"Евгений Андреевич Салиас. Ширь и мах (Миллион) " - читать интересную книгу автора

говорили забористее".
Он вздохнул, встряхнул головой, будто отгоняя эти мысли.
- Эх, подступает... - полубормочет он под грохот экипажа. - И затем.
Что тут разбирать по ниточке. Каждая ниточка - если и распутаешь всю сию
паутину как филозоф, то каждая все-таки, сама по себе, будет тайна великая
мироздания, загадка премудрости Всеблагого Творца... И чуешь на душе, что
сказывается там так: не гадай, не время теперь, обожди. Теперь живи...
Кончишь земной путь - тогда все узнаешь как по писаному. А сия книга бытия
твоего, и всего, и всех при жизни - катавасия и скоморошество, чего спешишь,
вперед заглядываешь, обожди, все узнаешь! И узнаешь-то, с тем чтобы уж не
пользоваться. И себе, и другим без пользы. Оттуда не придешь рассказывать:
так и так, мол, братцы...
- Тьфу! Будет! Отвяжись! - выговорил князь уже громко, будто обращаясь
к собеседнику невидимому, который пристал и всякую дрянь выкладывает ему,
тянет грустную да безотрадную канитель.
- Подтяни вожжи!.. Прибавь ходу! Попадья! - крикнул он кучеру
нетерпеливо.
Все рванулось и двинулось шибче; застучали колеса, заскакали всадники,
зазвенела амуниция, и будто пуще засверкало все на солнце...
"Пожалуй, обидел ведь кучера-то своего Антона, и зря... Чем он попадья?
Первый кучер в столице, - думается ему. - Надо поправить. Зачем обижать
зря..."
- Эй ты, собачий сын! Что, наш Юпитер все хромает?
- Лучше, Григорий Лександрыч, - отвечает не оглядываясь бородатый
кучер. - Я их обеих - и Рыжика, и Евпитера...
- Не Евпитер, чучело гороховое, Юпитер! Ишь ведь вы, скоты, хуже татар
и турок. Ей-Богу, вы, псы этакие, иноземных слов совсем заучить и сказывать
не можете.
- А на что они нам? У нас свои есть! - отзывается Антон.
Князь Таврический пристально уперся проницательным, умным взглядом
своего глаза в широкую спину Антона и думает:
"Да. Вот. Рассудил. Истинно! Этак бы и нам все государские дела
вершить. Памятовать сие изречение Антона. У нас все свое есть. А мы все
чужое понахватали. Чужое на стол мечи, а свое ногами топчи! Нет такой
пословицы - а должна бы таковая быть!"
- Антон?! - крикнул князь.
- Чего изволишь, батюшка?
- Ты умница, Антон!
- Рад стараться, Григорий Лександрыч.
- Ты умнее меня! Умнее всех сенаторов и советников. Мы все олухи и
пустобрехи.
Трясет Антон головой и усмехается, оглядывая коней. Не в первый раз
таковая беседа у него с барином, с первым вельможей российским,
"ахтительным" князем Тавридским, которого он, однако, не смеет назвать
"вашей светлостью". Раз навсегда крепко заказано это всей дворне и всем
холопам князя:
"Я светлейший, да фельдмаршал, да князь, да тары, да бары, да
трынцы-волынцы, да всякия такия турусы на колесах... для вельмож, для
дворянства, пуще всего для пролазов сановитых. А для вас я барин, Потемкин,
Григорий Александрыч. Смоленской губернии дворянин".