"Стужа" - читать интересную книгу автора (Якобсен Рой)

Нортумбрия

Пять дней спустя датское войско сосредоточилось на окраине деревни Тадкастер, неподалеку от римской дороги на Йорвик. Гест лежал на сермяжном одеяле у опушки леса и пытался заснуть, но тщетно, уже который год он толком не спал. Мрачно смотрел в спину ярлу, а думал лишь об одном — искал надежду, ведь с тех пор, как переправились через Хумбер, они дважды сталкивались с Ухтредом и однажды — с Ульвкелем, из всех трех сшибок вышли победителями, правда с большими потерями, а Гест и в этих случаях, мягко говоря, не отличился.

Но по крайней мере дождь прекратился, тучи обернулись туманной дымкой, тающей в белесой голубизне неба, подморозило, слабые солнечные лучи поблескивали в заиндевелой ярко-зеленой траве, и бесконечные холмы раскинулись вокруг, точно волны в зеленом травяном океане.

Позади ярла стояла его дружина, рядом с ним сидел на коне Кнут сын Свейна, датский конунг, семнадцатилетний юнец, одержимый грандиозной идеей, завоеватель. Оба они негромко беседовали. Разговор шел о деревушке Тадкастер, что лежала впереди на расстоянии нескольких полетов стрелы: что там за население — скандинавы или англосаксы? Ждать ли новой схватки? Ярл и конунг на что-то показывали, жестикулировали, Гест слышал, как они смеются.

Однако нападения не последовало. Три всадника внезапно выехали из лесу поодаль и не спеша направились к ним, на расстоянии друг от друга, разведя руки в стороны, словно обрубки крыльев, один сжимал белый флаг, вяло колыхавшийся в безветренном воздухе.

Ярл и конунг спокойно ждали. В пяти шагах от них всадники остановили коней. Тот, что с флагом, приветствовал обоих, назвал свое имя и сообщил, что он посланец Ухтреда, олдермена Нортумбрии, который приглашает датского конунга и его людей встретиться через три дня в замке Кингс-Сквер в Йорке — для переговоров. До тех пор Ухтред объявляет перемирие.

Кнут хотел было ответить, но все-таки обернулся к зятю.

— Скажи Ухтреду, — отвечал Эйрик, — что мы питаем глубочайшее уважение к нему и его людям, они из числа храбрейших воинов, с какими нам доводилось сражаться. И мы будем рады принять его в стенах Королевского замка в Йорке, через три дня. И тоже объявляем перемирие по всей Нортумбрии на этот срок.

Человек с флагом в замешательстве огляделся по сторонам, сумел взять себя в руки, неуверенно поклонился и повернул коня.

Конунг и ярл не двинулись с места, пока посланцы Ухтреда не исчезли из виду. И снова Гест услышал их смех средь зеленой стужи. Эйрик наклонился к Дагу сыну Вестейна, что-то сказал ему на ухо и неторопливо поехал к деревушке, меж тем как измученное войско взгромоздилось на уцелевших лошадей и поползло следом, ковыляющей, вялой вереницей, похожей на беженцев, призраков, мертвецов… Тут только до них дошло, чему они были свидетелями: большой полководец, один из славнейших в Англии, объявил о капитуляции. Я мог бы первым догадаться об этом, подумал Гест, но, увы, он и тут опоздал.

Тою же ночью он был разбужен Дагом, вырван из сна, сравнимого разве что с вечностью, и обнаружил, что лежит рядом с Хавардом в полуразрушенной конюшне. Очухаться ему толком не удалось, потому что Даг схватил его за ноги и по усыпанному соломой полу выволок наружу.

— Ярл желает говорить с тобой, — бросил воевода, поставил его на ноги и по узенькой улочке, освещенной факелами, зашагал к постоялому двору, где ярл сидел за выпивкой, в обществе четверых мужчин, которые при их появлении тотчас встали и ушли. Эйрик предложил Гесту сесть, а когда и Даг удалился, долго изучал его лицо, будто никогда раньше не видел, потом подвинул ему кружку с пивом и сказал:

— Будь ты ярлом Нордимбраланда и вздумай заманить датское войско в засаду, какое место подошло бы лучше Тадкастера, где все спят?

Гест уже почти проснулся.

— Ты это предусмотрел, государь.

— Верно, — сказал Эйрик и тотчас потерял интерес к этой теме. — Эдрик поставил вокруг деревни дозоры, мы можем спать спокойно.

Ярл помолчал, глядя на Геста тем же взглядом, что был ему знаком по первой встрече в Нидаросе, потом напрямик спросил, знает ли он «Бандадрапу».

— Да, знаю, — ответил Гест и, увидев, что ярл ободряюще кивнул, пропел стихи от начала до конца.

Ярл снова кивнул, едва ли не смущенно, и стал рассказывать о своем детстве у приемного отца Торлейва Кроткого, умный был человек, хоть и язычник, скальд Халльфред сын Оттара выколол ему один глаз, по приказу конунга Олава сына Трюггви, тогда-то ярл и возненавидел Олава. Рассказал он и о своем брате Свейне, которого никогда не любил, а потому при всяком удобном случае норовил отделаться от него минимальными подачками, и об отце, хладирском ярле Хаконе, о первом своем походе в земли вендов, об осаде Альдейгьюборга, а затем попросил Геста все это повторить. Гест просьбу исполнил.

— Ты используешь другие слова, — заметил ярл.

— Да, — сказал Гест.

Эйрик задумчиво смотрел на него, и он смекнул, что ярл ждет подробного объяснения, и сказал, что хотя он и использовал другие слова, это вовсе не означает, что рассказ неправдив, ведь и ярлов брат Свейн наверняка бы поведал обо всем другими словами, притом что суть осталась бы правдивой, верно?

Ярл задумался и опять кивнул, словно по достоинству оценил, что Гест дерзнул привести столь рискованный пример. Потом рассказал о битве при Свольде и гибели конунга Олава, рассказывал долго, называя имена кораблей и людей, павших и уцелевших, героев и трусов, велел Гесту повторить и это. Гест повторил, опять же своими словами.

— Гюда говорила, будто ты и длинные истории можешь повторить слово в слово.

— Могу и так. — Гест снова начал рассказ о битве при Свольде — на сей раз словами ярла, даже копируя его голос. Тут Эйрику явно стало не по себе. Однако он несколько раз одобрительно кивнул, а в заключение спросил, помнит ли Гест, что произошло, когда они на прошлой неделе переправлялись через Хумбер.

Гест перечислил, кто из ярловых людей что делал и где находился, назвал многих погибших и скольких недосчитались англичане. Но поспешил добавить, что обо всем об этом слышал от других, так как сам упал в реку и, пока это происходило, был без сознания.

— Да, я видел, — задумчиво обронил ярл и опять замолчал, а потом чуть ли не торжественно произнес: — Я принял решение. И мне без разницы, что воин из тебя никудышный. Через два-три дня мы возьмем Йорвик, и тогда ты будешь ночевать под моей крышей, находиться подле меня, все слушать и запоминать, чтобы слагать стихи или рассказывать обо всем в точности так, как было. По силам ли тебе такое?

— Да, — ответил Гест, и снова ему показалось, что собеседнику прямо-таки неловко говорить с ним столь откровенно или оказывать ему столь непомерно великую честь.

Они отхлебнули пива, и Эйрик добавил, словно объясняя свое неожиданное решение, что оба его нидаросских скальда повернулись к нему спиною. Потом быстро поднялся, наполнил кружки.

— Ты теперь единственный во всем войске, кому наливал Эйрик ярл, — произнес он таким тоном, будто окончательно вынес смертный приговор.

Гест поднес кружку к губам, отпил.

— У меня рана в плече, — сказал он, — которая никак не зарастает.

— Да ну?

Гест встал, скинул рубаху, показал рану.

— Странно. — Ярл провел пальцем по красной коже. — Похоже на рот, на женский рот. Как ты ее получил?

Гест рассказал, и Эйрик опять задумался:

— А дальше?

— Дальше?

Поразмыслив, Гест рассказал об убийствах в Бё, об убийстве Ари, и снова ему пришло в голову, что вывод отсюда может быть только один: те, кто брал его под защиту, и те, кого жалел и защищал он сам, поплатились за это жизнью, он не баловень судьбы, а ходячая беда, — и, по всей видимости, ярл пришел к этому выводу еще раньше его, потому что изобразил на лице чуть ли не победоносную улыбку и сказал:

— А я не боюсь. Даг говорил, многие из наших людей считают тебя чуть ли не святым. Ты, мол, умеешь гримасничать и ведешь себя не как другие, прямо как ребенок, кое-кто твердит, что ты и есть ребенок, хотя в то же время мужчина, может, это болезнь какая? А не бывает с тобой, что ты иной раз впадаешь в сон и грезишь так отчетливо, будто все происходит наяву?

— Да, бывает, — удивленно ответил Гест.

Эйрик сказал, что ему доводилось видеть людей, которые внезапно падали и бились в корчах, а потом вставали как ни в чем не бывало. Знавал он и таких, что впадали в сон без корчей, некоторые даже не падали, более того, сами того не замечая, ходили вокруг, их звали снобродами, — может, и у Геста этакая болезнь?

— Да, только вот я не знаю, болезнь ли это, — пробормотал Гест, — ведь я всегда вижу выход, по крайней мере, находил раньше, до того, как получил эту рану.

На сей раз ярл задумался надолго.

— Коли это не хворь, то все ж таки, наверно, на что-то похоже, ведь все на что-нибудь да похоже, вот и скажи мне, своими словами, на что это похоже, а?

— На стужу, — сказал Гест, и тотчас ему вспомнилось минувшее лето, день, когда он бродил по Хедебю, городу, где прошло детство Кнута священника, любовался расписными домами и церквами, гаванью с великим множеством кораблей, принимающих на борт грузы и готовящихся к походу, с людской суетой, ремесленниками, торговцами, рыбаками, предлагающими на продажу улов, распространяющий на жаре удушливую вонь, и вдруг услышал Кнутов голос:…et spiritus Dei ferebatur super aquas…[100] — услышал так явственно, что вздрогнул и перекрестился, слова звучали предостерегающе, и он понял, что предостережение адресовано ему, ведь он уже который день подумывал сбежать из этого похода, сбежать от Хаварда и Эйвинда, двинуть на юг, через земли саксов, может, до самого Румаборга, но мгновение спустя его вновь захлестнул холод, потому что предостережение касалось не Румаборга, а смерти, впервые он ощутил леденящий страх смерти, ему не хотелось умирать, никогда не хотелось, но лишь сейчас он оцепенел при одной мысли об этом.

— На стужу, — повторил он.

Ярл протянул руку, несколько раз провел ею перед глазами Геста — тот даже разглядел тоненькие волоски на его пальцах, — потом спросил, не спит ли он.

— Нет, — засмеялся Гест.

— Странный ты человек, — сказал ярл.

Оба выпили.

По дороге в конюшню Гест заметил, что один из факелов сгорел и потух, подумал о том, что Эдрик Стреона окружил деревню крепким кольцом дозоров, лег подле Хаварда и уснул. Разбудил его пинок конского копыта по ляжке — на дворе стоял белый день, дождя не было. Нортумбрию укрыл первый снег, мокрый, но все-таки снег, а небо сияло чистой голубизной.

Йорвик раскинулся у слияния двух рек, Фосса и Уза, большой город — свыше десяти тысяч жителей, два десятка церквей, путаная сеть улочек, множество малых и больших мостов, иные попросту дощатые времянки, несколько монастырей, и повсюду кипучая будничная жизнь, особенно на прибрежных улицах: торговцы, ремесленники, чеканщики монет, оружейники, крестьяне, причем почти все говорили по-норвежски. Здесь на старости лет имел резиденцию Эйрик Кровавая Секира, здесь, сидя в плену, Эгиль сын Скаллагрима сочинил «Выкуп головы»,[101] здесь король Адальстейн воспитывал норвежского конунга Хакона, первого, устами которого в Норвегии глаголал Господь и который впоследствии заслужил прозванье Добрый. Йорвик был первым норвежским городом в чужой стране, подлинно Нидарос на земле англосаксов, теперь вот и Кнут с Эйриком ярлом вступили в этот город, встреченные как освободители и давними земляками, и английскими магнатами, которые с благоговейным трепетом препроводили их в старинную римскую крепость, королевскую резиденцию, будто специально для них построенную, и предоставили в их распоряжение все необходимое, в том числе харчи и кров для тысяч промокших, раненых и усталых воинов.

Очутившись здесь, в конечном пункте северного похода, Гест первым делом отправился в роскошную церковь Святой Троицы, пал на колени перед изображением Христа над алтарем и поблагодарил, что еще жив, а вовсе не мертв.

Погруженный в молитву, он вдруг обнаружил рядом Дага сына Вестейна и двух его ближних людей, молящихся о том же, а подле них — Хельги и Тейтра, которого встретил еще на пути из Тадкастера.

Тейтр произносил слова, каких никто от него прежде не слыхивал, громко, нараспев:

— Я знаю, Ты видишь меня, Господи, хотя я, глупый раб Твой, не вижу Тебя, я и ничего другого видеть не способен, потому что слеп, как все, и не вижу, пока Ты не велишь видеть…

Только Хаварда здесь не было.

Днем раньше он упал с лошади и повредил ногу, а лекарь, который пользовал его, обнаружил у него в животе старую рану от стрелы, получил он ее еще при переправе через Хумбер и с тех пор скрывал. Лекарь уложил ногу в лубки, выдавил из раны наконечник стрелы, прижег больное место и вместе с остальными ранеными отправил Хаварда в лазарет, устроенный в подвалах йорвикской крепости. Там он теперь и лежал в горячке под присмотром удрученных Двойчат и Митотина. Гест помолился и за него тоже, за здравие своего побратима, тот, конечно, человек не очень-то верующий, но, как и все, тварь Божия.

— Где ты научился этой молитве? — спросил он Тейтра, когда они вышли из церкви.

— Бог невидим, — нехотя сказал Тейтр.

— Верно, но откуда ты это знаешь?

Тейтр передернул плечами, вероятно имея в виду, что это само собой разумеется, Он ведь и правда невидим, видимы лишь дела Его, земля и деревья, море, снег и птичье пение, хотя пение только слышимо, ну да это все равно, так же обстоит и с Господом.

Гест кивнул.

— Но где ты этому научился?

Тейтр мотнул головой.

— У священника? — не отставал Гест.

Тейтр опять мотнул головой. Гест продолжал вопросительно смотреть на него, и в конце концов здоровяк ткнул себя пальцем в грудь.

— Сам додумался?

На это Тейтр сказал «да» и добавил, что недолюбливает священников, не отвечают они на те вопросы, какие он задает. Вдобавок вечно умудряются заморочить его, сбить с толку, так бывало каждый раз, когда он разговаривал со священниками, и теперь он беседовал с Богом сам, напрямую.

Гест кивнул и спросил, помнит ли он историю про двух рыбаков, язычника и христианина, и Тейтр тоже кивнул, с улыбкой, но сразу же замкнулся и объявил, что Гесту незачем затевать разговоры об Исландии, ему, Тейтру, в Англии хорошо и он не желает никаких других помыслов.

Тейтр и Хельги вместе с двадцатью другими воинами помещались у статной, средних лет вдовы по имени Гвендолин, большая ее усадьба лежала у самого слияния рек, а сама вдова отчасти была датского происхождения; туда-то Тейтр и позвал Геста — выпить и попировать. Но Гест, увы, собой не располагал, он теперь человек ярла, связанный по рукам и ногам, точно трэль на незримой цепи, а в этот день история Англии перейдет в новое русло.

Большой зал в крепости был разубран точно к свадьбе, в одном конце длинного, дымного помещения толпилось около сотни человек — йорвикский витан, Эйрикова дружина и Кнутов походный двор. За спиной у конунга и ярла — они негромко разговаривали о чем-то у высокого стрельчатого окна, куда вливался мягкий вечерний свет, — стоял архиепископ Йорвикский Вульфстан II, в длинном одеянии кремового шелка и в палии[102] с шестью крестами, которым он красиво обвил свои сплетенные руки; архиепископ задумчиво покусывал прядку густой седой бороды, был он уже стар, однако широкоплеч, осанист, высок ростом, только вот левый глаз как бы слегка нависал на щеку, будто, не в пример правому, с трудом удерживался в глазнице.

Вскоре после того, как Гест с Дагом вошли в зал и Гест, по едва заметному знаку ярла, стал перед дружиною, отворилась дверь в другом конце помещения, и стражники ввели еще одного человека, безоружного, темноволосого, на вид одного возраста с ярлом, одетого просто, в грязный плащ темно-красного цвета. Это был прежний владыка северных земель, олдермен Нортумбрии Ухтред, женатый на дочери короля Адальрада, муж могущественный и достославный, теперь, правда, измученный и хмурый, хотя смотрел он твердо и голову держал высоко.

В тишине, которая настала с его появлением, Ухтред быстро огляделся по сторонам, увидел обернувшихся к нему конунга и ярла, сообразил, наверно по возрасту, кто из них конунг, и почтительно поклонился сперва ему, а затем — чуть небрежнее — ярлу, после чего на чистейшем норвежском произнес, что почитает за честь сложить оружие перед столь великими мужами и делает это, полностью принимая условия, кои благоугодно выставить победителям, они могут изувечить и убить и его самого, и его людей, он лишь просит за народ Нортумбрии, тот достаточно настрадался за последние двадцать лет, пожалуй самые скверные в истории страны.

— Вдобавок половина этих людей датского происхождения, — сказал он. — Да и вторая половина ждет мира, как дождя в жесточайшую засуху. Нет в Англии другого короля, кроме Кнута Могучего. — И снова поклонился.

Кнут бесстрастно кивнул в ответ на льстивую речь, с холодным интересом всмотрелся в Ухтреда и спросил, не было ли его родичей среди заложников, которых датское войско годом раньше покалечило в Сандвике.

— Там был мой сын Элдред, — ответил Ухтред. — Ему отрубили кисть руки, государь. Но он жив и может пользоваться другою рукой. Он один из лучших моих людей.

Кнут холодно усмехнулся.

— Говорят, — произнес он, — у тебя плохие отношения с королем Малькольмом в Шотландии?

— В Шотландии?

— Да, в Шотландии. Говорят, несколько лет назад, после сражения при Дареме, ты приказал обезглавить всех павших Малькольмовых воинов, насадить их головы на колья и выставить на городской стене, но сперва велел горожанам вымыть эти головы, чтобы народ мог узнать лица, и каждой из женщин дал за работу по корове. Так ли это?

— Да, государь. Ведь среди них было много изменников, а с тех пор Шотландия и Нортумбрия жили в мире.

Кнут явно не слишком доверял такому миру.

— Что ж, теперь все знают и как выглядишь ты, — язвительно бросил он и перевел взгляд на зятя, который все это время молчал, едва ли не безучастно, и даже успел сесть.

— Мы ждали здесь всех троих, — сказал ярл, не вставая, — тебя, Ульвкеля и Эдмунда, Железнобокого, о котором все только и говорят.

— Ульвкель вернулся в Восточную Англию, — отвечал Ухтред. — Мне возвращаться некуда. А над Эдмундом никто власти не имеет. Мне думается, он поскакал на Лондон, чтобы присоединиться к отцу.

— Тогда ответь мне, не кривя душою, — Эйрик встал, шагнул ближе к пленнику, — по-прежнему ли силы Ульвкеля столь велики, что он рассчитывает противостоять нам?

Ухтред опять нерешительно помедлил.

— Как тебя понимать, государь?

— Любопытно нам, готов ли он так же, как ты, сложить оружие.

— Нет. Однако он это сделает, пусть и без охоты, когда война придет к концу.

— Отрадно слышать. Что ж, тогда будем ныне вместе пировать и веселиться, только прежде ты в присутствии собравшихся здесь свидетелей, архиепископа Йорвикского и первых лиц города, принесешь клятву вечной верности конунгу Кнуту. Станешь покорно исполнять его приказания и никогда не попытаешься обмануть ни его, ни меня, ни кого другого из его людей, и поклянешься в этом от своего имени и от имени братьев твоих, сынов твоих и всех твоих людей в присутствии сих свидетелей. Готов ли ты принести оную клятву?

— Да, государь. Только бы в стране настал мир.

Ухтред произнес надлежащую формулу, как положено, во всей ее бесконечной затянутости, и снова поклонился конунгу и ярлу. Эйрик смотрел на него без всякого выражения.

— Ну вот и ладно, — произнес он, а затем добавил, что теперь Ухтред может пойти и выбрать заложников, коих предоставит в их распоряжение, а также подыскать место встречи, чтобы подробно договориться о распределении власти в стране. — Нам необходимы здесь, на севере, надежные люди, особенно ввиду твоих плохих отношений с Шотландией, ведь даже мы не можем вести одновременно две войны.

И снова Ухтред словно бы хотел возразить. Но и конунг, и ярл уже повернулись к нему спиной.

Как только Ухтред вышел за дверь, архиепископ и витан тоже собрались было покинуть зал, но Эйрик остановил их и сделал знак Дагу. По затоптанному деревянному полу воевода прошагал к дальней двери, открыл ее и воротился в сопровождении духовенства — монахов, священников, двух аббатов и даже пяти монахинь, смиренных и более или менее оцепенелых от страха, одна из женщин откровенно плакала; все они поочередно опускались перед конунгом на колени и разражались нескладными, путаными молитвами, латинскими, норвежскими, англосаксонскими, и Гест заметил, как белая тень скользнула по недвижному апостольскому лицу архиепископа.

Эйрик велел Даговым людям зажечь факелы и снова отошел к окну. Ведь теперь речь будет держать конунг, юноша, которого Гест до сих пор видел всего два раза, притом издалека, и не сумел составить себе о нем представления, лишь сейчас ему подвернулся удобный случай.

С истинно королевским достоинством и моральным превосходством, каковые были скорее под стать правителю средних лет, Кнут сначала низко поклонился перепуганным слугам Божиим, велел им подняться на ноги и посмотреть ему прямо в глаза, ибо пришел он не только затем, чтобы покорить Нортумбрию, но и затем, чтобы попросить у них у всех прощения, и от своего имени, и от имени отца своего, датского конунга Свейна сына Харальда, и от имени всех их людей, ведь много лет они разоряли и грабили богатства Англии.

— Я понимаю, твое высокопреподобие, — сказал он, обращаясь к архиепископу Вульфстану, — сделанного не воротишь, но можно, наверно, кое-что исправить, если я здесь и сейчас, в присутствии свидетелей, дам клятву, что заново отстрою монастыри в Тавистоке и Серне, церковь Девы Марии в Эксетере, женский монастырь на Танете,[103] монастырь Святого Эдмунда в Восточной Англии и не в последнюю очередь церковь Христа в Кантараборге, сожженную войском отца моего четыре года назад. Кроме того, я намерен уплатить большой выкуп за убийство архиепископа Эльфхи, даровать церквам и монастырям привилегии, имущество и защиту, дабы впредь оградить их от разорения, поджога и непомерных налогов. Все это будет письменно закреплено в указах и хартиях, как только я стану повелителем всей страны, ибо решение мое не зависит от того, простите ли нас ты и архиепископ Кантараборгский Лейфинг или нет, присоединитесь ли к нам или нет, дело сие не просто касается датчан и англосаксов, его должно уладить между мною и Богом.

В зале царила полная тишина, и юный конунг сумел окружить себя ею словно сияющим плащом.

— Оттого-то я не стану сейчас ни требовать, ни принимать от тебя и твоих людей присягу верности, ведь твой король по-прежнему жив и находится в Лондоне, а верный слуга не может иметь двух господ. Однако ж хочу прямо сейчас просить тебя быть мне советником, когда война закончится, — советником во всех делах, касающихся церквей Англии и законов, а также мира в стране, потому что никто не сможет установить мир и править этой гордой державой без воли Божией. Но на эту просьбу ты дашь ответ по истечении трех дней, когда обдумаешь ее и посоветуешься со своим Богом.

Кнут преклонил колени, поднес к губам край епископского паллия, поцеловал и поднялся, глядя старцу прямо в глаза. Лицо под густой седой гривой выглядело растерянным и раздосадованным, руки нервозно совершили несколько крестных знамений, и только потом Вульфстан хриплым голосом произнес латинскую фразу, причем дважды повторил ее, прежде чем Гест справился с переводом.

— Он вернется через три дня. С ответом, который конунгу уже сейчас известен.

Улыбка Кнута стала еще более открытой, Вульфстанова же — еще более неоднозначной. Однако конунг вновь поклонился, а архиепископ, поняв, что аудиенция окончена, отошел к своим единоверцам, встретившим его как заблудшее чадо, и увел их за собою из сумрачного зала.

Когда они удалились, Даг принялся наводить порядок и выпроваживать народ. Гест тоже собрался уходить, но ярл взглядом остановил его.

В конце концов они остались втроем — конунг, ярл и он. В очаг подбросили дров, принесли стол с канделябрами, вино и еду, правители сели ужинать, но долго не говорили ни слова, а Гест стоял у окна — недвижная тень в вечернем сумраке.

Эйрик одобрительно кивнул шурину и поднял кубок. Кнут, однако, лишь посмотрел на него, сказал, что, помимо естественного недовольства, прочел на лице архиепископа кое-что еще, интересно почему?

— Он знает о той женщине из Нортгемптона, — посмеиваясь, сказал Эйрик, — которая родила от тебя сына, и ему это не по душе, огорчает его больше, чем поражение Адальрада, так, может, тебе жениться на ней?

— И всё? — Конунг был явно озадачен.

— Думаю, да. Вульфстан видит в нас не врагов, а справедливую кару, постигшую безбожную Англию. После всего, что услышал здесь нынче вечером, он прекрасно понимает и что надобно делать, дабы вернуть церкви достойное положение. Поэтому, когда придет время, он коронует тебя, он или Лейфинг, выбери того из них, с кем у тебя самые большие сложности.

Кнут отпил глоток вина.

— Значит, страной все-таки будет править Бог, а не я?

Эйрик хрипло хохотнул, и Гест испуганно вздрогнул. Внизу, в городе, погас костер, голуби вспорхнули с каменной стены за окном, за спиною слышался звон столового серебра и треск сухих дров в очаге. Немного погодя открылась маленькая дверца в углу, ведущая в многогранную башню, Даг сын Вестейна впустил какого-то человека и снова исчез.

Гест не сразу узнал этого не очень высокого, крепко сбитого мужчину в сине-черной рубахе; единственный в зале, пришелец был вооружен, при мече и секире, в кольчуге, с помятым железным шлемом под мышкой, — Эдрик Стреона, олдермен Мерсии.

Эйрик обернулся, коротко поздоровался, предложил сесть, налил вина. Эдрик сел, покосился на Геста — тот вышел на свет, — кивнул, некоторое время переводил взгляд с конунга на ярла и обратно и не пил, пока Эйрик не поднес к губам свой кубок, тогда выпил и он, с жадностью; ему налили еще.

— Нордимбраланд мы оставим Ухтреду, — неожиданно сказал Эйрик. — Ты имеешь что-нибудь возразить?

— Да, — быстро отвечал Эдрик.

Эйрик с Кнутом переглянулись.

— Каковы же твои возражения? — спокойно осведомился конунг. — Ему нельзя доверять?

— Да нет.

— Стало быть, доверять ему можно? — сказал ярл.

— Как? — Эдрик словно бы только теперь осознал, с кем разговаривает, и быстро перевернул собственное мнение: — Ну да, да. И потому вам его лучше не удерживать.

Конунг рассмеялся:

— Зато мы можем удержать тебя, Торкеля Высокого и других знатных мужей, на которых ни один правитель никогда не мог положиться?

Вопрос был задан безыскусным тоном и как будто бы позабавил Эдрика, он медленно пожал плечами и сосредоточился на еде, но что-то опять встревожило его. Ярл произнес:

— Мы попросили тебя прийти, чтобы выразить благодарность тебе и твоим людям, ведь, не будь вас, мы бы не сидели сейчас здесь, в Йорвике. Старинная Мерсия вновь в твоих руках, ты имеешь больше земель и занимаешь более высокое положение, чем когда-либо, и мы искренне желаем крепить наше дружество.

Он встал, ненадолго скрылся в сумраке справа от очага и воротился к столу, держа в руках длинный меч в черных кожаных ножнах, окованных золотом. Выдернув меч из ножен, Эйрик положил его перед гостем, который широко раскрыл глаза и осторожно провел пальцами по блестящей стали.

— Прими этот дар, — сказал Эйрик, садясь, — и прости, что мы не призвали тебя раньше, нам кажется, тебе лучше не появляться прилюдно в нашем обществе. И я уверен, ты поймешь причину, если услышишь, что мы последуем твоему совету и прикажем убить Ухтреда, но не сейчас, и сделаешь это не ты и не твои люди. — Он помолчал и добавил: — Однако ж у такого человека, как Ухтред, наверняка есть и другие враги?..

— А то, — рассеянно обронил Эдрик, не отрывая взгляда от меча.

— Пусть пройдет месяц-другой, — продолжал Эйрик. — А ты пока подумаешь, как это осуществить…

Эдрик кивнул, спрятал меч в ножны и опять положил на стол.

— Теперь давай обсудим кое-что еще, — снова заговорил Эйрик. — Восточная Англия покуда не в наших руках, Лондон тоже. Я возглавлю поход на Ульвкеля, Кнут же выступит на Лондон — вместе с тобой?

Эдрик опять кивнул. А ярл, выдержав короткую паузу, добавил:

— И тут, естественно, возникает вопрос об Адальрадовом сыне Эдмунде: если народ говорит правду и Железнобокий пробился к отцу, то он способен причинить нам много вреда.

— Верно, — кивнул Эдрик.

— Ты Эдмунда знаешь?

— Да.

На сей раз ярл не удовлетворился односложным ответом.

— Так как, в сущности, ты человек Адальрада?

Воцарилась тишина. Эдрик явно растерялся. Кнут поднял глаза, но спокойно продолжил трапезу, Эдрик же аккуратно отставил кубок, обхватил ладонью меч, словно опасаясь, что он исчезнет, и устремил невидящий взгляд на Геста. Эйрик пришел на помощь:

— Раньше ты был человеком Адальрада.

— Верно. Раньше.

— Сумеешь стать им вновь?

Опять тишина. Впервые за все время гость улыбнулся:

— Да.

— Несмотря на плохие отношения с Эдмундом?

Улыбка стала еще шире.

— У Эдмунда и с отцом отношения не сказать чтобы хорошие, хотя сейчас они заодно.

— Значит, ты сумеешь пробраться в город, предать свою жизнь в руки Адальрада и снова завоевать его доверие, и не только его, но и Эдмунда Железнобокого?

— Сумею, — отвечал Эдрик Стреона.

— Я тебе верю, — сказал Эйрик.

Раз-другой переглянувшись с конунгом, он отпил глоток вина, мельком посмотрел на Геста и дал кой-какие указания насчет похода на юг — о кораблях, которые придут из Уэссекса к побережью Восточной Англии, и о том, какую позицию Эдрику должно занять к этому походу и к передвижениям Кнута, — затем, возвысив голос, сказал в заключение, что уйти Эдрику придется тем же путем, Даг сын Вестейна выведет его за пределы города, где он и должен находиться, пока датское войско не выступит в поход, а теперь ярлу и конунгу предстоит пировать с Ухтредом.

Эдрик быстро встал, взял меч, на мгновение задержав взгляд на блестящей стали, церемонно поклонился и исчез.

— Что ж, можно пригласить Ухтреда, — весело сказал ярл, наполняя кубок конунга. — Но сперва малыш Гест поведает нам историю о девочке, которая семь дней провела на льдине…

Снова зарядил дождь. Лил не переставая три дня и три ночи. Воины тем временем пили, ели да спали. Еле-еле, через силу, начались приготовления к новому походу, на юг. Правда, Геста все это не очень-то и касалось, он был отдан произволу переменчивых ярловых настроений, а на свободу вырывался лишь во второй половине дня, когда ярл совещался в городе с важными персонами, и шел тогда в церковь Троицы, чтобы побеседовать с незримым Богом и помолиться, в том числе за Хаварда, ведь друг его никак не выздоравливал. И однажды нежданно-негаданно Гест столкнулся с архиепископом Вульфстаном, который в одиночестве поднимался по отлогой каменной лестнице, спеша укрыться от дождя.

— А-а, маленький карлик, — сказал прелат и хотел было пройти мимо.

Но Гест сердито вскричал:

— Non sum nanus![104]

Старец отпрянул и на ломаном норвежском заверил, что никоим образом не хотел его обидеть.

— Однако ж ты хотел о чем-то спросить меня? — сказал Гест, не давая прелату опомниться.

— Спросить? О чем?

— Ты хочешь знать, можешь ли положиться на ярла и конунга. Можешь. Они сдержат свои обещания, и перед тобою, и перед церковью.

Вульфстан остолбенел. Устремил на Геста свои разные глаза, устало шевельнул рукой и тихо произнес:

— Лишь бы настал мир.

— А теперь я спрошу тебя кое о чем, — продолжал Гест, не давая ему уйти. — Мой брат болен и не получает надлежащего ухода. Я не сомневаюсь, что ты знаешь в городе лекаря, который может исцелить его.

Из-под седой бороды проступила легкая улыбка, архиепископ на миг задумался, потом любезно кивнул:

— Пожалуй. Здесь есть ирландский монах по имени Обан, Господь не только благословил его руки, но и наделил большим практическим умом. Если ты подождешь, я приведу его.

Гест замялся:

— У меня есть еще одно дело.

— Да?

— Я хочу креститься. И прошу тебя совершить обряд. Взамен я попрошу ярла сделать тебе подарок — organum hydraulicum[105] как в Винчестере.

Лицо старика приняло удивленное выражение, которое быстро уступило место унынию.

— Тебе не нужно делать мне подарки за крещение, — пробормотал он. — Пойду приведу Обана, а о другом поговорим позже.

Обан оказался ростом чуть повыше Геста, но пятнадцатью годами старше, безбородый, как ребенок, с серыми, кроткими глазами, правда, полными испуганного упрямства — он явно отнесся к этому поручению с большой опаской. Вдобавок Обан не знал ни слова по-норвежски и поневоле повторял каждую свою латинскую фразу по нескольку раз, потому что Гест понимал его далеко не сразу.

Добравшись до крепости, они спустились в старую дубильную мастерскую, где осталось совсем немного раненых, в том числе Хавард, который лежал на нарах в глубине помещения, под неусыпным надзором Митотина и Двойчат. Ротан сидел на каменном полу, уткнувшись головой в колени, а Пасть храпел на нарах, подле больного.

Гест посмотрел другу в глаза, тот ответил затуманенным взглядом и пробормотал, что Мёр вышел из берегов и кишит не то рыбой, не то хвоинками и мелкими зелеными шишками, — голос был чужой, не Хавардов.

Гест растолкал Пасть, откинул одеяла, показал Обану черную, опухшую рану и заметил, как у монаха дернулись веки, когда он наклонился и понюхал ее; потом Обан, прислушиваясь к стонам больного, ощупал желтоватую кожу и тихо сказал:

— Moribundus.[106]

Гест кивнул Ротану, тот поднялся на ноги, сгреб монаха за грудки и объявил, что ему не жить, если он сей же час не спасет Хаварда.

— Он говорит, — «перевел» Гест, — что любит Хаварда как сына и не сможет жить, коли он умрет. Но если ты исцелишь его, то будешь щедро вознагражден, ибо он человек верующий, богобоязненный и всегда держит свое слово.

— Он так сказал? — Обан посмотрел на Ротанову руку, потом перехватил его грозный взгляд.

— Именно так. — Гест велел Ротану отпустить монаха.

— Рану необходимо вскрыть и прижечь еще раз. Он сильный? Выдержит?

— Да.

— Тогда сделаем это прямо сейчас.

Гест объяснил Ротану, что им предстоит, и добавил, что пришлось посулить Обану большие пожертвования, дабы все прошло удачно: чем больше дар, тем больше шансов, что Хавард поправится.

Ротан недоверчиво глянул на него и увел брата на улицу, под дождь, где они принялись что-то обсуждать. Обан меж тем готовился произвести вмешательство.

Вернулся Ротан и сказал, что они с братом решили отдать монаху часть своих походных трофеев, но не всё, они не думают, что надобны пожертвования, это же просто суеверие, да и Гесту они всегда не больного доверяли…

— В общем, если Хавард останется жив, — продолжал он, — Обан получит этот вот золотой перстень, и это серебро, и два меча, и перстень, который ты подарил Пасти. Еще Пасть говорит, что не стоит грозить ему убийством, он должен ведь прижигать рану, имея в мыслях полную ясность, верно?

— Что ж, вполне разумно, по-моему, — сказал Гест.

Ротан все еще сомневался, но в конце концов принял-таки решение, хоть и с трудом. Причем требовательно заявил, что будет сам держать Хаварда и при необходимости сунет ему в зубы кожаные лоскутья, а когда все кончилось, был совершенно без сил, потный, злой и измотанный куда больше, чем после битвы. Пасть же только рыдал в голос и не находил себе места — ни в дубильне, ни на улице, под дождем.

Три недели спустя, покидая Йорвик, они перенесли Хаварда в плоскодонку, уложили на кучу меховых одеял, укрыли старой парусиной. Река Уз доставила их к Хумберу. Подморозило, погода стояла ясная, такая здесь была зима — мокрый снег, а не то мороз без снега, лед, никогда не обретавший прочности, никогда не буревшие луга.

Большая часть Кнутова войска к тому времени уже ушла на юг, чтобы устроить зимние квартиры под Нортгемптоном и Оксфордом, а также кольцо осады вокруг Лондона, этого стойкого города. По прошествии недели, проведенной на разных кораблях и лодках и даже частью на спине коня, Хавард сумел на своих ногах войти в Ноттингемский замок, где Гест определил его под одной крышей с Эйриковой дружиной, вместе с Двойчатами, хотя ярл видеть Хаварда по-прежнему не желал — кто знает, чем уж ему не угодил этот человек с ловчей птицей на плече.

Гест меж тем принял крещение, в йорвикской церкви Святой Троицы. Крестил его сам архиепископ, при деятельном участии свидетеля — Тейтра. Во время обряда мысли его растерянной птицей метались меж мальчиком Ари, крещенным однажды летом в Сандее и не ощутившим никакой разницы, и Эйстейном сыном Эйда, который утверждал, что после крещения не испытывал ни малейшего страха. Вульфстан же с улыбкой сказал:

— Нет, от страха я тебя не избавлю. Но после этого кое-что нельзя ни совершить повторно, ни вернуть, подобно тому как взрослый муж не может вновь стать ребенком.

— Стало быть, невозможно отпасть, утратить веру…

— Да нет. Невозможно повторить таинство, как невозможно и упразднить оное.

— Но ведь так обстоит и с любым другим поступком: сделанного не воротишь.

— Да, однако в других случаях существуют раскаяние и прощение. Что же до таинства, то здесь нет… чуть не сказал: прощения. Впрочем, по-моему, тебе пора бы кончать с этими вопросами и сосредоточиться…

— Я увижу Господа?

Тейтр нетерпеливо дернулся всем своим могучим телом. Гест глянул на него, вздрогнул и сказал:

— Ладно, давай!

Вульфстан приготовился, открыл рот…

— Нет-нет! — опять вскричал Гест и снова пошел на попятный: — Я же не верую.

Архиепископ возвел очи горе. Тейтр обошел вокруг обоих, быстро наклонился вперед, крепко обхватил друга руками и спокойно велел:

— Крести его!

Вульфстан помедлил, но в итоге повиновался. И Гест не протестовал, только глаза закрыл, слушал могучие слова, расслабился и ощутил, как прилив облегчения оплеснул выжженные солнцем пески.

Потом старый друг вручил ему подарок — нож, который в свое время получил от Клеппъярна Старого, быть может затем, чтобы исполнить черное дело, у Геста так и не хватило духу дознаться до истины, как не хватило духу усомниться в Тейтровой дружбе, тем более сейчас. Нож был красивый, английской работы, и Тейтр хранил его как украшение, ведь много лет это была почитай что единственная его собственность, но теперь-то он разбогател, изволите видеть. А когда позднее они выпивали у Гвендолин, он спросил, почувствовал ли Гест какую-нибудь перемену.

Гест опять закрыл глаза, словно ответ можно найти только впотьмах.

— Не знаю, — сказал он, и снова ему почудилось море. — Только вот я заметил, что о вере способен задавать лишь совершенно детские вопросы, будто во всем, что касается веры, я с годами умнее не становлюсь, а стою на месте.

Тейтр недоуменно взглянул на него и засмеялся. Гест с досадой открыл глаза, спросил:

— А где крестили тебя?

По обыкновению, Тейтр отвечать не желал, оборвал смех, и вид у него был в точности такой, как в тот раз в исландских горах, когда Гест спросил, откуда он родом, и он ответил: «Отсюда». Ответил как нельзя более естественно. Однако сейчас Гест настаивал, и Тейтр угрюмо буркнул:

— Под Клонтарфом.

— До или после сражения?

— После, — сказал Тейтр и взмахнул рукой, в знак того, что для человека чести просить защиты Господа до сшибки на поле брани равносильно поражению. Немного поразмыслив, он поник головою и помахал другой рукой.

Тейтр был среди тех, кому предстояло остаться в Йорвике, вместе с Хельги и отрядом тингманов и надежных воинов, которым Эйрик поручил держать под надзором не только покоренный город, но и Ухтреда, каковой — лишенный чести, достоинства и боеспособных людей — будет иметь резиденцию в королевском замке.

Однако жил Тейтр по-прежнему у вдовы Гвендолин, и Гест подозревал, что он делит с нею не только стол, во всяком случае, с тремя ее малолетними сыновьями он играл как с родными, вдобавок в повадке его появилась легкая вальяжность, а ее, пожалуй, можно объяснить только постоянным общением с женщиной.

Сам Тейтр об этом не распространялся, называя Гвендолин «вдова», «она» или «женщина». Хельги отказался впредь ночевать в замке. Мало того, Тейтр решил, что в Исландию возвращаться не станет.

— Мне Англия по душе, — сказал он, будто и впрямь так думал, а особенно ему по душе непроходимые леса, где еще больше дичи и птичьего гомона, чем в норвежских, даже в зимнюю пору, там и кабаны водятся, и возвращаться ему некуда — здесь у него есть все, а там нет ничего.

Гест тоже был не чужд этаких помыслов, ведь неволя, в коей его держал ярл — своими странными приказами, неожиданными вопросами и раздражающими требованиями, — почти вывела его из апатии, оживила, это была игра, словесная игра, ярл бросал ему вызов, и Гест вызов принимал, выражался обиняками и загадками, хитрил, порой испытывал ярлово терпение, высказываясь искренне, начистоту, в том числе о настроениях в войске и об управлении городом, или упорно настаивая, что ярлу необходимо сделать городу щедрый подарок, например орган, дабы обеспечить себе полную поддержку архиепископа. Ярл то усмехался, то позволял себе короткие взрывы возмущения, а не то пускался в пространные рассуждения о распрях и о важных людях, особенно в Берниции, на вечно беспокойной границе Нортумбрии с Шотландией короля Малькольма, этой тенью на севере. Однажды ночью он поднял Геста с постели, чтобы тот стал свидетелем его встречи с Ухтредом, а затем они вместе обсудили, что можно сделать в обеспечение мира на севере.

Но после встречи ярла занимало только одно:

— Ухтред выглядит так, будто он уже мертв, правда?

Гест сказал, что, на его взгляд, Ухтред производит вполне надежное впечатление.

— В том-то все и дело, — сказал Эйрик, с таким видом, будто пытается представить себе, каково быть Ухтредом именно сейчас, и было это наверняка ужасно, потому что он спросил, случалось ли Гесту когда-нибудь чувствовать сострадание.

— Да, — ответил Гест.

— К кому же?

Гест рассказал о хавгламских детях, но подразумевал и себя как ребенка, себя и сестру, эта легкая жалость к себе заставила его покраснеть, ведь на самом деле он думал обо всех детях, и о бедняках, и о калеках, и даже об иных из числа сильных мира сего. Слушая его, Эйрик смотрел все более задумчиво, будто соглашаясь, но затем заметил, ему-де странно, что Гест не упомянул про Хельгу на льдине.

— Она же была ребенком, — сказал Гест.

— Да, то-то и удивительно, — отозвался ярл. — Как подумаешь, сколь долгий срок для ребенка — семь дней и семь ночей. Но она ведь хотела жить, верно?

— Конечно. Только вот все считали ее умершей, а в таком случае нет смысла оставаться в живых.

— Н-да, удивительно, — повторил ярл. — Так происходит и когда умираем мы?..

Но прежде чем Гест успел ответить, ярл быстро отвел глаза, ссутулился и обронил:

— Гюда хочет иметь много детей, а я не могу дать ей этого. И могу сказать обо всем об этом тебе, но не Дагу и никому другому, вот почему ты здесь, понимаешь?

— Да, — тихо сказал Гест и подумал, что разговор с ярлом все равно что разговор с самим собой, к примеру разговор о времени, величайшей божественной тайне, это же оказались собственные Гестовы мысли. Интересно, а как думает ярл? Может, и для него разговор с Гестом как разговор с самим собой? Впрочем, этот вопрос он задавал себе и раньше, но ответа так и не нашел.

— Что же такое, собственно говоря, сострадание? — произнес ярл. — И какая от него польза?

— Я не знаю.

— Речь не об Ухтреде! — сердито воскликнул ярл. — Ты разве не понял, что, когда мы впервые встретились, ты, отомстив за молодого парня, который не состоял с тобою в родстве, говорил о законе, живущем в твоем сердце, а ведь это не что иное, как сострадание. Вот почему я задал тебе этот вопрос.

Впервые Гесту отчетливо вспомнилась пощечина, которую он дал Кнуту священнику, потому что мысли переполняли его, как полая вода, грозящая прорвать непрочную запруду; Вига-Стюру он отомстил, ибо того требовали долг и ненависть, тогда как месть Транду Ревуну и Одду сыну Равна объяснялась состраданием, добротой или даже любовью, какие он почувствовал к совершенно чужим ему людям, к хавгламским детям, тою же самой загадочной силой, которая побудила его отца принять Эйнара.

Однако итог подвел ярл:

— Месть, кажется, произрастает повсюду, как ни крути и какому богу ни поклоняйся. Потому-то ты все еще в сомнениях, да-да, в сомнениях, ты не вполне веруешь в того Бога, к которому обратился, ты таков же, как я.

Вот какова была его неволя, клетка не слишком заметна, тьма не слишком непроглядна, а сил, чтобы снова сбежать, опять же недоставало — да и куда сбежишь? Вдобавок ночами он слышал глас Божий, словно ветер в листве, так новое время года нежданно приходит в заснеженный край и превращает его в райские кущи, и, лежа под одеялом, Гест обдумывал, что он завтра скажет ярлу, дабы упредить его.

Хорошие были мысли.

Пусть даже ничего из них не выходило — лишняя забава, игра, в которой Гест проигрывал, ведь ярл не Тородд Белый, не Ингольв и не три брата-безбожника в уединении норвежских нор, ярл видел его насквозь и разбирался в том, чего сам он не понимал, вдобавок вроде как смеялся над этим. Теперь вот взял в привычку называть его рану стигматом, с нескрываемым ехидством, а Гест понятия не имел, что означает это слово. Когда же спросил у Вульфстана и выяснил, то опять устыдился: мне бы следовало это знать, думал он, рана-то моя, и я должен был прикинуть, что о ней можно подумать.