, ну и
муть..." - и закуривала - но через секунду не выдерживала: "А вот еще
перл, смотри! Корабли пришельцев, крейсируя между везде и всюду..." Дальше
прочитать не удавалось, потому что оба начинали хохотать снова, и, давясь
смехом и старательно грассируя, Малянов возглашал что-нибудь вроде: "Цар,
а цар! Ты где? - Я здесь между тут!", или какую-нибудь иную подходящую к
случаю реплику из еврейских анекдотов, которые во времена оны, семь
геологических эпох назад, вдруг полюбил рассказывать Вайнгартен - видимо,
как они сообразили много позже, наперекор судьбе тщась быть не евреем, а
просто советским парнем. Они все учились тогда на третьем курсе, только на
разных факультетах, а Израиль воевал с арабами... И анекдоты-то
действительно, как правило, были смешными, и рассказывал их Валька, как
правило, мастерски - если только не был сильно пьян, пьяный он делался
занудным; и, скорее всего, он ни на волос не кривил душой, а действительно
был, как и многие еврейские мальчики той поры, стопроцентным советским
парнем и как умел демонстрировал презрение к тому, что, вместе со всем
советским народом, искренне считал плохим.
Он и в аэропорту, наклонившись к уху Малянова и жарко дыша
многодневным перегаром, - прощался он с Россией так, что жутко делалось,
казалось, человек умереть решил, - вполголоса отмочил что-то отчаянно
антисемитское и великолепно смешное, но Малянов не запомнил, к сожалению,
потому что чуть не плакал; отмочил, отхлебнул напоследок и, помахав
волосатой лапой, вместе со Светкой и детьми убыл в Тель-Авив.
"А вот еще перл, слушай сюда! - восклицала Ирка, отсмеявшись и оббив
о край пепельницы длинный мышиный хвост пепла с сигареты. И с выражением
произносила: - Она волновалась, ждала, не верила... За обедом она наспех