"Юрий Сергеевич Рытхеу. Под сенью волшебной горы (Очерки) " - читать интересную книгу автора

Патефон заводил сам Кагье. Он делал это торжественно и основательно,
словно перед ним был по крайней мере подвесной мотор. Охотник медленно
заводил пружину, прислушиваясь к утробному поскрипыванию упругого металла,
толкал рычажок, отпускающий диск, и осторожно опускал головку мембраны на
вращающуюся пластинку.
После короткого шипения слышался хор. Мужской хор пел какую-то
неведомую песню. Я только различил слово "ухнем", а все остальное мне было
совершенно непонятно. Даже само это слово "ухнем", хоть и было понятно
какой-то приглашающей интонацией, а что оно значило на самом деле - никто из
слушателей не знал.
И все же в этой песне было что-то волнующее, далекое и в то же время
трогающее чувства. Не зря в яранге Кагье было тихо, пока пластинка не
кончилась и Кулил не выдохнул слова: "Да, эти поют сердцем, а не желудком".
Послушали другие пластинки, среди которых мне запомнилась одна - "Ноченька".
Это слово мне уже было хорошо знакомо, потому что его часто произносили в
зимнюю темную пору русские, живущие в Уэлене.
Прослушав в молчании все пять пластинок, снова вернулись к первой и
послали за Наумом Дунаевским, который преподавал в нашей школе русский язык
и литературу.
Наум вошел в чоттагин, покосился на ярко горящий костер и уселся на
придвинутый китовый позвонок. Наум Соломонович немного говорил по-чукотски,
и этим объяснялся выбор приглашенного.
Науму подали тщательно вымытую чашку с чаем и завали ту первую
пластинку, в которой пел мужской хор. Наум Соломонович внимательно выслушал
песню, поставил чашку рядом с патефоном и сказал:
- Это песня трудящихся.
Все озадаченно переглянулись между собой. Песни трудящихся в общем-то
были знакомы нам. Их пели школьники на праздничных вечерах: "Москва
майская", "Наш паровоз", "Если завтра война".
Увидев недоумение на лицах слушателей, Наум Соломонович попросил вторую
чашку и обстоятельно начал.
- Это старинная песня русских людей, которых запрягали тащить груженые
баржи по великой русской реке Волге...
- Заместо собак, что ли? - спросил Кулил.
- Вот именно! - Наум Соломонович поднял обкуренный палец. - Эти люди
назывались бурлаками. Они тащили баржи и пели...
- Да как можно тащить лодку да еще при этом и петь? - недоуменно
спросил Кагье.
- А разве, когда вы вытаскиваете вельбот или тащите моржа на берег, не
поете? - возразил Дунаевский.
- Какая песня? - отозвался Кулил. - Мы кричим, чтобы легче было.
- Вот и песня родилась из первоначального крика, - веско объявил
Дунаевский. - Этот самый "эй, ухнем" и есть переведенный на русский язык
чукотский "то-гок"!
- Интересно, - вежливо сказал Кагье, явно не удовлетворенный
объяснениями учителя.
В той песне, которую Дунаевский назвал "песней трудящихся", было нечто
большее, чем первоначальный крик. Я видел по лицам своих земляков, что и они
тоже почувствовали что-то особенное, доходящее до самых глубин души. Мелодия
"Дубинушки" была глубже, содержательнее простых слов, что, в общем-то,