"Владимир Савченко. Жил-был мальчик" - читать интересную книгу автора

градуса отклонения, из-за которых ружье, исправно стреляя, в цель не
попадает.
"...С годами ямочки на щеках мальчика обратились в резкие складки. Он
все еще считает себя привлекательным, хотя волевое, энергичное выражение
держится на его лице, лишь пока он рассматривает себя в зеркало. Знакомые
же видят перед собой полуинтеллигентного горожанина: короткий, слегка
вздернутый нос, скверно выбритые и оттого кажущиеся нечистыми щеки,
брюзгливо выпяченные губы, прямоугольные очки, прямые темные и не весьма
опрятные волосы..." - растравляя душу, вспоминал Петр Иванович обидные
строки из книги.
"Он уже почти всегда говорил и поступал с умыслом, поэтому ему трудно
было поверить в чью-то искренность. Даже о девушке, которая по-настоящему
полюбила его, он думал, что она лишь стремится выскочить за него замуж..."
Петр Иванович стиснул челюсти. Было, было! И он испугался тогда, потому
что у них могло получиться слишком уж по-настоящему, не так, как у всех.
Ее звали Валькой, и было это... Э, было, да сплыло!
"Значительности ради он полюбил фотографироваться "на фоне": на фоне
дизель-электрохода "Украина", на фоне Главного Кавказского хребта, на фоне
импульсного синхроноскопа..."
- Как бишь там дальше-то? - Петр Иванович полистал книгу, нашел:
"...он-и Большой театр, он-и ростральные колонны, он с женой - и Петр
Первый с лошадью..." - Постой, постой!
Не было в книге раньше этих слов "он с женой - и Петр Первый с
лошадью"! Или запамятовал? Да нет же, не было, не мог он такую хлесткую
фразу проглядеть или забыть. А вот она - есть. И действительно, имеется в
семейном альбоме такая фотография, щелкнул их с Люсей фотограф-пушкарь в
Ленинграде на фоне Медного всадника. Петр Иванович как раз сейчас, листая
книгу, вспомнил об их прошлогодней поездке, и вот...
"Уф-ф! Уж не схожу ли я с ума? - Он отложил "Книгу жизни". - Эх, да не
в этом дело, совсем не в этом. Выходит, я просто старался показаться себе
и другим сильнее, чем я есть, умнее, чем есть, благополучнее и счастливее,
чем я есть, - и здорово преуспел в этом занятии. А сам совершал обычные
поступки под давлением обстоятельств, приноравливался, а не сопротивлялся.
Принимал то, что со мной делалось, за то, что я делаю. "Двигал науку..." -
не я ее, а она меня двигала, а я лишь выбирал легчайшие способы
возвыситься над другими, оставаясь слабым, мелким и даже не слишком
порядочным человеком.
Был и остался слабым ребенком, которому, как и всем детям, хочется быть
сильным или хотя бы казаться таким..."
Петр Иванович задумчиво взял книгу, открыл ее на последних страницах,
прочел эти только что подуманные им мысли, которых в тексте прежде не был
о, - и даже не подивился этому обстоятельству.
"Почему же так получилось, что стыдно теперь читать о себе? Ну, детские
годы-ладно, преобладает инстинктивная жизнь, рефлексия. Но ведь дальше-то
я понимал! Чувствовал что к чему. Почему же мне, как маленькому, надо было
все сказать, выразить словами: что хорошо, что плохо, что можно, что
нельзя? А если не сказано что-то чувствуемое, то, значит, его и нет, можно
не принимать во внимание. А оно есть... И ведь мог бы прожить иначе, чтобы
нечего было стесняться, нечего таить: читайте, люди! Но кто ж знал, что
будет такая книга? Вот-вот, в этом и дело: тогда бы я расстарался... -