"Святослав Юрьевич Рыбас. Два товарища" - читать интересную книгу автора

что никогда не привыкнет спокойно смотреть на погибших шахтеров...
Но ведь Бураковский уже умер, оставив после себя - что? Неизвестно что.
Похоже на то, как однажды целое отделение не вернулось домой...
Серые фигуры горноспасателей медленно пробирались по заваленному
штреку. Копылов за что-то зацепился и упал лицом в угольную пыль. Он был уже
без сознания, когда Бураковский протащил его на метр вперед. Дыхательный
шланг был вырван у Копылова изо рта. Бураковский сунул ему свой, поддал
кислорода и сильно нажал грушу свистка. Надо было скорее отходить. Он уже
испытывал какую-то тесноту в легких, но продолжал делиться воздухом из своею
респиратора. Потом теснота стала мучительной. Бураковский порывисто вдохнул
шахтного воздуха, огни светильников затуманились и погасли.
И проснулся. Уже весна, за окном довольно светло. Посвистывает синица,
В монастырской келье со сводчатым потолком жарко натоплено, пахнет сухим
мелом. Живой, Живет после реанимации, смотрит, трет ладонью щеки. В окно
видно часть темно-красной кирпичной стены. Бураковский с треском отворяет
форточку и виновато оглядывается, ко сосед спит. Седоватый клин его бороды
прижат складкой одеяла. Вчера сосед спрашивал Бураковского, какая у
горноспасателей зарплата, не страшно ли работать и как жена относится к
риску. "А что было, когда ты потерял сознание? - спросил он. - Какая она,
смерть?" - "Смерть не объяснишь", - пожал плечами Бураковский. "А вот
древние греки представляли смерть в образе маленького мальчика с золотым
ножом".
Бураковский, кажется, тоже кого-то видел в последний миг, только вот
трудно вспомнить кого же?
Умывальник находится в коридоре. Наверное, раньше в келье стоял таз с
рукомойником, монах умывался и потом молился. Мужик он был молодой, крепкий.
Старому дали бы комнату попросторнее.
Бураковский умылся, побрился и продолжал думать о монахе, который ведь
тоже умер, хотя что значит "тоже", если Бураковский живой, а из маленького
пореза на его подбородке выступила капля крови и одеколон ее прижег.
Сосед уже проснулся, смотрит ласковыми живыми глазами.
- Я здесь когда-то был в пионерском лагере, - улыбается Бураковский. -
Было мне двенадцать лет. Я тогда влюбился.
- Хороший будет денек, - говорит сосед. - Ноги болят от лыж. У тебя не
болят?
- Честное слово, влюбился... Ну я пошел завтракать. Догоняйте.
После завтрака Бураковский взял лыжи и поднялся по укатанной темной
дороге на гору. Внизу среди снега чернели сосны. За полосатыми столбиками
ограждения шел обрыв. На противоположном склоне поднимались меловые отроги.
Дорога вела к лесничеству и летним пионерским лагерям. Правда, там наверху
не было удобных спусков, но Бураковскому уже наскучили привычные маршруты на
крутом берегу реки. Сквозь редкие облака сильно пробилось солнце, заблестела
зернистая корка наста вдоль обочины.
Девочку звали Люда. У нее были большие глаза и толстые губы.
Бураковский отворачивался, когда она ловила его взгляд. Рядом с ней он
становился беспокоен.
Дорога поднялась выше монастырских башен, и маленький поселок внизу
сделался виден со всей своей темной геометрией на фоне снега. Вскоре дорога
выровнялась. Бураковский стал на лыжи и пошел между высоких тонких сосен,
которые запомнил маленькими.