"Геннадий Семенихин. Космонавты живут на земле" - читать интересную книгу автора

ты до самого конца события ощущаешь себя полноправным участником
происходящего. Но вот померкли торжественные краски исторического дня или
вечера, и, оставшись наедине с самим собой, вновь вернувшись к своим
заботам, ты убеждаешься, что ты - это ты, а герой - это герой, и был ты
всего-навсего небольшой частицей всеобщего ликования, которым сопровождалось
событие. И самому себе в таких случаях ты кажешься в сравнении с
промелькнувшим героем значительно меньше, чем есть на самом деле...
Так бывает в жизни. Но чувство, владевшее верхневолжским парнем, не
сумевшим пробиться к Юрию Гагарину, было гораздо сложнее. Острая обида
искала выхода. Прислонившись спиной к каменному забору, отделявшему от
площади местный парк, стиснув от горечи губы, он, казалось, оцепенел. Мимо
пробегали принарядившиеся девчонки, проходили в серой замасленной робе
рабочие - им еще предстояло после встречи провести в цехах по два-три часа.
Музыканты несли под мышками тромбоны, валторны и геликоны. Местный поэт,
обиженный тем, что его так и не представили Колумбу космоса, на ходу
размахивая руками, читал своим случайным попутчикам те самые стихи, которые
он должен был прочесть Гагарину. Постепенно затихал многоголосый гомон и
предвечерняя обычная тишина возвращалась в растревоженный Верхневолжск.
Опустела, обезлюдела улица, а парень все стоял и стоял, думая о чем-то
своем, неизвестном и непонятном для других. Пальцы стискивали конверт.
Внезапно они разжались, и конверт упал в прибитую сотнями прошедших людей
уличную пыль. Парень тотчас же нагнулся и поднял его. Поднес к глазам. На
конверте округлыми большими буквами было написано: "Первому космонавту мира
майору Ю.А.Гагарину от А.Горелова".
Шевеля губами, перечитал он надпись и вдруг с яростью разорвал конверт
на мелкие клочки. Потом кинул их в стоявшую рядом желтую урну, над которой
розовела жестяная дощечка: "Окурки и мусор бросать сюда".


x x x

Алексею еще не исполнилось и двенадцати, когда его мать, Алена
Дмитриевна Горелова, перестала ждать мужа. Уже давно все окрестные вдовы,
кто мог только, определили свои судьбы, а она все ждала. Еще не
состарившаяся в свои тридцать восемь лет, лишь чуть располневшая в бедрах,
была Алена Дмитриевна хороша той неяркой, но неотразимой красотой, какой
далеко не всех русских женщин одарила природа. Длинная пышная коса до пояса
так и осталась не обмененной ни на какие модные прически, к которым Алена
Дмитриевна относилась без всякого уважения. Губы свои она только раз или два
за всю жизнь, и то из озорства, подводила помадой, а в последние годы
считала, что это для нее, вдовы, непристойно. Но может, поэтому губы ее так
и не вяли, были розовыми и душистыми.
Лишь в дни самых жарких полевых работ, чтобы не нарождались новые
морщины (они и без того уже свились от горя в углах рта у Алены), она густо
мазала лицо кислым молоком. И солнце ее щадило, не старило. Когда она,
полногрудая и стройная, проходила в праздник в цветастом платье по окраинным
улицам или вечером на полевом стане пела с девушками и бабами песни, на нее
заглядывался не один молодой мужчина.
Работала после войны Алена Дмитриевна все в том же совхозе "Заря
коммунизма", где в юности встретилась в полеводческой бригаде с веселым