"Юрий Сергеевич Рытхэу. Сегодня в моде пиликены" - читать интересную книгу автора

- Эмма! - обрадованно воскликнул Геннадий Барышев. - Вот наконец я
дождался!
В комнате укладывали чемоданы. На кроватях лежали вещи - белье,
фотоаппараты, обувь, расшитые бисером тапочки и огромное количество
пиликенов. Каждый вез не менее десятка костяных божков.
Эмуль заметила, что почти все божки сделаны наспех, кое-как, даже не
отполированы как следует.
- Принесла? - нетерпеливо спросил Геннадий.
- Принесла, - тихо ответила Эмуль и принялась разворачивать кусок
ткани, в которую была завернута деревянная коробка.
Товарищи Барышева бросили свою работу и столпились вокруг. Конечно,
Эмуль предпочла бы вручить отлека одному Геннадию, без посторонних
наблюдателей, но тут уж ничего не поделаешь.
- Ого! - сдержанно воскликнул один из археологов. - Целая коробка!
Эмуль сняла крышку и приблизила ящик к Геннадию. Тот с недоумением
запустил руку и вытащил отлека.
Эмуль наблюдала за Геннадием. Сначала на его лице родилось выражение
любопытства и некоторого недоумения. Но то, что потом увидела Эмуль,
встревожило и огорчило ее: на лице Барышева возникло выражение глубокого
разочарования. Он вертел в руках отлека. Но неужели это так трудно увидеть?
Эту единственную линию, которая выражает все? Может быть, в комнате слишком
светло?
Геннадий Барышев был еще очень молод, и на его лице еще не загрубели
мускулы, поэтому, как он ни старался скрыть улыбкой разочарование, Эмуль все
поняла и все увидела.
- Да, конечно, все это здорово, - нарочито бодрым голосом протянул
Барышев, - но ведь сегодня в моде пиликены! Как я без них покажусь в
Ленинграде?
Эмуль круто повернулась и бросилась вон из комнаты. Она слышала, что
парень кричал и даже, ей показалось, бежал за ней, но Эмуль не оглядывалась.
Она бежала прочь от этого домика, от большого парохода, мимо домов, в
тундру, туда, за маяк, где гора поднимается все выше и выше, пока не
становится вровень с облаками.
Поднявшись, Эмуль уселась на камень лицом к морю. Так она просидела до
позднего вечера. Слезы обиды и горечи застилали глаза, а там, внизу, гремел
лебедками пароход.
Зашло солнце, стало прохладно.
Эмуль вытерла слезы и встала. Пароход выбрал якорь и дал протяжный
прощальный гудок.

Она смотрела вокруг прояснившимися омытыми глазами и чувствовала, как к
ней возвращается то, что она считала навсегда утраченным: она снова видела
каждую травинку и каждый камешек. Горизонт был резко очерчен, и морская синь
была густо-черной, и облака были объемны в небе, и мысль оставалась
незамутненной, лишь с легкой грустинкой, с той линией несбывшейся нежности,
которую уносил большой пароход.