"Артур Шницлер. Возвращение Казановы" - читать интересную книгу автора

а также его неутомимого и пылкого стремления к правде и, не смущаясь,
высказала мысль, что сомнение, ирония и даже неверие, если им сопутствуют
столь обширные познания, столь безусловная честность и столь высокое
мужество, должны быть более угодны богу, чем смирение верующих, за которым
большей частью кроется не что иное, как неспособность логически мыслить и
даже нередко - чему есть немало примеров - трусость и лицемерие.
Казанова слушал ее с возрастающим изумлением. Он видел свое бессилие
переубедить Марколину и все яснее и яснее понимал, что душевным порывам,
которые он чувствовал в последние годы и привык считать религиозностью,
грозила опасность исчезнуть без следа, и потому поспешил воспользоваться
общепринятым мнением, что высказанные Марколиной взгляды не только угрожают
власти церкви, но и могут подорвать самые основы государства, и тут же ловко
перескочил на область политики, где благодаря своему опыту и знакомству со
светом скорее мог доказать Марколине свое несомненное превосходство. Но если
она и уступала ему в знании людей и понимании придворно-дипломатических
интриг и не могла опровергнуть отдельных доводов Казановы даже тогда, когда
была склонна не доверять его словам, - то из ее замечаний с неоспоримой
ясностью вытекало, что она не питает особого почтения ни к земным владыкам,
ни к существующим формам государственной власти и убеждена, что корыстолюбие
и властолюбие и в малых и в великих делах не столько управляют миром,
сколько вносят в него сумятицу. Казанове до сего времени редко приходилось
наблюдать такое свободомыслие у женщины, а у девушки, которой не было еще и
двадцати лет, он вообще никогда его не встречал; и он не без грусти
вспомнил, что в минувшие дни, которые были лучше нынешних, его собственная
мысль, с несколько самодовольной и сознательной смелостью, шла теми же
путями, на которые, как он видел, вступила теперь Марколина, казалось, даже
не сознавая своей смелости. И, увлеченный своеобычностью ее образа мыслей и
их выражения, Казанова почти забыл, что идет рядом с молодым, прекрасным и
пленительным созданием, и это было тем более удивительно, что он находился с
нею совершенно один в тенистой аллее, довольно далеко от дома. И вдруг,
прервав себя на полуслове, Марколина с живостью, как будто даже с радостью,
воскликнула:
- А вот и дядя!...
И Казанова, словно желая наверстать упущенное, прошептал:
- Как жаль! С каким удовольствием я бы еще часами беседовал с вами,
Марколина!
Он сам почувствовал, как при этих словах глаза его вновь загораются
желанием, и Марколина, которая, несмотря на всю свою насмешливость, держала
себя с ним почти доверчиво во время всего разговора, приняла замкнутый вид,
и ее взгляд выразил прежнюю настороженность, даже прежнее отвращение, уже
однажды так глубоко уязвившее Казанову сегодня.
"Неужели я и впрямь могу внушать такое отвращение? - со страхом спросил
он себя. И тут же ответил: - Нет, дело не в этом; просто Марколина - не
женщина. Она ученый, философ, пожалуй, даже чудо природы, только не
женщина".
Однако при этом он знал, что лишь старается сам себя обмануть, утешить,
спасти и что все его старания напрасны.
Перед ними стоял Оливо.
- Ну, разве это не была счастливая мысль, - обратился он к Марколине, -
пригласить наконец к нам в дом гостя, с которым можно поговорить о таких