"Магда Сабо. Лань" - читать интересную книгу автора

Пальцы ее были холодными от воды. Гизика верит, что Эмиль живет где-то, в
каких-то заоблачных высях, где разносятся песнопения удостоившихся
блаженства счастливцев; она верит, что когда-нибудь они там встретятся,
чтобы никогда уже не расставаться. До сих пор я не понимала, почему Гизика
не вышла замуж.
К автобиографии дали огромную простыню-анкету и велели ответить на бог
знает сколько вопросов. Например, есть ли у меня родственники за границей, в
лагерях для интернированных, в тюрьме. Тут мне, собственно, нужна была бы
дополнительная анкета; Дюрка Паллаи схвачен на границе, Эви Долхаи, пытаясь
перейти границу, наступила на мину и ей оторвало обе ноги, дядю Белу
сбросили с лестницы в его собственном доме, Александра уже много лет в
тюрьме. Остальные родственники, когда-то влиятельные, полновластные хозяева
разных городов и комитатов, все выселены в деревни, на хутора между Кёваром
и Куташи. Одной лишь Юдитке, можно сказать, повезло: она живет в Америке.
Написать все это - а потом можно подписаться: Эстер Энчи-Сентпалская,
актриса театра имени Лендваи, лауреат премии Кошута. Вчера вдруг вспомнилась
еще тетя Веронка; надо бы сказать завкадрами, пусть доложит куда следует,
чтобы ее лишили пенсии, которую она все еще получает и при этом разгуливает
себе целыми днями со своей черной палкой да с собакой, а у самой муж был
председателем судебной палаты. Впрочем, завкадрами ни на секунду бы мне не
поверил, решил бы, что я лгу и таким примитивным способом пытаюсь добиться
для себя каких-то выгод. А я ненавижу всех своих родственников.
"Тебя, наверное, аист принес", - сказал ты, когда мы впервые пили кофе
в Крепости. "Ну да, - ответила я мрачно, - черный аист". Я рассматривала в
витрине на стене расшитые бисером кисеты, старинные пистолеты, домашние
шапочки, веера. Дома у нас в таком вот расшитом кисете, отдающем
бидермейером, держали шерсть для вязания. Отец постоянно зяб, и мы вязали
ему душегрейки и теплое белье. Я ужасно любила своего отца.
Родилась я еще на Проспекте, в самом аристократическом квартале города,
и когда появилась на свет, матушка оповестила семью о радостном событии,
разослав прикрепленную к визиткам родителей, украшенным фамильными гербами,
крохотную визитную карточку. О днях проведенных в постели, с младенцем у
груди, матушка вспоминала как о самой счастливой поре своей жизни. В
кружевном пеньюаре, сияющая, цветущая, лежала она во всей юной прелести
своих девятнадцати лет, а рядом с ней, в колыбельке, благовоспитанно и мирно
посапывала я. В то время мы держали горничную и кухарку, в кабинете отца
стояла новенькая мебель. Тогда к нам, впервые после матушкиного замужества,
пришла бабушка; отцу она лишь сухо кивнула, словно он не имел никакого
отношения ни к ее дочери, ни к внучке, а меня взяла на руки, расцеловала и
повесила мне на крохотную шейку какое-то старинное, колючее украшение, оно
оцарапало мне грудь, и я громко заплакала.
Бабушка ненавидела отца, так никогда и не сумев простить ему, что он не
захотел служить ни в городских, ни в комитатских ведомствах, а выбрал
частную адвокатскую практику, будто какой-нибудь еврей; не простила она ему
и того, что матушка, несмотря на все мольбы и угрозы, все же вышла за него
замуж, да еще и любила его, любила такой слепой и страстной любовью, на
которую бабушка никогда не была способна и которую потому считала непонятной
и даже безнравственной.
Позже, после смерти отца, когда мы с матушкой сидели рядом бесконечно
длинными и какими-то пустыми, бессмысленными вечерами - она с шитьем, а я -