Сергей Четверухин Жы – Шы

ПРОЛОГ СТАРЫЙ ДОМ В ЦЕНТРЕ МОСКВЫ

Ъ…Ъ? Ъ! или все-таки – Ь? – как будет лучше? Дайте-ка подумать. Подождите минуту… Я с трудом соображаю, это вполне простительно, мне двести десять лет, я пережил две капитальные реконструкции, бомбардировку, капризы стихий и я никогда никого не любил. Да, мягкий знак, пожалуй, будет лучше. Гораздо лучше твердого. Хотя бы своим названием. Конечно! Тут и думать нечего. Крепость и твердость – смерть, так считали древние китайцы, затем мои жильцы из общества «Воздержанность и Трезвость» соглашались с китайцами, и мне это известно не хуже, чем было известно им. Когда стены прочны, когда перекрытия и балки намертво схвачены цементным раствором, когда черепица вкручена алюминиевыми болтами по самые головки и крышу не сносит даже при сильном волнении – тогда я просто конструкция. Мертвая конструкция, если не прислушиваться к канцонам, которые выдувает этот противный норд-норд-ост, пользуясь моими щелями, как транзитными коридорами. Мертвая конструкция с кучей окон, дверей, перил, жильцов и бронзовой фигуркой Варвары Смиренной весом девяносто три килограмма на шпиле крыши.

Меня всегда интересовало, почему писатели, которых, к слову, во мне пожило немало, никогда не могут начать своих книг с мягкого или твердого знака? Если бы я был писателем, я бы непременно попробовал.

Ъ? Ь? – красиво? Отлично смотрится, поверьте! Бьюсь об фундамент, чтоб он раскрошился!

Мне двести десять лет. Я никогда не стану писателем! Я никогда не стану издателем. Я никогда не стану читателем. У меня не выйдет даже пару сезонов побыть пятизвездочным отелем с круглым бассейном во внутреннем дворике.

Мне двести десять лет. Но дело не в возрасте. А в том, что я стар. Я чувствую себя на все пятьсот. Я устал и я ворчлив. Поэтому любой может назвать меня стариком. Если вы не имеете терпения к ворчунам, смело рвите эти страницы. Рвите и жгите их! Мусора на свете станет меньше, а тепла больше.

Я мог бы раскаяться в чем-то, если б меня попросили, но я никогда не смогу испытать угрызений совести.

Все, что осталось у меня в жизни, это наблюдать за писателями, издателями и читателями. Благодарствие Варваре Смиренной, фабричные рабочие и красноармейцы во мне больше не живут. С ними вправду было тяжело. Лет семьдесят подряд. Как с язвами в желудке.

Порой эти умники пели, порой слушали радио. Иногда они ели вонючую капусту, а затем начинали долбить во мне дыры, ломая свои хилые сверла о мои капитальные перегородки… Да мне не жаль, ведь я – отпетый мазохист. Пролетарии всех стран, дробите об меня свои железные зубы! Лишь бы не было землетрясения. Согласитесь, даже я имею право на маленькие фобии?

Мне двести десять лет. Но дело не в возрасте. Порой, во сне, я кажусь себе пирамидой, фундамент которой заложили в зыбучий песок три тысячи лет назад. Какие-то нелегальные рабы, которые постоянно стремились бежать в какие-то недосягаемые Небеса. Я перестал радоваться стаям жадных воробьев, засыпавшим на моем чердаке. Мне надоело с умилением наблюдать за хищными голубями, как трещотки стартующими вниз с моей крыши, разбрасывая по миру перья и хлебные крошки. Я устал радоваться солнечным бликам, подогревавшим кирпичи в фасаде, отскакивая на мои стены от окон соседей напротив. И косметическим реставрациям раз в двадцать лет я перестал радоваться и перестал удивляться. Только б не было косого дождя. Только б не было косого… Потому что страхи у меня еще остались. Возможно, это все, что остается, когда ты – старик. А кроме них – одно желание. Как же мне хочется прибить кого-нибудь из моих нелепых жильцов. Чуть напрячься и – обрушить потолок на их бестолковые головы… Или – газ… Это вполне в моих силах. Кого же? Не все равно? Нет… Я медленно выбираю. У меня, в отличие от них, есть время.

Немного обидно, что соседи на другой стороне улицы ни за что не заподозрят меня в страшных намерениях. Я чувствую, как они подозревают меня лишь в несерьезности и легкомысленности. Молчаливо соглашаясь друг с другом, обвиняют в мальчишестве, подмигивая флигельными фонарями. Наверное, оттого, что я очень ухоженный. Реставрация в рамках предвыборной кампании московского мэра. Должно быть, я напоминаю им богатого старика-купчишку, всю жизнь проматывающего фамильные капиталы. Молодящийся щёголь с изношенными внутренностями, над фасадом которого успешно трудилась целая индустрия косметологов, пластических хирургов, фитнесс-выжимал и дорогих омолаживателей. «У-у-у… Как это легкомысленно выглядеть так легкомысленно!» – скрипят они карнизами и гасят огни, пошатываясь, хрустя и индевея под простудным московским норд-норд-остом.

Кружатся антенны. Давно сошли с ума и вымерли флюгеры. Заметает вьюга. Московская зима на пару дней встрепенулась от своей европейской сдержанности и вдарила наконец наотмашь по-славянски.

Откуда-то с третьего этажа звучит музыка двадцатых годов. Оркестр играет тему Уолтера Чемберса «Мой грустный Равви». Мелодия блуждает в моих коридорах, как одинокий бедуин по пустыне. Старуха этажом ниже начинает вслух читать Эмили Дикинсон. Ее сухой надтреснутый голос кружится по комнате, как ветер в ветвях кедра. Дети мучают кошку в четвертой квартире, пытаясь превратить ее в зебру. С помощью лезвия они выбривают полоски в черной кошачьей шерсти и закрашивают их белой гуашью. Кошка орет и царапается. Дети в крови и с лезвием выглядят, как персонажи мультфильмов, которые им так нравятся. Я мог бы обвалить полкило штукатурки на голову старухи. Или – на детей…

Отчего-то не дают покоя апартаменты 15. В апартаментах 15 что-то затевается. Я чувствую это всей отопительной системой. Она – моя интуиция, редко подводит. Дело даже не в количестве странных персон, которые постоянно проникают в квартиру и покидают ее. И даже не в особенном аромате любви и смерти, который, как запах газа, всегда приторно сладок и мучителен. И уж тем более не в клоунском марафоне Live 8, который проводят то ли в поддержку населения Африки, то ли ради Нобелевской премии, которую ни за что не отдадут африканцам. В апартаментах 15 по кабельному каналу смотрят повтор марафона. Боб Гелдоф обращается с экрана к президентам Большой восьмерки, этому совету директоров ЗАО «Планета Земля», с призывом простить Африке ее долги. Потому что жителям Африки не хватает денег на еду, на лекарства, на жизнь. Каждые три секунды в Африке умирает человек. Уилл Смит в Филадельфии призывает всех, кто его видит и слышит, щелкать пальцами каждые три секунды. Потому что каждые три секунды в Африке умирает человек. От отсутствия пищи и от нехватки лекарств. С экрана несется сухой треск костяшек пальцев. В апартаментах «15» пестрое сборище карнавальных личностей слушают это обращение, обсуждают его.

Блаженные филантропы! Наивные гуманисты! Они не понимают, что люди в Африке умирают ради них. Что это сама природа пока – за них. Что если всем жителям Африки дать возможность жить в сытости, не болеть и спокойно размножаться, сколько вздумается, то через сто лет во мне будут жить одни африканцы! Одни лишь черные! А те некоторые белые, которые еще уцелеют, будут населять нищее гетто, где-нибудь в Коньково. Я наблюдаю за ними, я вижу их обреченность и генетическую предопределенность. Запрограммированность белой расы на то, чтобы раствориться в черной. Как капля молока в чашке с кофе. Вы напомните мне, что я слишком стар для переживаний? Вы правы, но должен признаться, что белых мне убивать приятнее…Такой вот расизм.

В квартире девять на втором этаже совсем тихо. Тринадцатилетняя Юля отыскала мамины серьги с древними аметистами, засунула их себе в уши и два часа разглядывала отражение в зеркале. Затем, нехотя укладывая на место, уронила одну серьгу в аквариум. В пятилитровую стеклянную кубышку, в которой плавает только одна рыбка. Любимая бананка отца Юли. Рыбка, изнуренная многомесячной скукой, заглотила серьгу еще до того, как та провалилась в мутный коврик ила. Теперь Юля звонит подругам, в ужасе кудахчет: «Жесть! Жесть! Я в шоке! Что делать?!» – и решает для себя, кого она боится больше – маму или папу?

Звонок в дверь! Юля судорожно шепчет: «Они пришли, пришли! Я перезвоню!» – и бросает трубку. Ее обреченные шаги шаркают по паркету, которым я весь выстелен изнутри, чтобы никогда не чувствовать себя здоровым. Девочка до того напугана, что нарушает первую заповедь родителей: «Смотри в глазок, прежде чем кому-то открыть!» Она распахивает дверь и вздрагивает от неожиданности. На пороге стоят двое неизвестных импозантной наружности. Шикарная брюнетка, которой еще лет десять подряд будут говорить, что она выглядит на двадцать, худобой и ростом напомнившая девочке пожарный шланг, фотография которого украшает восемьдесят восьмую страницу Букваря. Аккурат под буквой «Ш». Брюнетка обмахивает свои впалые скулы и миниатюрные губки огромными накладными ресницами. Из-под ресниц на Юлю уставился задумчивый взгляд зеленоватых, мерцающих в глубине, как два пруда, зрачков. Этот взгляд ни о чем не спрашивает и не дает ответов. Ее спутник внешне выглядит прямой противоположностью. Они вместе – будто Дон Кихот и Санчо Панса, только Кихот – женщина, которой он, в сущности, никогда не переставал быть. Юноше не больше двадцати пяти полных лет, он – пухлый коротышка, его предков лет шестьсот назад насиловали татаро-монголы. По круглому щекастому лицу юноши, на котором никогда ничего не вырастет, будто кто-то полоснул бритвой, и получились две узкие щелки, чтобы обеспечить загадочность взгляда. Коротышка держит за руку свою спутницу, на них обоих надеты футболки с изображением пластиковых ведер, заполненных мусором, и надписью «Мэджик вижн». Красной вязью по белому фону.

– Милая девочка, – низким бархатным голосом начинает брюнетка, – твои родители дома?

Юля нерешительно мотает головой.

– Мы из компании «Мэджик вижн», самой веселой компании, которая отвечает за кабельное телевидение. Надеюсь, вы готовы к подключению нового пакета спутниковых каналов? Ну? Детка, объявление о том, что сегодня мы подключаем новый пакет, всю неделю висело на дверях твоего подъезда. Ты внимательно прочла все объявления? Молодец! Тогда проводи нас к телевизору. Это не займет много времени.

Растерянная Юля, которая действительно читала объявление и даже радовалась по поводу того, что прикольных мультов теперь станет больше, не имеет ничего против. Она пропускает странную парочку в квартиру.

– Вот и чудно! – Брюнетка проходит первая и кивает своему спутнику на затаившуюся в углу комнаты плазменную панель размером с сливной бачок. Пока тот снимает заднюю крышку и ковыряется в переплетенных проводах, брюнетка начинает светскую беседу с испуганной хозяйкой.

– Какие манечки?

– Чего? – не понимает Юля.

– Хобби, увлечения, мании.

– А-а-а… Да так…А у вас?

– Бог на кухне и дьявол в спальне. Это я про мужчин. А как у тебя с теологией?

Юля глуповато хихикает:

– У меня с ней ничего… А кто это такая?

– Да никто, скажу тебе по секрету. Угостишь газировкой? Рыбку давно кормила? – брюнетка подвешивает слова в воздухе с голливудской интонацией, будто находится на съемочной площадке фильма «Десперадо», вот-вот сейчас из своего вагончика выскочит Бандерас, а режиссер вскинет мегафон и прокричит, не скрывая раздражения: «Сальма! Ну, что ты копаешься?! Немедленно в кадр! Работаем дубль тринадцать!»

– Рыбку… недавно… кормила… почти, – всхлипывает Юля и срывающимся голосом рассказывает доброй фее кабельного телевидения о своих злоключениях.

– Это поправимо, – брюнетка гладит ее по растрепанным вихрам, снимает перчатку с левой руки, погружает руку по локоть в аквариум и вынимает рыбку, – смотри-ка! Что я, по-твоему, сейчас сделаю?

Юля крутит головой, не отрывая глаз, полных ужаса, от трепещущей на ладони рыбки. Брюнетка сжимает двумя пальцами голову бананки, так что рот ее открывается, будто собираясь выпустить колечко дыма, и подносит рыбу ко рту…

– Нет! Не ешьте! – вопит Юля. – Это – папина любимая!

– Не ссы! – Фея «Мэджик вижн» бросает на девочку лукавый взгляд и целует рыбу взасос. Юля визжит, спутник брюнетки, не обращая на них внимания, копается в микросхемах, рыбка явно кокетничает, польщенная вниманием. Я начинаю источать запах сырости и горелой оргтехники. Брюнетка заканчивает поцелуй звучным чмоком и, несколько секунд покатав во рту, выплевывает на ладонь аметистовое украшение:

– И что это, по-твоему?

– Волшебство, – выдыхает Юля.

– Открою тебе секрет… То был элементарный засос! Чуешь ветер? Надеюсь, ты все внимательно рассмотрела. Учись! Если честно, перед тобой только что явился акт простого бытового героизма. Ух! Повседневного и будничного, как кусок хлеба…

– Угу, – девочка торопится вернуть рыбку обратно в аквариум, совершенно не задумываясь над словами спасительницы.

– Теперь расскажи мне о каком-нибудь своем героическом поступке?

Юля замирает в растерянности и молча мотает головой, так ничего и не придумав.

– Плохо. Очень-очень плохо. Когда я приду в следующий раз, ты обязательно должна совершить подвиг и рассказать об этом мне. Договорились?

– А как это – подвиг?

– Самое простое – спаси кого-нибудь. – Брюнетка на секунду умолкает, зажмуривает глаза и неожиданно оглашает квартиру истошным воплем: – На помо-о-ощь!!!

Юля вздрагивает и закрывает уши руками.

– Вот… Примерно так… Когда в следующий раз услышишь этот позывной, будь готова!

Юля послушно кивает. В ее глазах плещутся слезы.

Санчо Панса с монголоидным лицом собирает инструменты. Брюнетка бросает на прощание:

– Вот и все. Твой телек улучшил свою породу. Благодари за это Сандро. А меня зовут Анка. И не забудь про подвиг. Я проверю.

Анка рассказывает всем, что ее предки ведут свой род от древнеримского патриция Постума, того самого, с которым состоял в переписке прославленный философ того времени Агритум. Часть этой переписки афористично и емко выразил в известном стихотворении поэт Иосиф Бродский:

Ужас! Ужас, как холодно! А ведь еще тридцать лет назад я с каменно-блочным спокойствием сносил перебои в отопительном сезоне… Что-то согревало в ту советскую эпоху… Водка, парами которой пропитались все мои несущие конструкции, энтузиазм или, может быть, человеческое тепло? Тогда мне казалось, будто мои жильцы греют меня изнутри, почти так же как глинтвейн из дешевого сухого красного вина подогревает их внутренности…

Святые Архитекторы, фундаментально заклинаю, помилуйте меня от этой навязчивой баллады. Невозможно предположить, что жилец из апартаментов 7 на третьем этаже душевно здоров. Я не верю, что у него колено адекватно реагирует на прикосновение резинового докторского молоточка, а по утрам бывает эрекция. Он не здоров, здоровый человек не будет в тридцать четвертый раз подряд слушать эту заунывную балладу «In my place, In my place», да еще подпевать комариным фальцетом. Заступники мои и ревнители, сделайте что-нибудь с ним, с его стереосистемой и с группой «Coldplay» в международном масштабе. Помогите мне, иначе я немедленно обвалю эркер в апартаментах 7 на третьем этаже. Прямо ему на голову. Спасите меня. И вы спасете его.

Вы спросите, откуда я знаю про молоточек и колено? Что я, монолитный истукан, на всю жизнь застывший в фаллическом вызове небесам, могу знать об эрекции, которая существует лишь потому, что существует ее отсутствие? Откуда мне известно об этом? Ответ прост. Всю свою жизнь я не занимаюсь ничем, кроме наблюдения. Если хотите, подглядывания и подслушивания. Слежки и вуайеризма, если вам так больше понравится. Понаблюдайте-ка с мое и не такое узнаете. Скандалы, разочарования, интриги, приготовление пищи, отправление естественных надобностей, ревность, зависть, щедрость, любовь, конечно, любовь и, разумеется, убийство.

Я наблюдаю за жильцами двести десять лет. Я вижу как минимум половину из того, что они называют своей жизнью. Я ни с кем не делюсь наблюдениями. Все двести десять лет. Но дело не в возрасте. Я считаю скучнейшей и лишенной смысла ту половину из жидкого цементного раствора, что они называют своей жизнью, которую я вижу. Я уверен, что вторая половина еще более бессмысленна. Судя по тем разговорам, которые мне удается подслушать. Мне пора на снос. Я смертельно устал наблюдать. И подслушивать. И слушать. И слышать «In my place, In my place» тридцать четыре раза подряд. Я ненавижу источники звука. Я боюсь стереосистем. Я законченый стереофоб. И даже не вздумайте упоминать при мне dolby surround или 5.1!!! Потому что я стар.

Это все апартаменты 15, вечный капитальный ремонт на их стены! Почему я так привязан к ним? Что в них особенного? Да ничего. Четыре комнаты – две спальни, гостиная и кабинет. Вот и вся жилплощадь. Одна спальня сейчас пустует, в другой занята самоизвержением, перепутанная конечностями пара юных любовников, в гостиной телевизор орет: «Bitte-e-er Swe-e-eet Symphony-y-y-y! O, Yeah!», а в кабинете долговязый парень лет двадцати семи, с непрерывно извивающейся по тонким губам саркастической усмешкой, кажется, готовится к детскому утреннику. Он установил на круглый, купленный лет пятнадцать назад в антикварном магазине, стол миниатюрную видеокамеру, включил ее, сам присел напротив, на самый краешек утопического в своей природе кресла, и вещает, вещает… Даже в бумажку не заглядывает. До меня долетают его фразы:

– Заинтригованные созерцатели! Возможно, вы об этом не знаете, но это – правда!

– Писатель Умаров за прошедший месяц появился в трех программах второго канала и в двух программах первого канала. Депутат Акцизов принял участие в четырех программах, вышедших в эфир на первом канале. Детский психолог Мамухов значился гостем в трех ток-шоу, а клип восходящей поп-дивы Амелии был показан двумя музыкальными каналами общим количеством сто сорок раз за месяц.

– Что общего у этих людей? Все они отдали за свои эфиры в прошедшем месяце по сто тысяч долларов США. Счастливые созерцатели! Продолжайте бесплатно смотреть на тех, кто платит, чтобы его показывали.

– Писатель Малютин написал свой новый роман, не по велению души, а по заказу администрации президента.

– В программе «Отныне» две недели назад был показан сюжет об олигархе Козельском. Как он нажил на крови свое состояние и, возможно, отравил жену, чтобы не платить ей при разводе. Этот сюжет был оплачен конкурентом Козельского, магнатом Шубиным. Разумеется, в нем не было ни слова правды.

– Теперь немного рекламы! «Вы застенчивы? – Мы рекомендуем вам постмодернизм!», «Вы скучаете? – Выпейте квасу!», «Вы одиноки? – Топитесь!».

– А сейчас о ваших легких заработках. Для инсценировки написанных сценаристами сюжетов в программах «А судьи кто?» и «Твое корыто, домохозяйка!» требуются типажные исполнители. За роли тридцатилетних стерв, имеющих претензии к своим мужьям, телеканал платит пятьсот долларов за съемочный день. Роли побитых жизнью, деклассированных алкоголиков оплачиваются выше – семьсот долларов за съемочный день. Старушкам, за хорошо сыгранные жалобы на ЖКХ, пенсионный фонд и лично Чубайса, предлагается триста долларов в съемочный день. Наконец, статистам в студии, задающим «гостям» подготовленные редакторами вопросы, в бухгалтерии выдадут сто долларов за день. Присоединяйтесь!

– Наконец, коротко о курьезах. Известный телеведущий Поплавков, который за двадцать тысяч евро отсасывает у заказчиков на корпоративах, вчера обосрался в прямом эфире. В прямом смысле обосрался. Дело здесь не в банальном недержании. Просто ассистент Поплавкова, добавившая ему в чай слабительное, сочувствует литерным. Будьте внимательней к прямым эфирам, дорогие телезрители!

Затем, подражая Уиллу Смиту, изображавшему демиурга в Филадельфии, он поднимает руку и начинает щелкать пальцами. Каждые три секунды – щелчок!

– Каждые три секунды в мире выходит тираж очередной газеты с фотографиями голых Пэрис, Кристины, Джоанны, Бритни… – Щелк!

– Каждые три секунды продажный писака сдает редактору очередной лживый текст – Щелк!

– Каждые три секунды миллиард человек на Планете зомбируется телевизионным мусором – Щелк!

– Каждую секунду всеми вами манипулируют – Щелк!

– Каждую секунду вы теряете секунду жизни…

На этом парень, не переставая играть саркастической усмешкой, поднимается с кресла, выключает камеру и, уже себе под нос, бормочет:

– С новостями телевидения вас знакомил Паша Лютый.

Лютый рассказывает всем, что ведет свой род от лондонского клерка Дж. Альфреда Пруфрока. Эсквайра, не эсквайра – какая разница? Несчастный и неприкаяный Альфред всю жизнь искал идеальную возлюбленную, ту бесполезную и неоправданную, которая одним своим существованием уравновесила бы для него все иглы мира, вонзавшиеся в ранимую душу, доставляя Альфреду невыносимые страдания. Поэт Томас Стернз Элиот описывал эти поиски в стихотворении «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока»:

Сиятельные Архитекторы! Вы обрекли меня на самую коварную и утонченную пытку. Видеть и слышать все, но не иметь никакой возможности вмешаться. Да, я ропщу! Хоть это и считается смертным грехом! Пусть на другую чашу лягут пацифизм и гуманность – идеалы, с которыми я прожил все эти годы. Я никогда, в отличие от некоторых, не занимался суицидальной деструкцией в виде взрывов газа на кухне или обвалов потолка. Кусок штукатурки, изредка, прорыв трубы или засор в канализации. Вот и все мои реакционерские штучки. Довольно безобидно, не правда ли? До сегодняшнего дня… Сегодня пришло время отказа от идеалов.

Если честно, у меня уже не хватает сил верить в то, о чем мечталось эти двести десять лет бесконечных подсматриваний и подслушиваний.

В каждой квартире две трети времени из той половины их жизни, которая доступна моему обозрению, жильцы говорят о деньгах. Наверное, это самое важное в том, что они называют жизнью. Денег обычно не хватает, сколько бы их ни было. Изредка жильцы радуются до многодневного суицидального запоя появлению большого количества этих денег. Как правило, их появление бывает внезапным и шальным. Но это не делает жильцов счастливыми. Я помню одинокого писателя из третьей квартиры, который побирался всю жизнь, а в пятьдесят четыре года получил за свой роман, который он сам шепотом на кухне называл «язык в жопе у Сталина», Ленинскую премию. Деньги не сделали его счастливым. Он пил на свою премию две недели, а потом за ним приехали люди в белых халатах, и больше он не возвращался.

Если жилец несчастлив, деньги не принесут ему счастья, вот что я понял, наблюдая и наблюдая. От денег может быть толк, только если жилец научился быть счастливым с тем малым, что у него есть, если он сумел объявить и отстоять свою независимость. Когда есть внутренняя гармония, любимые занятия и любимые люди, деньги могут помочь. Помочь увеличить это счастье.

На втором месте у жильцов – любовь. Они говорят об этом чуть меньше, чем о деньгах. Обычно во время завтрака, перед ужином и – чуть-чуть – перед сном.

– Ты меня не любишь! – А ты любишь меня? – Я тебя обожаю. – Люби меня, пожалуйста! – А как ты меня любишь? – Немножко? – Средне? – Или очень? – А свою первую ты любил больше, чем меня? – А ты меня не разлюбишь? – Никогда-никогда? – Никогда! – Никогда!

Я закрываю глаза и каждым кирпичиком ощущаю мозолистые руки строителей, отцовские руки.

Прорабы милосердные! Не бросайте меня! Не дайте утонуть в этом котловане лицемерия, который они называют любовью! Сделайте меня глухим! Погрузите во мрак и слепоту! Лишите меня чувствительности! И, может быть, вы спасете меня!

Я много видел за последние двести десять лет. Я видел мать, которая сдала в милицию своего сына-наркомана, потому что ее любовник не соглашался переехать к ней, пока сын прописан на этой жилплощади. Я видел юную провинциалку, до беспамятства влюбившуюся в статного красивого москвича. И видел его, испытавшего симпатию к девушке, прожившего с нею два месяца, а заскучав, продавшего ее своим кредиторам в публичный дом, который квартировал еще год назад в апартаментах 13. Я видел отца, который приехал из далекой сибирской деревни повидать свою дочь. Дочь не звонила и не писала ему уже несколько лет, только пару раз в год посылала денежные переводы. Не для него, для усыпления своей совести. На переводах был мой обратный адрес, по нему он и приехал, собрав свои последние сбережения. Во второй подъезд, в апартаменты 6. Ему открыл незнакомый человек, который никогда в жизни ничего не слышал ни о нем, ни о его дочери. Она писала на переводах первый, пришедший в голову обратный адрес и отправляла их с Главпочтамта. Чтобы он никогда ее не нашел.

Старик долго сидел на ступеньках четвертого этажа, пережевывая табак сухими губами.

Что уж говорить о любви женщины и мужчины?

Вот прямо сейчас в апартаментах 15, на входной двери в которые, остроумные хозяева, вместо номера, повесили табличку «surr 1.5», в спальне, декорированной розовым сатином, происходит та самая любовь. Любовь? На огромной, королевских размеров кровати, с клетчатым матрасом, поджарый смуглый парень, весь в татуировках змей и рыб, занимается половой любовью с изящной, но смешливой рыжей девчонкой. С ногами, не длиннее тех джинсов, которые она только что с них сбросила, но стройными, как две мачты корабля-призрака. Навязчивым фоном к жизни, как я уже говорил, здесь служит повтор концерта Live 8 по одному из кабельных каналов. Рыжая девчонка, посмеиваясь, трогает своим языком расплюснутый нос смуглого парня и на каждом звучном выдохе крепко сжимает зубы. Половая любовь между мужчиной и женщиной, о которой один мой жилец сто пятнадцать лет назад писал, что это – средство для реализации потенциала личности, работает на них адреналиноотводом. Концерт, виски, трава, кокаин… Нужно сбрасывать излишки ускорения.

Парень, чей нос не раз натыкался на кулак в бесчисленных схватках, рассказывает всем, что ведет свой род от Марии Котоминой, купеческой дочери, которая была помолвлена с поручиком лейб-гвардии семеновского полка Михаилом Гришаевым. Сын уездного дворянина, из орловской губернии, Гришаев слыл умным, образованным и отважным человеком своего времени. Получив прекрасное домашнее образование, самостоятельно сдал экзамен и был зачислен в императорскую лейб-гвардию. Двухметрового роста, статный, косая сажень в плечах, он виртуозно владел вольтижировкой и прекрасно выглядел в мундире, расшитом алыми позументами. Мария не могла устоять. Они познакомились на балу в доме Котоминых, который ее батюшка затеял специально с целью отметить достижение единственной дочерью «светского» возраста. Об их любви впору было слагать роман, подобный «Тристану и Изольде». Их разлука оказалась трагичной, в духе времени, которое ломало судьбы своих героев, призывая их в первую очередь исполнить долг, а уж потом попытаться быть счастливыми. Об этом разрушенном союзе, спустя сто пятьдесят лет, написал поэт Николай Гумилев в своем известном стихотворении:

Кровь той самой Машеньки бурлит сейчас в артериях нашего нескромного гиганта половой любви. Именно эта кровь до синевы наливает его маршальский жезл, она вздымает его, как стрелу подъемного крана над стройкой, так, что иногда он больно бьет по животу. Именно эта кровь не позволит ему приспустить свой стяг…

Даже главный Архитектор вряд ли знает, от кого произошла рыжеволосая Смешинка, которая сейчас играет с эбонитовой палочкой потомка. Она облизывает ее, кусает, пытается завязать бантиком. Потомок делится с ней морем. Его корень пахнет водорослями и планктоном. Он два часа назад прилетел из Израиля, восемь часов прошло с тех пор, как он плескался далеко за линией буйков. Он не стал принимать душ по прилету, чтобы поделиться с подругой морем. Она, благодарная, до основания проглотила своего друга, а рукой сжала его, крепко, как умеют влюбленные.

Он корчится от невыносимой экстатической щекотки и с силой вцепляется пальцами в свои растрепанные волосы.

Михаила Гришаева представили Екатерине, которая немедленно повелела определить рослого гвардейца в ее личную дворцовую стражу. Тем, кто нес службу в покоях императрицы, годами запрещалось покидать дворец. К тому же Михаил вскоре сменил пост бодигарда у дверей императорской опочивальни на пост постельного служаки, максимально приближенного к августейшему телу ея величества. Маша дважды пыталась покончить с собой. Горе юной девушки было отчаянным. Она убивалась по ушедшей из ее жизни любви, которая была так огромна, что заслонила саму жизнь. В первый раз, проколов палец ржавой булавкой, она заразила свою кровь. Но кровопускания, своевременно исполненные хирургом Ковалевым, не дали гангрене уничтожить молодое прекрасное тело. Вторично Мария пыталась оставить этот мир, бросившись под копыта упряжки императорской кареты. Ей не повезло. Выскочив из толпы зевак на мостовой, что наблюдали за августейшим кортежем, она запуталась в нижних юбках, споткнулась и упала, не добежав трех шагов до копыт халкетинских рысаков. После этого случая императрица повелела купцу Котомину вместе с дочерью покинуть столицу, дабы «не смущать покоя жителей гордыней непомерной и невоздержанностью»! Купец не посмел ослушаться приказа.

Его пра-пра-в-седьмой-степени-правнук, как солдат на поле брани, накрыл собой рыжеволосую девчонку. Будто взялся оградить от всех сквозняков беспокойного мира. Но девчонке под ним неспокойно. Иначе отчего бы она так кричала и вцеплялась ноготками в его растрепанные волосы? Теперь уже два десятка пальцев лохматят иссиня-черные канаты.

Котомины отбыли в свое фамильное имение в казанской губернии. Там отец на скорую руку выдал Машеньку замуж за графа Смерядского, предводителя уездного дворянства. Граф был старше жены на двадцать три года, непомерно тучен и, по обыкновению, съедал за обедом не менее полудюжины перепелов, громко смеясь шуткам своего камердинера, разбрасывая кости по столу и наслаждаясь тем, как жир стекает на салфетку по трем его подбородкам. Однако, спустя год Мария понесла. На Пасху она родила очаровательную двойню, мальчика и девочку. Илюшу и Прасковью.

Потомок перевернул рыжеволосую подругу и пробрался в нее сзади. Двуспинное животное, как пятибалльный шторм, раскачивает огромную кровать. «Вы еще не кончили?» – в приоткрытую дверь заглядывает Паша Лютый с вечно блуждающей усмешкой, за ним несется «Get Up, Stand Up». Это на сцене в Филадельфии объединились «Блэк Айд Пис» и часть многочисленного семейства Марли. «Вы еще не кончили? Значит, еще не состарились! Значит, вам пока есть что поведать друг другу!» – Лютый делает нарочитый жест рукой, проповедуя викторианский дендизм и пародируя рекламные ролики одновременно.

А летом имение Смерядского захватил Пугачев. Графа повесили во дворе барского дома. Марию в столовой сильничали калмыки, чудом она смогла вырваться, добежала до двери, босиком спрыгнула с крыльца, бросилась к колодцу и рухнула в него, вопя о спасении от своей тягостной, темной и безрадостной бабской доли. Да еще немного – о спасении души. Ее третья попытка оказалась удачной.

А ее пра-пра-в-шестой-степени-правнука, все еще пахнущего морем, зовут Слава. Он – нигилист и мизантроп, но зарабатывает на жизнь ремеслом рок-звезды. Вы точно знаете его песни. Если суммировать их трансляции по всем радиостанциям большой страны, то окажется, что в разных регионах граждане России слушают эти песни каждые тринадцать с половиной секунд.

В последние мгновения половой любви, которые любой режиссер определяет как «экстра-экшн», Слава старается не отбрасывать тени. Он готов влачить жалкое ангельское существование двадцать четыре часа в сутки, лишь бы эти несколько секунд побыть воплощенным дьяволом. Вот он замирает, несколько раз дергается в конвульсии, а его подруга судорожно сжимает бедра и жадно хватает ртом его палец. Теперь в ней будто два мужчины. Большой и маленький… Чуть больше, чем нужно для реализации потенциала личности, чуть меньше, чем ей требуется для адреналиноотвода.

Детей Марии взяла к себе кормилица, вырастила их в крепкой крестьянской семье, воспитав в трудолюбии, чинопочитании и православной вере. С тех пор род их не прекращается, в нем были плотники, рыболовы, учителя, врачи, два генерала, архиерей, прокурор, ученый-этнограф, главный инженер аллюминевого завода и рок-звезда – певец, сонграйтер, фронтмэн группы «Аллигархи». У звезды есть двоюродная сестра Дарья. С неправильным прикусом, вечными брекетами и со смертельной зависимостью от сигарилл «Half Corona». Как большинство сестер, она терпеть не может музыку своего братца.

У подруги рок-звезды выдающиеся зубы. В прямом смысле. Они выставляются с верхней челюсти далеко вперед, будто любопытствуют, что это там за туфли сегодня на хозяйке? Эти верхние резцы значительно крупнее и белее, чем те, что на нижней челюсти. Они делают девицу похожей на белку. Если бы она совершила преступление, то на вопрос следователя об особых приметах все, кто ее знает, в первую очередь говорили бы о зубах. Ее зовут Лера. Но друзья предпочитают называть ее, как я уже предположил, Белка. Это имя даже стало ее сценическим псевдонимом. Она – поп-звезда. Какая разница между рок-звездой и поп-звездой, спросите вы? Ах, если б я знал! Если б я знал, я давно стал бы пятизвездочным отелем!

Да, мне двести десять лет. Но дело совсем не в возрасте. Мне холодно. Может быть, я и есть осколок первого ледника на этой повсеместно теплеющей планете. Мне ужасно зябко и промозгло.

Я никогда не украшу себя парой прекрасных, как мерцающие звезды, сережек. Я никогда не стану коллекционером рыбок. Я никогда не стану ангелом на кухне и дьяволом в постели. Я никогда не буду юным любовником. И ничьим возлюбленным. Никогда.

Я никогда не буду выступать на огромных концертах в пользу голодающих в Африке. Почему все помешались на этой Африке? Тот же концерт, что служит навязчивым фоном к половой любви в апартаментах 15, пуская слюни от восторга, наблюдает нетрезвая компания из апартаментов 12, на третьем этаже во втором подъезде. Четыре человека у огромного плазменного экрана порывисто дышат в свои коктейльные трубки. «Дай-ка мне рогалик», – просит девица с выкрашенными в цвета норвежского флага кучеряшками. Она – хозяйка апартаментов, то есть – ответственная квартиросъемщица. У ее ног развалился сонный лабрадор. Его уши, два огромных опахала, заменяют кондиционер. Еще двое парней – в гостях у «норвежки». Один – худощавый в очках, потомственный интеллектуал, второй – атлет с бритой головой, которого худощавый периодически обзывает «качок». Качок передает девице то, что она просила, не отрываясь от экрана, и тут же орет на всю комнату: «Он позвал Пита Доэрти! Ай старый пидарас! Смотри-смотри, он ему руку целует!» Всеобщая возня и ликование! Девица вонзается своими резаками в мягкий белый хлеб. Такой же мягкий, как волосы пшеничного цвета, уложенные в многоступенчатый венок по всей голове ее подруги, четвертой участницы посиделок. «Кто такой Марк Волан?» – спрашивает эта красотка. «Не Волан, а Болан… Да был такой рок-стар. Уже умер…» – бросает интеллектуал, не отрываясь от экрана. И тут же хватает початую литровую бутылку виски: «Подставляйте! Даешь Ferrari Moreno в каждую африканскую семью!»

К ним в дверь звонят! Они долго препираются, кто пойдет открывать. Хозяйка каждые десять секунд повторяет, что ей – лень, что у нее – месячные и вообще, свободная жилплощадь – ее посильный вклад в сегодняшнее веселье, поэтому – отвяжитесь. Наконец, встает качок и нехотя направляется в прихожую, бросив на ходу длинноногой блондинке:

– Маня, я тебе вчера секс проспорил. Вместо этого иду открывать дверь. Учти и запомни.

Блондинка фыркает прямо в коктейльную трубочку. Лабрадор торопливо слизывает капли виски пополам с яблочным соком с ее лица. Конечно, она нуждается в утешении. Нет тех, кто не нуждается.

Качок, не спрашивая «кто там?», распахивает дверь и мутным взглядом встречает двоих неизвестных артистической наружности.

– Вы кто?

– Потомки тех, кто уже умер, и предки тех, кто еще не родился, – серьезно отвечает девушка в малиновой пилотке, заколкой пришпиленной к редким прямым белесым волосам. Она выглядит таинственно, но не так, как резидент шпионской организации. А так, как девушка, прочитавшая роман о резиденте шпионской организации. Несмотря на зимний вечер, на ней – солнцезащитные очки в зеленой оправе и оранжевые босоножки. Она невысокого роста, но все, что у нее между очками и босоножками, вызывает аппетит и тахикардию. Рядом с ней – высокий крепыш, который, попади они в другую историю, мог бы сойтись с качком в равном спарринге. Не случилось. На гостях надеты футболки с изображением веников, совков и надписью «Мэджик вижн».

– Шу-у-утка! – крепыш жизнерадостно хохочет и подает качку руку, – я – Никита, а она – Илона. Мы из компании «Мэджик вижн», устанавливаем новые пакеты спутникового телевидения. Объявление читали? – Никита вполне мог бы заменить Брэда Пита на съемочной площадке фильма «Калифорния». Партнерши по съемкам не стали бы протестовать.

– Да я… не читаю. Не местный я. Эй, Томка, – орет качок в комнату, – к тебе – спутниковое телевидение!

– Пусть проходят! – доносится из комнаты.

Никита с Илоной входят в комнату.

– Всем привет, – Никита распахивает куртку, внутренняя сторона которой увешана гирляндами отверток, щупов и прочей мишуры, – как говорится, «джаст э момент», то есть «вэйт э минэт».

Он решительно наступает на телевизор с пультом управления наперевес. Телевизор пасует и отключается.

– У-у-у, обломал! – компания разочарованно гудит и пытается искать поддержку в бокалах с виски.

– Не волнуйтесь, мы очень быстро, одну песню пропустите, не больше, – Илона заполняет паузу. Она вопросительно смотрит на худощавого интеллектуала: – Мсье, не нальете мне виски?

Вопрос попадает в цель. Бокал с виски оказывается в ее протянутой руке раньше, чем худощавый интеллектуал ловит недовольный взгляд своей подкрашенной подруги.

– Ну, за Африку! – Илона выпивает, не чокаясь. Все выпивают. – Вас действительно так волнует эта тема?

– Да нам просто песни нравятся. Концерт посмотреть по приколу, – отвечает интеллектуал.

– Да ты что! Там такие дети несчастные, – возмущенно машет на него ответственная квартиросъемщица, – нас очень беспокоит Африка!

– Африке реально надо помочь, – качок подспудно начинает соревнование с интеллектуалом за внимание новой самки в стае, – мы, русские, всем поможем! Всегда помогали…

– Так в чем же дело? Почему не помогаете? – Илона перемещает на лоб свои зеленые очки, и всех собравшихся, кроме копающегося в пыльном чреве телевизора Никиты, удивляют ее глаза. Слишком больные глаза. Невозможно сразу сказать, какого они цвета. Потому что ее белки, навыкате, исчерканы кривыми линиями лопнувших сосудов. Оттого кажется, что глаза у Илоны ярко-красные, как два светофора в режиме запрета. – Не обращайте внимание. Много читаю по ночам, компьютер и все такое. Так почему не поможете Африке?

– А чем мы можем помочь?

– Мне мать с сестрой содержать надо…

– А мне самой в фирме платят, как африканке!

– Нежелание – тысяча причин! Желание – тысяча возможностей! – Илона возвращает очки на место.

– А что, компания «Мэджик вижн», кроме установки спутниковых пакетов, занимается воспитанием населения? – язвит худощавый, – бонусом, так сказать? Вы сами-то для кого-нибудь что-нибудь когда-нибудь пожертвовали?

– Нет. Но я не сочувствую Африке. И не смотрю концерты в ее поддержку, – парирует Илона. – Если бы сочувствовала, сделала бы то, что может сделать любой, в том числе и вы. Завербовалась бы волонтером в Зимбабве, продала бы квартиру, а на деньги купила бы лекарства… на безрыбье хоть телевизор вот этот отослала бы. В Африку!

– Да иди ты сама в Африку!

– Да-да, нечего нас учить! Сделали телек и валите подобру!

– Мы уж сами разберемся, что нам с квартирой делать!

– Так разберитесь! Сделайте, пожалуйста, хоть что-нибудь, – просьба Илоны отнюдь не звучит как насмешка. Наоборот, в ней слышится искренность, – сделайте что-нибудь! Хоть что-то!

– На фига? – не выдерживает качок.

– Чтобы стать героями. Чтобы рассказать летописцам, что однажды совершили подвиг. Простой бытовой героизм. Повседневный и будничный, как этот виски…

Илона разворачивается и выходит из квартиры, пристроив пустой бокал на тумбочку. Никита спешит следом, на ходу бросает:

– Теперь у вас одним каналом больше. Наслаждайтесь, герои.

Понаблюдайте-ка за людьми двести десять лет подряд, и ваша интуиция будет гораздо утонченнее моей. Вас интересует, почему я все время возвращаюсь в апартаменты 15, когда вокруг происходит так много всего любопытного? В третьем подъезде вешается разоблаченный милиционер-оборотень Какорин. Нет-нет, он не хочет всерьез умирать, просто душа его требует поступка. Конечно же, он надеется, что его спасут. И его спасает звонок в дверь.

– Кто там?

– «Мэджик вижн».

В восьмой квартире пожилая пара только что зачала ребенка, которого они безуспешно пытались родить на протяжении двенадцати лет. Они пока в неведении, изможденные и потные, сжимают друг друга цепкой хваткой опоссумов на супружеском ложе. Они узнают о зачатии через три недели, когда она, встревоженная, а скорее, обнадеженная, не веря и боясь обрадоваться отсутствию месячных, придет на прием к своему гинекологу. И никто пока не знает, что у них родится гениальный физик, благодаря которому половина научной фантастики, которую сочиняет в данный момент букеровский лауреат в апартаментах 5, станет реальностью.

И писатель, и супружеская пара довольно раздраженно воспринимают звонки в свои двери. Писатель даже пытается игнорировать звонок, кричит:

– Никого нет дома!

Но и он, вопреки своему настроению, не устоит перед паролем:

– «Мэджик вижн»! Открывайте!

Так много интересного происходит в разных квартирах. Почему же я все время возвращаюсь в апартаменты 15?

Когда в одиннадцатой квартире, бывший когда-то символом пижонства большого города, красавец и атлет Миша Крейсер курит по две пачки синих Gauloises в день и страдает от мучительного раздвоения собственной натуры. Каждый день в настоящей жизни Крейсера похож на шоссе, две половины которого движутся в разные стороны и разделены двойной сплошной точно посредине. В первую половину дня Крейсер переполнен здоровой злостью и потусторонним энтузиазмом. Стиснув зубы, он миллиметр за миллиметром, ползком движется по комнате, упражняя сломанный два года назад позвоночник, которому врачи вынесли категорический вердикт: «Не заработает!» На вторую половину дня сил у Крейсера не остается. Ни физических, ни душевных. До глубокой ночи он лежит в постели, как больной, ест все подряд без остановки, как больной, и до самозабвения смотрит в телевизор, как больной. Такова цена его ежедневной депрессии. К нему звонят, стучат, но он не открывает. У него просто нет сил выбраться из постели:

– Какой «Мэджик вижн»? Идите в жопу!

Так почему же я зациклился на апартаментах 15?

У меня нет ответа на этот вопрос.

– Есть идея! – в апартаментах 15 татуированный Слава курит у окна, сверкая белыми зубами в лунных отблесках. – А что, если затащить какого-нибудь бомжа к нам, и пусть Лерка перепихнется с ним. А мы позвоним… к примеру, оболтусам из «Роллинг Стоуна», деликатно зазовем в гости, как бы выпить с нами, а тут Лерка с бомжом! Они увидят это дело и обязательно напишут! Представляете заголовки: «Под кем стонет российский шоу-бизнес?! Поп-звезды сосут у бомжей! Россия на грани катастрофы! Мадонна заявила: „До такого блядства я не возвышалась даже в лучшие годы!“ и обвиняет Белку в дискредитации профессии!»? А? Точно, вся страна от нее после этого отвернется.

– Сам соси у бомжа! – брезгливо морщится Лера-Белка, – я не самоубийца… подхватишь еще… разрушитель…

– У тебя социальный снобизм. Ты и детям Африки, я заметил, не сильно сочувствуешь…

– А у тебя – социальный цинизм. Такие эксперименты проводить над бомжами, пользуясь их униженным положением!

– Тебе вообще-то помочь пытаюсь, – с изи-ворчливостью комментирует Слава, – у меня-то все зашибись! Мне моя популярность оч-ч-чень даже нравится!

Слава любуется собой, не скрывая врожденного нарциссизма. Он давно уже превратил его в свою фирменную товарную марку. Он предается нарциссизму с таким обаянием и самоиронией, что этого никого не раздражает, а многим именно эта маска из его арсенала видится наиболее очаровательной.

Сандро в майке «Мэджик вижн», возбужденный походом по квартирам, как всегда предлагает радикальные решения:

– А может, по хрестоматии все сделать? Как учили старшие поп-идолы? Вышибем окна, выбросим телики на улицу? Еще барахла накидаем… Мусора прибегут, а мы тут обкуренные! Они, естественно, заведут дело! Готов скандальчик и пиарчик!

– Да кто об этом напишет, – неторопливо парирует Слава, – кого волнует в наши дни раздолбанный телик? И обкурившиеся поп-звезды сегодня – норма. Все только этого и ждут от артистов, никого этим не зацепить. Если бы она вообще не пила, не курила, не нюхала! Вот это было бы выдающейся новостью для таблоидов. Но… все уже знают, что она это делает. Надо еще резче! Пусть Белка дом подожжет… все равно он – старый.

– Ну, уж нет! И без мусоров, пожалуйста, – лениво тянет Илона, – у нас кокоса в квартире лет на пятнадцать строгача. Для каждого…

– Сандрик, ты же компьютерный гений! Давай сделаем очень-очень-очень порочные фотки с Леркой и в сети развесим? Пусть человечество плачет и дрочит!

– Да было уже… Сто раз… Не помогает.

– Давайте спросим Лютого?

– Лютый – голова! Лютый не растрачивал семянной фонд, он соображает!

– Лютый делом занимался!

– Лютый, иди сюда!

– Лучше вы ко мне, – кричит из соседней комнаты Лютый, – здесь Muse из Парижа показывают. У них ломовая примочка на басу! Полный дисторшн!

Компания перетекает в гостиную.

– Я думаю, – начинает Лютый, не отрываясь от экрана, – надо действовать в стиле артистичных натур. Вы сейчас как запряженные рабочие пони бродите по кругу, в котором только – секс, алкоголь, наркотики и банальные оскорбления журналистов. А надо пойти дальше! Необходимо надавить на болевые точки нации. Задеть то, что более всего дорого простому россиянину. Давайте пойдем от обратного. Для начала найдите эти болевые точки. Чего народ никогда не сможет простить народному артисту?

– Прыща на физиономии?

– Фигня. Посмотрите на Ющенко…

– Так он же политик.

– Политик, которого показывают по телевизору, – такая же звезда шоу-бизнеса. Не лучше Киркорова. Так чем еще артист может задеть национальное сознание?

– Если жопа в десять раз больше головы?

– Ну, во-первых, Белке это никак не грозит, а во-вторых, гляньте на Куин Латифа? Во сколько раз у нее больше? Никого не парит!

– Участие в серийных убийствах?

– Вы это говорите в стране, где из каждой третьей тачки играет «русский шансон»? А бруклинские рэперы? А альбомы песен Чарльза Мэнсона?

– Тупик.

– Тупак.

– Я вам назову три вещи, которые народ вряд ли простит любому артисту, как бы сильно не был к нему привязан. Первое. Презрение к себе, то есть к народу. Выйди на концерт в майке с надписью: «Быдло вы все! И скворешники ваши – говно! И срать я хотела на ваши рождественские каникулы, ипотеки и программу помощи молодым семьям!» Скажи пару раз на пресс-конференции: «Как же меня заебали мои слушатели. Тупые дегенераты с проклятым прошлым и мутным несветлым будущим!», «Потные хорьки с телевизором вместо мозгов!», «Дебильные патриоты!», «Вечное стадо!». Увидишь, забвение обеспечено. А может, и ненависть в национальном масштабе.

Второе. Надо обидеть детей. Понимаю, это непросто, тем более что ты любишь детей. Но это точно сработает. Вот, к примеру, самый облегченный вариант… Съезди с шефским концертом в детский дом, пригласи с собой телевидение, объяви какую-нибудь крутую благотворительность… И между делом сунь там пару легких затрещин беззащитным малышам. Да еще зажми нос и скажи, что от них воняет… неблагополучием… Увидишь, в сердцах нации это отзовется благородным гневом.

– А третье?

– Третье? Очень просто. Стань смертельно скучной.

Вся компания долго молчит, переваривая бесчеловечные идеи своего товарища. Лютый пристально вглядывается в глаза каждому, пытаясь считывать информацию с глазного дна – его последнее хобби.

В трансляции самого грандиозного концертного марафона всех времен «Пинк Флойд» начинают свое занудное шоу, которое вызывает ленивый интерес их ровесников только фактом воссоединения группы с бывшим басистом Уотерсом. Впервые за двадцать с лишним лет и всего на один концерт. Чего не сделаешь для Африки. Компания в апартаментах 15 расслабленно валяется перед экраном, пустив по кругу кальянную трубку.

– Лютый, когда? – спрашивает Анка в майке «Мэджик вижн».

– Своевременно, – отвечает Лютый.

На песне «Wish you were here» Слава начинает нежно покусывать ушко своей подруги, целует ее в шею, затем берет за руку Белку, что-то шепчет ей на ухо и уводит в спальню.

– Вы опять за старое? – завистливо кривится им вслед Никита в майке «Мэджик вижн». – Ну-ну… пожилая супружеская пара обострит сексуальные ощущения!

– Да отстань ты от них, люди давно не виделись, – одергивает его Лютый.

– А смотреть? Не будете? – окликает любовников Анка.

– Потом посмотрим.

– Может, они опять сойдутся? – нарочито благостно мурлычет Илона, хотя любой имеющий уши услышит в ее «сойдутся» тревогу и опасение очередного приступа моногамности объекта, который она не оставила надежду когда-нибудь заполучить. – Лютый, когда начнем?

– Скоро, – отвечает Лютый.

Музыка грохочет. Может, они правы, и нет в мире ничего прекраснее голоса Gibson Les Paul, с мягким объемом и легкой хрипотцой? Пол Маккартни с Джорджем Майклом голосят: «Baby you can drive my ca-а-аr», в унисон, почти одинаково артикулируя: «бэ-е-е-йби», но каждый имея в виду что-то свое, очень личное.

– Ну, поехали! – хлопает в ладоши Лютый. – Начинаем сеанс!

– У меня все готово! – кричит Сандро, колдуя у компьютера в кабинете.

– Запускай! – командует Лютый. Все остальные, кроме ветеранов постельных баталий Белки и Славы, уединившихся в первой спальне, сгрудились вокруг телевизора в гостиной и приготовились наблюдать.

Телевизор ведет себя так. Сначала экран гаснет, превратившись в черный квадрат, в котором компания наблюдает свое коллективное отражение. Затем по экрану пробегают синие полосы, что-то трещит, шуршит, и из помех возникает изображение красавицы Анки в майке «Мэджик вижн». Она смотрит на зрителей серьезно, даже строго.

– Дорогие телезрители!– доброжелательным тоном Ангелины Вовк начинает вещать Анка в телевизоре. – Пожалуйста, не пытайтесь управлять своим телеприемником. Теперь им управляем мы. Не нажимайте никакие кнопки и не трогайте ручки настройки! Если вы это сделаете, ваш телевизор взорвется! Это не шутка. Хорошо поняли? Вот и славно. Тогда мы начинаем сеанс «Мэджик вижн»!

На экране крутится заставка и возникает лицо Лютого. Из телевизоров во всех моих квартирах несется:

– Заинтригованные созерцатели! В эфире – новости телевидения. Возможно, вы об этом не знаете, но это – правда!

– Писатель Умаров за прошедший месяц появился в трех программах второго канала и в двух программах первого канала. Депутат Акцизов принял участие в четырех программах, вышедших в эфир…

В этот момент все участники дружеской компании одновременно перестают контролировать свои эмоции. Девчонки начинают визжать «Получилось! Получилось!», парни прыгают по комнате, пародируя орангутанг-фристайл, затем все разбегаются по квартире. Илона бежит на кухню за шампанским. Никита торопится во вторую спальню за животворящими «Раста Энджелами», чтобы обновить кальян. Анка с криком: «Во мы дали! Обоссаться!» бросается в туалет. На несколько минут Лютый у экрана остается один. Неожиданно его казавшаяся неистребимой усмешка исчезает с худого лица. Оно приобретает грустный, даже обреченный вид. Лютый – художник. Ему всегда грустно, когда очередное произведение закончено. Он устало падает в кресло и наливает себе виски в бокал на три пальца.

На телеэкране заканчиваются «новости телевидения», снова крутится заставка «Мэджик вижн», ее сменяет изображение Илоны:

– Мы начинаем литературные чтения,– Илона раскрывает толстый том у себя на коленях, делает глубокий вздох, и из всех телевизоров, к которым припали мои жильцы, звучит: – В первый понедельник апреля 1625 года все население городка Менга, где некогда родился автор «Романа о Розе», казалось взволнованным так, словно гугеноты собирались превратить его во вторую Ла-Рошель…

Лютый готовится, но так и не успевает испытать ностальгическое блаженство. Перед ним внезапно возникает бледное лицо Белки. Заостренный нос, вываливающиеся из орбит глаза, четыре веснушки, как кровавый креп, выделившийся на белом.

– Слава… Там Слава… – голос Белки дрожит.

– Что Слава? Умер от оргазма? – язвит Лютый.

– Нет… Выпал из окна.

Ее последнюю фразу слышат почти все гости этой примечательной квартиры. Илона с открытой бутылкой шампанского, Никита с кальяном, Анка, благоухающая жидким мылом. Все они вернулись в гостиную. Все, кроме Сандро, который продолжает нести вахту у компьютера в кабинете. Все на секунду замирают, оцепенев от известия, затем срываются со своих мест и, наступая друг другу на ноги, несутся в первую спальню к балкону, с которого, по словам Белки, вывалился несчастный Слава. Белка одна остается в неподвижности сидеть перед телевизором, уставившись в него удивленным, невидящим взглядом. Телевизор голосом Илоны продолжает вещать:

– Молодой человек… Постараемся набросать его портрет: представьте себе Дон Кихота в восемнадцать лет. Дон Кихота без доспехов, без лат и набедренников, в шерстяной куртке, синий цвет которой приобрел оттенок средний между рыжим и небесно-голубым. Продолговатое смуглое лицо; выдающиеся скулы – признак хитрости; челюстные мышцы чрезмерно развитые – неотъемлемый признак, по которому можно сразу определить гасконца…

– Слава! Сла-а-а-а-ва! Ну, где ты спрятался, подонок? – доносится из спальни.

– Посмотри в шкафу!

– А палкой под кроватью?

– Ну, ты даешь, – Лютый возвращается к Белке в гостиную, – никогда не думал, что тебя возбуждают примитивные розыгрыши.

– Что ты говоришь? – Белка встрепенулась, будто очнувшись от обморока.

– Сама знаешь! Нет там никакого Славы. Скажи ему, пусть вылезает, где он там… розыгрыш оценили, посмеялись, зачем дальше прятаться?

– Слава! Выпал! Из окна! – Белка отчетливо шепчет эти слова в лицо Лютому. Ее шепот гораздо громче крика, и по тому, как вращаются ее зрачки, как напряжены побелевшие губы, Лютый понимает, что она либо сошла с ума, либо он сам чего-то не понимает.

– Белка! Вернись в себя! Под окном никого нет!