"Геннадий Семенихин. Колода карт ("Нравоучительные сюжеты" #12)" - читать интересную книгу автора

мог носить офицерскую полевую сумку. Ведь так?
- Вы наблюдательны, - сдержанно похвалил редактор.
- Следовательно, Анатолий Власович, - горячо продолжал новый
сотрудник, - в этой записной книжке могут быть его последние мысли, записи о
ходе последнего боя. Ведь они все погибли, отражая танковую атаку. Возможно,
что он, видя, как фашистские танки переваливаются с бугра на бугор, записал
в ней последние свои слова что-то жене и детям, а быть может, и всему нашему
поколению.
- Что-то патриотическое, - подхватил редактор. - О! Тогда мы имеем
возможность прогреметь на весь Советский Союз. Вы оставьте свою находку, а я
пошлю ее криминалистам в лабораторию. А сами завтра этак часиков в
двенадцать заходите.
На другой день, сгорающий от нетерпения Глебов в назначенное время
переступил порог кабинета. Редактора он застал в прежней позе, только оттиск
газетной страницы был новым.
Утвердив на переносье роговые очки, редактор сухо сказал:
- Не получилось, Глебов. Полное разочарование. Это вовсе не записная
книжка.
- А что же? - не совсем смело спросил молодой журналист.
- Всего-навсего колода карт, - пренебрежительно вымолвил редактор. -
Самые банальные игральные карты. Тройка, семерка, туз, короли и валеты и
прочая шушера. Огорчительно, но как принято у нас, у газетчиков, говорить:
полный прокол.
- Я могу быть свободным? - горько вздохнул Глебов.
- Да, да, разумеется, - последовал утвердительный ответ.
Вечером, завершив все свои текущие редакционные дела, Глебов
возвратился домой. Ночью ему не спалось. Неясные мысли не давали покоя.
Записная книжка оказалась всего-навсего колодой карт. Конечно, досадно.
В окне стоял серпастый месяц, застыло звездное небо, опрокинутое над
буйно цветущими весенними садами и крышами города. Прикуривая папиросу от
папиросы, Глебов пристально вглядывался в редеющий сумрак, и воображение
рисовало ему одну за другой картины уже далекого прошлого. "Ну и что же, что
это не записная книжка, а колода игральных карт, - подумал он с неожиданным
ожесточением. - Ведь этими картами играли они".
И он представил себе, как в сырой, наспех вырытой траншее сорок человек
двое суток сражались против двухсот гитлеровцев, вооруженных танками и
орудиями, как прошивали над бруствером воздух фланкирующим огнем пулеметы,
как подползали ночью фашисты к этой траншее и, бросая гранаты, орали хриплым
голосом: "Рус капут!", "Рус, сдавайсь!". А сорок смельчаков стояли насмерть.
Они уже не надеялись остаться в живых и все-таки не произносили мрачного
слова "смерть". И, может быть, пока одни из них вели наблюдение и
перестрелку, другие брились, писали письма, а четверо или шестеро резались в
"дурачка", воспользовавшись этой колодой карт. Взлетали над опустевшим
патронным ящиком восьмерки, десятки и короли, и люди, уже твердо знающие,
что они стоят одной ногой по ту сторону жизни и не могут надеяться на
счастливый исход, выкрикивали сквозь махорочный дым:
- А туза не хочешь!
- А козырную десятку потянешь?
- А вот тебе еще две шестерки на погоны.
И смеялись хриплыми простуженными голосами, словно не последняя