"Юрий Сергеевич Рытхеу. Под сенью волшебной горы (Очерки) " - читать интересную книгу автора

является свойством большинства русских песен. В мелодии выражалось то, что
нельзя было сказать словами. Музыка служила не доя организации слов, не
стержнем, на который нанизывался поэтический текст, а сама несла ту
нагрузку, которая и оказывала влияние на слушателей или на поющего.

С этого тихого вечера, запомнившегося звуками русской песни в яранге
Кагье, у меня началось особое отношение к русской музыке. Я дружил с
Тымнэвакатом, мы даже сидели за одной партой, и это обстоятельство облегчило
мне доступ к заветному патефону. Единственное затруднение было в том, что не
было иголок, и, прежде чем ставить пластинку на даек, нам приходилось
подолгу точить крохотные иголки на древнем точильном камне, на котором
правил свой охотничий нож, китовый гарпун и жало копья сам Кагье.
Единственный патефон служил недолго. Сначала что-то случилось с
пружиной, Заводная ручка с грохотом разворачивалась в обратную сторону,
нещадно колотя нас по рукам. Мы подкладывали кусок камня, продолжая слушать
пластинки. Потом голоса захрипели и стали до того неузнаваемы, что только
наша память помогала нам восстанавливать первоначальное звучание русских
песен.
Но полярная станция существовала рядом. Я теперь знал, что мне там
надо. Я старался приходить в то время, когда полярники садились возле
черного ящика, который раньше пугал меня аккуратным, безысходным порядком
чередования белых и черных клыков. Когда я впервые тайком открыл пианино,
мне показалось, что я заглянул в пасть неведомому хищному зверю.
Долгое время пианино молчало. Лишь изредка кто-то из полярников пытался
одним пальцем подобрать мелодию да наши уэленские ребятишки, обнаружив, что
в кают-компании никого нет, тайком открывали зубастую пасть и осторожно
трогали клавиши, дивясь богатству звуков.
Но вот приехала на полярную станцию девушка. Она заведовала самым
дальним павильоном, где помещались магнитные приборы, а весь домик привлекал
наше внимание большим количеством позеленевших шляпок медных гвоздей. Мы
знали, что подходить к этому домику не следует, поэтому новую сотрудницу,
которую звали Леной, мы видели только издали, пока однажды не случилось
событие, которое навсегда соединило образ русской песни с этой девушкой,
фамилию которой, к сожалению, я так и не догадался узнать.
Впервые я услышал ее голос летней светлой ночью. Она взяла байдару у
охотника Каляча и выехала на лагуну. Она пела никогда не слышанные нами
песни. Открылись двери в ярангах, люди вышли на улицу, уселись на камни.
В полярный день в Уэлене тихо и ясно. Солнце уходит далеко за
Инчоунский скалистый массив, выходит на морской простор и медленно
приближается к тому месту, откуда ему надлежит снова подниматься.
Для нас, ребятишек, в эту пору не существовало ночей. Мы укладывались
спать лишь тогда, когда усталость валила нас с ног. Сон продолжался недолго,
потому что кругом было светло. Мы снова поднимались, чтобы отправиться на
охоту в море, помочь родителям разделать и перенести в мясные ямы добычу,
порыбачить, поставив с помощью длинного шеста сеть, а то и просто побродить
но окрестным холмам, по берегу моря в поисках съедобных водорослей, обломков
моржового клыка, зачерненных временем и морской водой, что особенно ценилось
косторезами и приезжавшими в те годы американскими эскимосами.
Солнце не заходило. Оно оставалось в небе и в ночное время, но все же
что-то менялось вокруг, словно бы наступала какая-то душевная тишина и