"Святослав Юрьевич Рыбас. Красавица и генералы " - читать интересную книгу автора

получилась полынная степь. Верно я говорю, господин инженер?
- Вам бы сподручнее о том, как Господь создал сушу - ответил инженер. -
Но вообще - верно.
- Ну я только передаю вам, что мне говорили, - сказал священник. -
Потом полынные степи заменялись ковыльними, а с севера шли кустарники и
дерева. По глине - северо-русские березы и осины, по выщелоченному песку -
сосны. А человек - та же земля, и в нем всякая жизнь может жить...
- Вы говорили об азиатчине, - напомнил хорунжий инженеру. - Наш брат
три шкуры дерет, не так ли? Просто не любим мы признавать наше убожество.
Чуть что - сразу нравственность, нравственность? Нечего жалеть наш народ, он
велик в своем неведении и дремуч. Неужто от жалости к отдельным пропавшим
держава должна прекратить развитие? Пусть кто-то погибнет, зато другие
выживут и, как наш господин авиатор, даже полетят. Другого взгляда на вещи
не допускаю!
Хотя хорунжий явно переспорил попутчиков, побил их и логикой, и их
собственными доводами, он вызвал у Макария неприязнь. Оставалось ощущение,
что он назвал всех убогими. Макарий пристукнул палочкой о пол и громко
сказал, что рассуждать о народе и при этом пугать его шашкой - весьма
непатриотично.
Хорунжий не растерялся, ответил, что лучше разок-другой пугнуть, чем
позволять им пугать себя.

2

Вернувшись из Петербурга, Макарий Игнатенков как будто входил в тот
год, когда попрощался с домашними и уехал на учебу. Он узнавал дуб на
пригорке, и желтоватые складки песчанистого обнажения, выглядывавшего сквозь
темный чернозем, поросший блеклыми позднелетними травами, и черно-синий
дымящийся террикон на горизонте.
Бричка стучала по закаменевшей дороге. Сквозь острые запахи чебреца и
полыни пробивалась кислинка каменноугольного дыма. Путник радовался родной
стороне и мысленно летел вместе с парившим в жарком мутно-голубом небе
коршуном. Неужели Макарий тоже поднимался в высоту на аэроплане? Все эти
аэропланы, моторы, петербургские скорости нынче казались чуть ли не сном.
Бричка миновала заросли чилижника, и открылся участок первобытной
степи, зажатый между двумя высоко выпирающими из земли каменистыми грядами.
Длинные серебристые сети ковыля колебались в безветрии, желтели густые
молочаи вдоль обочины, и едва слышно пахло сладким сухим запахом.
Выгоревшая, испеченная солнцем степь была тихой, лишь трещали кузнечики.
Макарий вспомнил весеннюю степь и золотистые гроздья чилижника, розовый
цвет дикого персика, зеленоватые метелки скумпии. "Как быстро отцветает", -
подумал он. Повозка въехала на горку, прямо на дороге лежал серый шар тонких
колючих веточек, высохший и вырванный ветром катран, ставший перекати-полем.
И вот - родимый дом!
Большой, несуразный, наполовину - казачий курень, на-половину -
городской дом, он отражал вкусы его жильцов В казачьей половине, в стряпной,
стояла печь, раскрашенная в синее, красное и зеленое, в чистой горнице на
ковре висели две шашки и штуцер, на другой стене - портрет Ермака
Тимофеевича и гравюра памятника атаману Платову в Новочеркасске, на которой
Матвей Иванович булавой указывает на запад. В городской половине, где жили