"Лев Рыжков. Золотарь ("Проклятые Миры" #1) " - читать интересную книгу автора

подавно не записался в казначеи его величества. Совесть твоего друга чиста,
как оставленная им комната. Шутка. Кстати, денежки счет любят, так что
пересчитай, чтоб каналья посыльный не утаил себе ничего. Если не жалко
будет, талер или два дай ему на чай. Не знаю, как на чай, а на кабак ему
точно хватит.
Ба! Дружище Леопольд! Ты, мне кажется, удивлен сверх меры, чешешь в
затылке пятернею, и глаза твои круглы и огромны, подобно юбилейным монетам.
Сейчас я изложу все по порядку и ты прекратишь удивляться.
Впрочем, у меня и самого-то в голове не очень укладывается, что я -
забытый Господом и всеми архангелами студент-медик - оказался вдруг
наследником огромнейшего состояния, баронского титула фон Гевиннер-Люхс и
самого настоящего старинного замка. И кто бы мог подумать, что богатый
старый хрен Карл-Людвиг фон Гевиннер-Люхс, чье богатство заставляет зеленеть
и морщиться от зависти, является, оказывается, моим
черт-знает-сколько-юродным дедушкой, а я вроде как единственный его
наследник. С ума сойти!
До сих пор я как-то даже не мог прийти в себя. Как же так? Откуда ни
возьмись - такое вот богатство. Порою мне кажется, что я сплю. У меня даже
завелась привычка: коль случится мне чему-нибудь здесь удивиться - щиплю
себя. Больно, с вывертом. Как мнительный человек, ежечасно проверяющий, не
подхватил ли он какую такую заразу, так и я сомневаюсь порой: не сплю ли
я, - и страшусь проснуться.
Вот и сейчас, дружище, пишу тебе, находясь в Зале Для Ведения Текущих
Дел. Зал мне чем-то симпатичен. Может быть, тем, что он не столь огромен,
как остальные залы этого более чем странного замка, в которых чувствуешь
незримое присутствие какой-то странной, прячущейся по углам, паутинной
тайны. И, как бы ты ни был храбр и... не могу подобрать слова, пусть будет
"отважен", хотя я и имею в виду что-то немного другое... в общем, будь ты
хоть самим Гераклом, при виде всей этой необъятной, приходящей в упадок
роскоши, никому не нужной, затхлой, пылящейся, - ты неминуемо почувствуешь
себя чем-то мелким, ничтожным, вроде таракана или крысы. И вот зта-то
агорафобия и вынуждает меня искать места потеснее, поменьше, поуже. Только
сейчас я, например, осознал, как уютна была моя конура у фрау Хисс. Уютна,
несмотря на грязь, неприбранность, беспорядок. Но это была моя нора, обжитое
и вполне уютное место. Здесь же нора чужая, стылая, холодная, огромная, -
норища.
Сейчас я сижу за огромным столом в не очень огромной зале, в огромном
ящике стола - огромная масса гусиных перьев. По левую мою руку на столе
лежит огромная пачка писчей бумаги - каждый лист пропечатан фамильным
(моим!) гербом. По правую руку - огромная же бутыль рейнвейну 1695 года.
(Очень вкусная, замечу, вещь. Приезжай, Леопольд, угощу.) Когда нужная фраза
нейдет в голову, я двигаю бутыль по столу. На вековой пыли, которая,
кажется, въелась в красную древесину стола, остаются мокрые круги. Я,
наверное, уже очень пьян. По углам чудятся скользящие черные тени. Огонь
пяти свечей тускл и освещает едва половину стола. Я смотрю в темноту и
(должно быть, спьяну) мне чудится, что темнота эта перемещается какими-то
комьями. Комья разделяются, склеиваются вновь, двигаются, как кольца жира в
наваристом мясном бульоне. Я закуриваю трубку, и голубой табачный дым
замысловато вплетается в темноту, растворяется в ней, на мгновение испещряя
ее черный мрамор светлыми прожилками.